охотник

Женская сумка, где можно найти всё, что угодно, кроме того, что нужно сейчас.
То, что нужно было бы сказать сейчас,  скажется потом, когда говорить будет не кому,  спине удаляющейся, что ли?, скажется  вечером, в одиночестве,  на ночь глядя. Ночь – растрата дня и покой сердца? Вой и скрежет зубовный? Обострение невоспитанных  чувств.  Вот это ночь! Чтобы не привиделись кошмары хорошо лечь сытым , если есть куда и с кем лечь,  и что поесть то же есть.  Но главное – лечь до полуночи, так ясно становится страшное после полуночи, что  лопаются кровеносные сосуды неопытных  сердцеглаз.
Видна спина, рука держащая сумку. Мельком. Как в дыму, облачном, туманном ли… слабость глаз?  Страстно мне… 
Моя Баба Луба пошла в магазин, моя Баба Луба накупит классных шин и мы поедем… куда ни будь, поедем…  по следам тайного  медведя, тихой щуки и брусничных звёзд. Но бак нашей тачки дырявый, курить огнеопасно! Могут сгореть все тараканы, а пока, Баба Луба застыла у витрины, сумка болтается в крепкой руке, над звездой выложенной разноцветными плитками на полу магазина. И как ни смотри  на эту кляксозвезду,  не поймёшь, сколько лучей, сколько концов, капель, ножей, языков.  Она-оно вертится и скользит. Это Баба Луба скачет бестолково, жёлтыми ногами  шлёпая, бежит.  Двери магазина закрываются.  Колоссальные медные барельефы несущие тяжеленные двери-створы-крышки захло-закры-запри или сливаются, чернопатинная многосюжетная медносильная стена сошлась и осталась.
Утаившись за подкладкой, спят тараканы, медленно перемещается тля, с пылью не различима, там же пастухи - муравьи…
Так что, вполне вероятно,  душа это полость, женская сумка или кадило, громадное золотое кадило, привешенное к  чёрному телу, непроглядного купола, мерно летящее в густом воздухе, неотвратимо стремящееся к  точке  замирания,  возвращаясь к другой точке – точке мерцания. Соединяя  две точки в одну,  в одно место где сумрак стоит непреодолимым миром. Где  крепится кадило. Где смыкается рот, слово сказанно, что ещё?
 Место за змей частоколом в  огненном ремне реки. Путешествие Локи, в заданную точку. Ему Экхарт смеясь, говорил - в душе есть место, куда не проникнуть ни одной твари, особенно тебе.  Но, Локи был бы не Локи, если б не  лез  вперёд, преодолевая все адские трудности, но,  в итоге оказываясь  не там, где хотел, то есть, где надо. Характер портился,  вот уже не до шуток. Но, Локи был бы не Локи, если бы не шутил,  в самое не подходящее  время, так говорили друзья. Хотя,  какие друзья у Локи?  Экхарт смотрел в его глаза и говорил  –  девственница, принявшая Христа была женщиной, это понятно любому дереву, но ни как не доходит, до тебя, подлеца!  Сколько раз Локи смотрел вслед метеору, и не успевал загадать желание, сколько раз он выбирал тёзок и садился за стол между ними, но всё время кто-то из них напивался слишком быстро и падал и желание не загадывалось.  Не сбывалась судьба. Не услышав флейту человека, не бей по его животу, это не бубен!  Экхарт, сказав это, полез в карман за бомбой,  что бы устроить, утроить или, хотя бы удвоить положение зеркала, между матовой водой и серебристым облаком, ведь всё- таки, загадать желание нужно, хотя бы затем, что бы оно сбылось, осуществилось, овеществилось, ощенилось кучей трёхголовых щенят и осыпалось снегом или дождём, в зависимости от времени года.
… мы назвали снег – снегом и дождь дождём, потому что совсем забыли их настоящие имена и пришлось придумывать новые – клички. Погоняла, погремухи. Иначе как –  зайдёшь  в юрту, а тебя спросит та, с кем ты ляжешь,  - чего такой мокрый? Что  ответишь? Что? А?,  ты ответишь, что промок под  дождём. И сядешь к огню. То, откуда идёт дождь или снег, мы назвали небом, а себя -  пегой ордой, и что и как и почему названо – без разницы - бубен человека. Звучит тогда, когда забыта флейта. Особенно в здесь, в этом лесу. 
… сядешь к огню. Мысли крутятся возле огня, кошки крутятся возле миски, жадничая, урча. По дороге ветер метёт мокрые листья, отмечая кленовой ладонью лакированный бок такси. Разгорается в белом небе настоящий огонь зари.
 Мысли крутятся возле огня, не пытаясь, сомкнуться в круг, волны идут и бьют в ветхую грудь берега палой листвы, на столбах не горят фонари, приближаясь к ночи, засыпают трёхголовые псы. Эти псы знают страх как он есть и так видят хозяев,  как их не видят жёны, как они не видят детей.
Разгорается пуще костёр, мысли пачкают листьями ствол, под которым плывёт земля  в воде,  в огне, и кора - облака голубой и белой и чёрной сосны так причудлива в августе. Так прекрасна. Краснее звезды и тем более крови.  И чем ближе к огню, тем скорей листья сохнут и - в дым. Где летит еле видная птица Рух,  от замирания к мраку.  Ночь наступает, смыкая за-мирание с мраком. 
На ночь глядя огонь уплывает из под бока спящего охотника, алыми осколками метеорита,  белозвёздной скатертью-самобранкой огонь уплывает на север.  Где становится совершенно белым.
Белый огонь волнуется и, отрываясь от веток, очень похожих на кости, сквозит через поры листьев, очень похожих на кожу.  И, делит видимость на то и на это, и не на то тоже. 
Охотник!
Он хотел огня. Он видел огонь во сне:  лучился белым золотом, огонь-перо, вне тепла и холода. Грозным небом процеженный  свет сочился над  городом, невидимым соком на головы людей, спины животных, стены и крыши, дороги и механизмы. А город  небо дымами лизал, шумно сопя  механической своей частью, мелко трясясь и постанывая железнодорожно погрюкивая по углам погавкивая.
 Дырявая броня облаков,  дым и светопредставление.   
 
Он говорил:
«Я вчера обернулся посолонь, томясь  нескончаемой охотой,
увидел гонца, продирающегося через зловонные кучи  чёрного кабана.
Гонец пред явил карты, где я и ты на квадратном стуле  летим в круглый  город. Дым. Здесь в ружья заряжают пули. Но вылетают беззвучные птицы и черные норы. На одном стуле вдвоём сидеть неудобно, лететь ещё тяжелей. Два всадника на печати старинной и ни одного владельца печати в живых. Только куча глупых историй. Оттиск копыт на мокром песке. Я люблю своё зеркало, а вдруг оно…,но может быть оно разбито, а я не знаю…,  разлетелось на миллион осколков…, твари! Кто они? Зато теперь я понимаю символы и знаки. Я разбираю письменность и злаки, какие можно есть, какие прорастут, когда я лягу, сквозь меня. А может быть не миллион осколков, а миллион зеркал. А все мои глаза не спали, на них упали капли - паутина – солнечные песни. Они видят чёрные стены-тени норы,  а это ведь белое золото и стрелы твои, разрыв-трава, Иван-чай и полынь. Роса на речном молоте, на лезвии берега, на осоке. Я в городе, я за забором, я в омуте. В чёрной норе, где тени-белое золото. Бесконечно паршивым петухом над этим городом облачный полк, или базар надира. На пузе города ремень - река. На дне осколки невидимы. Осталось найти осоку…» Всё это он говорил, в полной уверенности, что зеркало – именно его и ни чьё другое.

Осколки говорили:
«На площади  северного  ветра мы собираем лоскуты разорванной красным псом желтой одежды владельца белого веера золотых лучей. Эту одежду не съять, не сшить, нам не понятен крой,  фасон этой одежды нам не внятен. Собираем, ни чего не ждём, в отличии от охотника, спящего в диком лесу или на дороге,  Москва-петербург.»

Он говорил:
«Осколки, зеркала, мерцание воды, опять перед глазами у меня мои глаза, меня другого.» 

И это совсем не ответ.

Нет ответа.

Зимней охоты неволец, знает ответ, как медведь знает сон, и не проговоренным именем невидимый сок из грозного неба висящей звезды заполняет каналы и просто ручьи, струны скрытой до времени паутины.
Колышется белого море под тёмно-сиреневым, с алым, крылом.
 
По груди, животу, по белым коленям, между пальцев, чётким абрисом неровной точки – лыжный охотник бежит. Снежная пыль взлетает от лёгкого дуновения, белая степь, спина белых крыльев, что дышат и дышат спокойно и страшно в глубокой до черни святой синеве.