Кукла. II. 1

Соль: Цена иллюзий


  ***

  Соль мог быть иллюзией, он мог быть невидимым для открытых глаз и тонко чувствующего и все подмечающего сердца - он сам был таким. Он умел оборачиваться сладчайшим миражом, прекраснейшей иллюзией, отражать все самые затаенные и страстные мечты и встать вдруг перед мечтателем, пленяя, лишая воли, воплощая чьи-то мечты... Уводить за собой в свой цирк, превращая в безвольных марионеток. Но это сейчас. А когда-то он одаривал людей прекрасными мечтами и вдохновением, лечил их во снах и не позволял им забыть безграничность свободы и должность осторожного обращения с хрупкой красотой. Однако, были и те, кто отвергал предлагаемые им прекрасные мечты, те, кто нашел их для себя сам, умея видеть истину.

  Всемогущая сила созидания обернулась вдруг неудержимой силой разрушения, разбившаяся мечта превратила любовь в ненависть,  будучи не в силах просто её убить. Лишая других их грез, вырывая их обманом, Соль заставлял своих кукол изображать на сцене эти грезы и его несбывшиеся мечты. Иногда на сцене играл он сам. В отличие от его собственной судьбы, он выбирал роли, в которых герои погибали, освобождаясь из ядовитых когтей боли. Но сам он не хотел избавиться от своей боли... В этом страдании и была его жизнь, он испытывал сильнейшие эмоции, он творил, он каждый день, каждого столетия ждал, что в одном из представлений своих кукол найдет свою любовь. Но ведь любовь его давно окрасилась в цвета ненависти и боли, а не радости. И каждый раз, разочаровываясь в человеческих мечтах, он приходил в ярость и начинал ломать своих кукол, переделывать их, перекраивать, заново рисовать им лица, заново писал для них пьесы, находя себе все новых и новых актеров, превращая в марионеток людей, обольщая и обманывая. Так же как противоположностью самого себя, своим отражением в кривом зеркале стал Соль,  сменив маску любви и радости на маску печали и злобы, он обращал в кошмар, показываемые им иллюзии.  Хотя, что есть белое, если рядом нет черного? И чем была бы жизнь без гнетущего ожидания смерти.

  Его маленький магазин, притаившийся в старом доме, недалеко от набережной назывался "Храм несбывшихся надежд". Его содержимое завораживало всех посетителей! Здесь было множество самых разных зеркал в самых невообразимых и причудливых по форме рамах. Как хрустальные дворцы, витрины из граненого стекла переливались всеми цветами радуги в свете, проникающем с улицы сквозь пурпурные занавеси из легкой, как крылья бабочки, органзы. Легкий ветерок щекотал хрустальные колокольчики, откликающиеся тихим перезвоном, который, порой, замедляясь, превращался в зловещее эхо своего веселого и нежного перезвона, возвращаясь глухим отзвуком набата. И всюду куклы... В хрустальных витринах и кукольных домиках, самые разные и неповторимые - вы бы никогда не нашли ни одной похожей на любую из его кукол. Единственное, что удерживало посетителей от частых визитов, это безумная усмешка хозяина и дьявольский блеск в его глазах. И слухи, что по ночам из-за двери его магазина доносится странный шум - словно шепот сотен голосов, прерываемый иногда песней, доносящейся словно из глубокого подземелья и оставляющая за собой эхо, какое не могло бы возникнуть в тесном помещении магазина.


  ***

  Завтра

  Как тысячи, и миллионы, и миллиарды других сердец, Себастьян считал, что он в этом мире совсем один. И стук сердца его неслышим где-то далеко, среди звезд, и никому не важно, стучит ли его сердце или нет. Родные его заботились о нем лишь в той мере, в какой их обязывало странное, придуманное христианской моралью чувство долга и совести. Но не чувствовал он в них ни тепла, ни желания помочь и защитить и, бывало, закутывался с головой в одеяло, стараясь не дышать, и  думал, кто бы по-настоящему стал скучать по нему, если бы не было внушено людям это понятие совести, морали, или чего-то там ещё... Вот кто? И он не мог вспомнить никого. Но задыхаясь, через какое то время он вдруг думал, что сам будет очень скучать. И по этим безразличным лицам, и по этому призрачному миру и загадочной природе. А больше всего по своим сокровищам  - книгам, пластинкам и игрушкам. С которыми он мог часами разговаривать, сдувать с них пылинки, украшать и прятать подальше в ящик под кроватью, за стопкой бездушных школьных тетрадей, чтобы оградить их от, уничтожающих волшебство его любви, взглядов посторонних. Он чувствовал, что его несокрушимая любовь и преданность этим вещам возродит их к жизни, даже если её у них никогда не было, заставит их дышать. И он готов был отдать им себя всего... И он верил, страстно и непоколебимо верил в магию, безграничные силы человеческой души и сердца, в то, что если отпустить их на волю, избавить от ядовитых шипов запретов, вонзаемых в них с рождения, снять все тяжелые оковы чьих-то слов и суждений, выпустить на волю из клетки суетных желаний тела, то они сломают все преграды, откроют глаза... И тогда можно будет увидеть всё! Всё, чего не мог видеть раньше, закованный в саркофаг с ярлычком "человек". И он продолжал верить. День за днём он жил этой верой. Пока в одно прекрасное утро, проснувшись, он не сказал себе  "Я не один... больше не один!"


  ***

  - Всегда преданный вам друг и ваш покорный слуга, Этьен! Я уже давно знал, что нам с вами уготована была эта чудесная встреча, осенним вечером, при свете звезд и свечей... - и с этими словами, низко поклонившись, Этьен вручил по аметистового цвета искуственной розе каждому из пришедших к нему. Рокси сразу же прикрепил розочку к своему пушистому жилету, а розу Себастьяна воткнул ему в волосы, отчего тот слегка поморщился. - Прошу вас, дорогие друзья, располагайтесь, и впредь чувствуйте себя здесь как дома.. Мой дом будет готов принять вас в любое время и даже мое отсутствие. Уверен, мои незримые слуги будут к вам добры и не побеспокоят во время вашего ожидания моего возвращения. Прошу вас, угощайтесь!
  Друзья, вы что-нибудь слышали о "Цирке "Элегия"? Это неповторимая и ни на что не похожая музыкально-театральная труппа, какие выступали когда-то давным-давном, а сейчас как герои абсолютно разных сказок, они разъзжают по городу на стилизованном подобии фургона, дают спектакли по нbкому не известным пьесам и поют пугающе красивые и изящно-зловещие песни.. Я бы хотел вам рассказать вам об этом. Располагайтесь поудобнее!


  ***

- Себастьян! И где ты столько времени пропадаешь? Ты знаешь, который час? Почему мы должны из-за тебя беспокоится? Ты ведь знаешь, что у дяди больное сердце? - напустилась на него его тетя, когда Себастьян вернулся домой, стараясь ступать как можно тише. Но тут из-за его спины появился Этьен и, низко поклонившись, сказал:

- Простите, пожалуйста, мадам, это моя вина! Прошу вас не корить его так строго за опоздание! Не стоило за него бескопокоится! Я преподаю ему музыку и осмелился задержать его, чтобы разучить прекрасную песню к грядущему празднествованию! Ещё раз прошу принять мои глубочайшие извинения!

- Учитель музыки? - женщина недоуменно уставилась на Этьена, разглядывая его одеяние. - С каких это пор Себастьян решил столь серьезно заняться музыкой? Надеюсь услышать результат его полуночных занятий. Прошу вас, господин, по возможности предупреждать о возможных опозданиях в будущем... Мы просто места себе не находили! Он наш единственный племянник!

- Конечно, мадам. Простите ещё раз. До скорой встречи, мастер Себастьян! Я жду вас через два дня в это же время! - и ещё раз поклонившись, Этьен повернулся и внезапно исчез. А Себастьян юркнул в свою комнату, ожидая продолжения потока упреков со стороны тети, но теперь хотя бы ему не надо было придумывать причины своего позднего возвращения и виновато оправдываться. А вдруг Этьен и правда возьмет его в ученики? Ведь он просто потрясающе играет на пианино, а уроки Себастьяна, к его сожалению, закончились  полтора года назад из-за того, что преподаватель решил прекратить свою преподавательскую практику. И единственное, что ему осталось, это изредка пользоваться старым и разбитым интсрументом в гостинной. Но никто в доме не любил музицирование и производимые инструментом звуки. Потому то и были его теперешние встречи с клавишами столь редки. И ему действительно очень хотелось прикоснуться к клавишам пианино Этьена, чего он сделать не решился. Ещё он видел наброски Аме, которые тот достал из своего мешка-рюкзака и рассыпал на столе перед гостями. Скачущие строчки стихов, начертанные на листах бумаги тут и там витиеватым почерком, который издали походил на обрыки кружевной ткани, брошенной небрежно на лист бумаги, вытеснялись и перекрывались набросками лиц и городских пейзажей. И чего-то, чему определения Себастьян дать не мог. Он вертел листы в разные  стороны и с любой стороны изображенное казалось ему какими-то символами, разными в зависимости от ракурса. Казалось, что можно было бы довольно долго их разглядывать, пытаясь понять, что там - и так и этак, и каждую деталь отдельно, и все вместе. То он видел, казалось, силуэт старого замка, то, вдруг окинув взглядом весь набросок, ему казалось, что он видит в линиях очертания чьего-то лица... А перевернув лист вверх тормашками, он вздрогнул, так как ему показалось, что линии сложились в неясный, но все же вполне узнаваемый портрет Валентина. Но при повторном взгляде и после рассматривания деталей, он его уже не смог увидеть. Зато увидел много всего другого, таинственного и волнующего. И это не выходило у него из головы, он думал о потрясшем его таланте Аме и его, обращенной куда-то внутрь его существа, тихой улыбки. И он вспоминал игру Этьена на пианино, мелодии, которых он никогда раньше не слышал, а теперь был уверен, что и не мог слышать. Были ли это сочинения самого Этьена или кого-то другого, такие мелодии точно не исполнялись в больших залах консерваторий, и не попадали в нотные тетради для студентов музыкальных школ. Но тем интереснее и волнующе было их слушать. Они были так красивы и настолько наполнены эмоционально, настолько легко и уверенно сыграны изящными пальцами Этьена, что Себастьян ощутил холод, сковавший всего его тело... Но столь же сильно разгорячивший его сердце и захвативший его душу. Временами он переводил взгляд на лицо Энджела.  Его по-прежнему нельзя было назвать красивым, но... Его лицо приковывало взгляд Себастьяна - печальные бездонные глаза под густой тенью пушистых ресниц и точеные черты лица. Не видя манерности и хитрых черт настоящего Валентина, он всё же, глядя на лицо Энджела, видел и чувствовал его. И ему очень хотелось это хрупкое создание обнять ещё и ещё раз. Единственное, что заставляло его снова перевести восторженный взгляд на пианиста, это внезапный блеск черных глаз устроившегося напротив Рокси, и пристально за ним наблюдающего сквозь пряди своей угольно-черной челки. В его взгляде читалась ирония и Себастьяна это смущало. 

  А сейчас он вспомнил слова Этьена... И его рассказ о "Цирке "Элегия". Но засыпающему Себастьяну, уставшему от стольких событий и эмоциональных переживаний за один день, это теперь показалось сказкой и он очень крепко заснул, видя сюрреалистичные сны и себя в них, Энджела, на которого он так и не смог насмотреться, улыбку Аме, золотистые кудри Этьена и блеск глаз Рокси...