Я никогда не училась музыке

 

Я никогда не училась музыке и не могу вспомнить, когда и где впервые явилось мне это видение - касание пальцами клавиш и струящейся из-под них чудной мелодии.  Кино ли это было или концерт в сельском нашем клубе, который давали заезжие областные артисты. Но оно пришло и жило во мне, это томление в кончиках пальцев, почти непереносимое желание коснуться клавиш фортепьяно. Казалось, только бы позволили дотронуться до них, божественных, и зазвучит, потечёт мелодия, уж я знала - какая. Слышала по радио и запомнила - "Полонез Огинского".

Однако, сделать этого было нельзя. Заветное пианино, белого цвета, стояло в магазине нашего убогого сельпо, и было огорожено шнуром, за который ступить не позволялось. Да и возможно ли вообще его было купить (хотя безумных денег, что оно стоило, никогда не водилось в нашем доме), ведь покупка оговаривалась условием, крупно написанном печатными буквами на картонке.  Оно  гласило, что предварительно нужно было сдать в это самое сельпо 1 центнер(100 кг) тыквенных семечек.

У самого входа в магазин, слева, стоял сверкающий мотоцикл ИЖ, продававшийся на тех же условиях, но, видимо, для пущей острастки, уже месяц висела на нём запрещающая табличка "Продано", не позволяющая местным мужикам даже прикасаться к нему.
А между ними, в "благородном" этом углу  висела шуба, как я теперь понимаю, из каракуля крепкого завитка в полупрозрачном пакете, которая для меня никакого интереса не представляла, напоминая мне бурку героя из фильма "Свинарка и пастух".

Но однажды я видела, как примеряла её очень красивая женщина, приехавшая на машине, с летящим оленем на радиаторе, со своим спутником, которому ласково и ослепительно улыбалась, пока он расплачивался, доставая деньги из толстого бумажника. Я, открыв рот, рассматривала нездешний вид красавицы и закрыла его только тогда, когда тётя Нина, продавщица, пересчитала деньги, с улыбкой кивнула необыкновенным покупателям и, дождавшись, когда за ними закроется дверь, всезнающе произнесла: "Полюбовнице,  поди-ка,  купил", зло громыхнула ящиком стола, куда складывала выручку, и с негодованием отвернулась от двери к полкам, где уныло стояли керосиновые фонари "Летучая мышь", оцинкованные вёдра, деревянные топорища к топорам, гранёные стаканы, коробка с кусками противно пахнущего хозяйственного мыла и прочий, давно надоевший товар.

Оживлялись полки лишь в тот день, когда завозили эмалированные нарядные кастрюли, чайные чашки, тарелки с  синей полоской по краю и, особенно, банки с масляной краской. Неведомыми путями весть об этом разносилась по посёлку, и народа в магазин набивалось видимо-невидимо. Тётя Нина сразу становилась недоступной и в ответ на заискивающие взгляды баб, умоляющих продать лишнюю банку краски для пола, твёрдо держалась нормы  "две банки в руки", которых, признаться, вполне достаточно было для здешних небогатых "хором".

А в дни, когда не было завоза товара, заходить в магазин мне не возбранялось. Я "делала  выручку", смеялась тётя Нина. Ведь с края прилавка, под стеклом, был отдел с надписью "уценённые товары". Здесь лежали ржавые петли для дверей, треснувшая керамическая пепельница, подстаканник с отпаявшейся ручкой и круглые пластмассовые коробочки с патефонными иголками по цене 1 копейка за 100штук. Патефонов давно не было и в помине, но я исправно покупала эти коробочки, используя их, как возможность тайком, восхищённо  взглянуть на чудное белоснежное пианино.

Но, однажды,  инструмента не оказалось на привычном месте. Я не решилась спросить, кто его купил, стояла потерянная и думала, что навсегда теперь рассталась с мечтою коснуться благородных клавиш.

В четвёртом классе уроки пения, что вела наша учительница Вера Ивановна, были переименованы  в "уроки музыки" и мы познакомились с новым учителем. Новым, в нашем посёлке, человеком. Звали его Штейнер Георгий Яковлевич. Внешностью, как ныне я вспоминаю, походил он на актёра Катина-Ярцева. Один из классов нашей школы назвали "музыкальным" и там появилось чёрное, далеко не новое, пианино. Здесь начались наши уроки, которые я доныне вспоминаю.

Наскоро рисуя на доске нотные линейки, помещая на них значки нот, мало заботясь об овладении нами нотной грамотой, Георгий Яковлевич торопился сесть за инструмент. И лишь положив свои бледные пальцы на клавиатуру, начинал рассказ об очередном композиторе, сопровождая свою речь МУЗЫКОЙ.

Замерев, слушала я о глухом Бетховене и его "Лунную сонату";
О странной смерти Моцарта и его "Реквием";
И рассказы об опере:

"Летучий Голландец" Вагнера.  Капитан и его корабль обречены   за гордость   на вечные скитания. И музыкальная картина бурного моря.

"Иван Сусанин" Глинки. Глухим непроходимым лесом ведёт Иван Сусанин врагов-поляков и не выбраться им из зимней чащи. Музыка тревожная, страшно мне. А в конце ликующее "Славься".

"Садко" и "Снегурочка" Римского -Корсакова.

Никогда не укладываясь в урок, он всякий раз, вздрагивал, с отчаянием  бросал взгляд на дверь, за которой трещал неумолимый звонок, и с сожалением, поднимался из-за инструмента.
Конечно, мы были малы и не готовы к чудным этим концертам. Мальчишки начинали перебрасываться бумажными шариками, корчили рожи. Учитель поднимал глаза и беспомощно смотрел на озорников, не оставляя игры, в поиске хоть одного сочувствующего взгляда, а я опускала ресницы от стыда за его старенький пиджак, заметную неприкаянность среди учителей, и за нас, глупых и неразвитых.

Желание самой дотронуться до клавиш, между тем, не оставляло. И однажды я решилась. Подошла на перемене:
- А Вы знаете "Полонез Огинского"?
- Да, да! - обрадовался он. И, тотчас, я услышала  тоскующее и прекрасное.
- А можно я попробую?
Он удивлённо взглянул на меня:
- Ну, отчего же, попробуйте!
И я коснулась заветных клавиш. Они не зазвучали, а всего лишь, простонали. Испуганно взглянув на учителя, чтобы он не успел меня остановить, я пробежала по всему ряду, следуя музыке, живущей во мне. Но  пианино отозвалось лишь беспорядочными звуками.
Он положил свою руку с синими прожилками на мою ручонку и тихо сказал:
- Этому нужно очень долго учиться. Может, у Вас сложится.

Но случилось так, что вскоре после Нового Года я тяжело заболела и вернулась к занятиям только в сентябре. Георгия Яковлевича в школе больше не было и
пианино перенесли в библиотеку.

По слухам, которые тайком распространяла его бывшая квартирная хозяйка,  в  лихие тридцатые,  он,  известный московский музыкант, был арестован по доносу и после 17 лет лагерей был определён на жительство в наши края. Одна из проверок его уроков чиновницей из Районного  Отдела Народного Образования обнаружила несоблюдение им, даже, «пренебрежительное отношение к  рекомендациям советских педагогических методик».   Как, не имеющий  специального педагогического  образования, был уволен. Куда он уехал, в школе не знали.
А  я уже никогда больше не училась музыке.