***

Аркадий Савин


КОНФЕТКА
 
Как великий физиолог Павлов, умирая, захотел зафиксировать все фазы своего угасания, так и некто Неустроев, работающий продавцом-консультантом и имеющий весьма скромные шансы на прославление своей фамилии, захотел зафиксировать потерю самого себя из-за какой-то конфетки. Но, не имея, в отличие от учёного, ассистентов, Неустроев решил самолично сделать записи о том, что он чувствовал после принятия невесть чего в Юлькином Научно-исследовательском институте  и  как запаниковал в предчувствии полного исчезновения не только лица, но и живота своего.
«Итак, я оказался не в своей тарелке после того, как выпил какой-то коктейль в лаборатории НИИ, зажевав его злополучной конфеткой. Тем институтом, в котором работала Юля Клюкова, руководил много лет лауреат Нобелевской премии, о котором Юлька постоянно бесчисленное число раз говорила мне, а я всё равно не мог запомнить ни имени, ни отчества, ни фамилии даже этого ученого. Помнил только, что очень уж простая фамилия - типа Николаев или Семёнов. А Юлька хранила чуть ли не все заметки о нём, мол, он - зубр, мастодонт отечественной науки, гордость Академии и страны... Но я в то время больше девушками интересовался.
Пишу я, сам себе удивляясь, не из-под палки, а с желанной необходимостью, как пьют залпом молоко, освобождаясь от похмелья и алкогольной зависимости. Под какую же зависимость попал я мне и хочется поведать.
Ничего бы, наверное, не было (и этих записей в том числе), не будь на свете Юльки, на работе которой я проглотил нечто такое, что лишило меня покоя, превратило в другого человека...
А тогда я называл Юльку чаще Пушком или Пушинкой. И не только потому, что имя её переводится с латинского как «пушистая», но и потому, что как раз лёгкости пушинки ей и не доставало. Но называют же лысых курчавыми. Только, в отличие от лысых, Юлька была в обиде  за такое прозвище и в отместку называла меня клоуном, произнося это слово издевательски через «в» - кловун, мол, в шутку... Почему-то она не хотела, чтобы я на неё обижался, а сама продиралась к своим целям как танк напролом. Взять хотя бы наше решение пожениться. Не дав опомниться, она стала моей невестой, поскольку  сразу же после первой близости предъявила всерьёз претензии на роль супруги, а я, размягчённый, блаженно улыбающийся и добрый, не заартачился. Пушинка спросила: «Слабо со мной расписаться?» А я ответил: «А почему бы и нет?» Короче, она посчитала это моим согласием зарегистрировать наши отношения в ЗАГСе, да не в простом, а во Дворце бракосочетаний, где в своё время расписывались родители её, а, может, и мои, но это неважно. Важно то, что в первую пятницу августа мне позвонила Пушинка и попросила заехать за ней на работу. Кончилась трудовая неделя, набрала продуктов - весь обеденный перерыв по магазинам бегала - вот сумки поэтому и оказались неподъёмными. Знаю я эти обеденные перерывы! Как и то, что нас, мужиков, женщины за лошадей и верблюдов держат – все тяжести норовят на нас перевезти и перенести, в награду, правда, по ночам меняясь местами. «И на твою долю набрала, мы ведь выходные вместе проведём...» - добавила она, чтобы я не вздумал артачиться.
Поэтому я и не мог отказать ей, хотя мы договаривались ранее встретиться совсем не на все выходные и не на службе, где все в белых халатах, запах эфира, как в больнице. Это Юльке её тётка, так сказать, по блату удружила - привела в свою лабораторию очень уж важного научно-исследовательского института, пристроила, нечего сказать, племянницу. Ведь это только так громко называется - лаборантка. На самом-то деле она там скрещивала дрозофил, чтобы они давали приплод для научных генетических целей. За что и получала зарплату. Небольшую, правда. Я бы за такую не стал бы заниматься таким делом. Мы вообще с Юлькой разные. Теперь-то я удивляюсь, как мы сошлись, встретившись на даче, где её и мои предки снимали по комнате с террасой у прижимистого куркуля, всю жизнь проработавшего барменом, что и позволило ему заиметь не только эту дачу, но и пару машин и ещё две квартиры в городе - в одной из которых жил как кум королю, другую же сдавал внаём. А платили мы, между прочим, ему за свой угол, хоть и нашими деревянными, но гораздо больше, чем получала Юлька за свои старания в НИИ. Хорошо её папаня зашибал приличные бабки в каком-то кооперативе, обеспечивая жену  и оставляя дочке её заработок, как он старомодно выражался, на булавки. А так и выходило: на прикид не тянуло - на мелочёвку только, то есть стакан-другой фанты-колы выпить. Правда, я тоже мало получал, но только из-за лени и гордости. Уж больно не хотелось на нового русского вкалывать. В этом году я в отпуск никуда не поехал и жил с предками на даче, где и познакомился с Юлькой, которая очень уж не нравилась моей матери, видевшей её много раз то с одним, то с другим уродом, а главное, знавшей, как может Юлька орать на своих  родителей. Нет, не такой себе невестки желала моя мама, не такой. Но я всё же клюнул. А теперь вот собрался к ней на работу пока что в качестве носильщика.
Юлька встретила меня у входа своего НИИ, провела - её здесь все знали - к себе в лабораторию, посадила на стул, возле которого на полу стояли две сумки с длинными ручками, что должно было облегчить мою задачу, а сама «на секунду» отлучилась по служебным делам и личным надобностям. Но перед тем как отлучиться, чтоб я, чего доброго, не закурил, всучила мне как ребёнку конфетку. В застое бы никто не посмел с таким видом одаривать конфеткой, теперь же, когда цена конфет стала заоблачно высокой, она преподнесла мне её на раскрытой ладошке, как на блюдце, сказав многозначительно: «На, съешь. Только не спрашивай, сколько стоит...» Взял я эту конфетку, посмотрел на жёлтый фантик. Подумаешь - «Маска»!  И надо было, наверное, не разворачивать фантик и втихаря выкурить-таки сигаретку. Мало ли что надо было бы! Я же сделал то, что сделал. А сделал я вот что. Как один из героев Булгакова не понимал, как это можно есть селёдку без водки, так и я совершенно не понимал, как это можно съесть мужику конфетку, предварительно не приняв дозы винца, спиртика или на худой конец воды из Кёльна, водка же, понятное дело, и так идёт... Ну, развернул я фантик и стал озираться, чуя внятный запашок спирта. Где-то он тут был припрятан. Я - к стеллажам с баночками, пузырьками да колбами с ретортами, достаю их по одной, отвинчиваю крышки, вынимаю пробочки и нюхаю. Надписей не понимаю. Отвинтил я седьмую крышечку - как шибануло - он, родимый! - настоящий, медицинский спиртяга. То, что надо было. Налил я немного в пустую, с каким-то, правда, белым налётом на донышке, баночку, долил в неё из графина воды и стал смотреть на реакцию, поджидая, когда взбаламученная смесь станет бесцветной и без пузырёчков, которые хороши разве что в Шампанском. На всякий случай я спиной к двери встал, чтоб не помешал кто-нибудь. Чувствую, что надо объяснить, почему такое нетерпение - мог бы, кажется, и подождать. Но дело опять в конфетке, которую мне навязала Юлька, невеста моя ненаглядная. Хотя я и поправился после вчерашнего (на работе попрощался  с холостяцкой жизнью), чтоб не тряслась душа как осиновый листок на осеннем ветру, я не мог воспринять конфетку иначе как закуску, как веление судьбы использовать её именно в этом качестве. Да и Юлька сказала повелительно: «Съешь!» А я любил девушек слушаться. Вот с этого момента меня и зашкалило. Взял я баночку, оттопырил мизинец, выдохнул в левую сторону, всё как положено и, опрокинув содержимое баночки себе в глотку, сразу конфетку в рот - зажевать...
А тут и Юлька явилась - не запылилась. Повесил я самую большую сумку себе на плечо и хотел было вторую, но Юлька  вспыхнула: «Ещё чего - не барыня!» Себе на плечо, сразу обвалившееся, попробовала было... Тогда я настоял на том, чтобы она хоть что-нибудь тяжелое из «своей» сумки переложила в «мою». Курицу, например. Юлька так и сделала, не дав себя уговаривать, что, в общем-то, ей не свойственно.
Выйдя на Ленинский проспект, мы пошли вниз мимо гостиницы «Турист». На такси денег у Юльки не осталось, а у меня просто-напросто не было, и мы, изогнутые, с трудом добрались на своих двоих до метро, еле осилив два подземных перехода.
Выпитое мною хорошо прошло и прижилось, подняв настроение, чему и Юлька удивлялась весь вечер: «Был бы ты таким всегда!» Но этот подъём и внутренний жар не прошли и утром. И меня обдало страхом. А как было не испугаться, когда во мне к тому же всё стало изменяться? Может, это не от выпитого что-то стало происходить во мне, а от съеденного? - думал я. - От конфетки, например? Но я хотел по порядку...
Первое, что меня удивило утром - это то, что я проснулся с тем же огнём в крови, от которого пылал даже во сне. Юлька думала, что это от портвейна, с которым ужинали, и от неё... То есть она не удивлялась моему жару и возбуждению и утром. Ей даже нравилось, что я был до такой степени заведён. И выпили-то всего бутылочку ноль семь на двоих. Эта вся моя приподнятость, естественно, досталась Юльке, которая не желала от меня отставать. И поэтому спали мы, отключившись под утро, что называется, без задних ног. Я помню только, что мне снились какие-то пожары. Эти сны не пожелали даться сознанию. И я не силился вспомнить их, понимая, что это бесполезно. В этом огне я и проснулся. Вчерашний жар продолжался. Вчера с Юлькой, это понятно. Но утром, отрезвев и относительно выспавшись, почему? Неужели так действовало на меня лишь одно присутствие гибкой и неутомимой женщины? Уж не влила ли она в меня что-нибудь ещё? А, может, подсунула мне не простую конфетку, а с начинкой, заговорённой какой-нибудь ведьмой, чтобы присушить меня, пришпилить навсегда к себе, не зная ещё, какой я подарочек?
Я плохо реагировал на какие-то слова Юльки, потому что в этот момент казнил себя за шмон в её лаборатории. Мне было стыдно. Я ведь давал себе слово помнить о скрытой камере, которая может оказаться где угодно, вплоть до туалета, и потому, помня об этом, нигде нельзя забываться и вести себя как у себя дома, находясь наедине с самим собой. Зарок этот я и нарушил в НИИ, о чём и сожалел. Но надо было всё это навсегда сохранить в тайне, если содеянное останется незаметным, в чём я и засомневался. Нельзя же было об этом - опасно - рассказать Юльке. Она взорвалась бы: «Я же просила ничего не трогать! Я даже конфетку не пожалела, чтобы ты ничего не трогал, чтобы чем-то занять тебя! Ну, кто тебя просил трогать колбы? Ведь запросто мог бы отравиться. Тебя что, не научили понимать, что такое «нельзя»? Это-то я теперь осознал и готов убить себя за допущенную оплошность. Но что же теперь? Я сделал это и пусть мне будет хуже... Я сделал то, чего нельзя было делать. Нельзя потому что нельзя. И мне плохо. А Юлька этого не замечала. Я почувствовал, что во мне стало всё меняться: стала увеличиваться верхняя губа, сказал об этом Юльке, а она отмахнулась: «целоваться надо меньше!» Стали длинными чересчур ногти - я остриг их на левой руке, а на правой попросил Юльку, а она: «за это, между прочим, мани платят». Правда, хоть и брезгливо, но остригла-таки. Стало портиться настроение из-за появившихся прямо за одну ночь тёмных пятен на коже и новых несвойственных мне желаний, а Юлька ничего этого не замечала и не улавливала. Она балдела от предсвадебной эйфории. К этому дню надо хорошенько подготовиться, щебетала она, ведь свадьба - это событие на всю жизнь, а муж один и, может быть, единственный, если не окажется занудой и не объестся груш.
Я помалкивал, не мешая Юльке не только воображать, но и хлопотать. Она потребовала показать ей паспорт, который по её настоянию я обещал прихватить с собой, полистала его, убедилась, что страница «Семейное положение» девственно чиста, и набросала дальнейший план действий: душ, кофе, ЗАГС, смотрины, и опять одиночество вдвоём в этой квартире её предков, благо жара стоит адская и родителей в город не заманишь. Короче говоря, Юлька до того меня напугала, что я всю дорогу думал: ну и крута моя новоиспечённая невеста, а скоро, видать, и жена! Но почему она не видит, что со мной происходит? А, может, сплю я? Да нет вроде. Вот же она под боком, конфетка-ягодка моя, Юля Клюкова, едрёныть, самозабвенно напевает полюбившийся шлягер: «Хорошо гулять нам вместе, крошка моя, будем счастливы с тобой...»
Не знаю почему, хотя я и смотрел на всё разинув рот, ибо верил в происходящее, то есть в то, что это именно со мной всё происходит, я ничего почти не запомнил из процесса заполнения должных бумаг. Даже как была одета администраторша не могу сказать, а не то что, как она выглядела. Помню только, что заполняли какие-то листочки типа анкет. Взамен получили нечто вроде справки для разрешения бракосочетания или нечто пригласительного билета в магазин «Гименей». Её, эту бумажку, оказывается, Юлька так желала получить, что, получив, поцеловала при выходе из Дворца. Эта бумажка настолько была важна Юльке, что она, Юлька, тут же перестала обращать на меня внимание. Должное внимание, я хочу сказать. И в её взгляде прибавилось уверенности и самодовольства. А меня уже это вроде и не касалось. Юлька даже не дала мне в руках её подержать, объяснив лишь как глупенькому, что свадьба через месяц, в такой-то день, который надо объявить её  и моей родне, Днём семейного торжества, так как с этого дня начнётся наша официальная часть нашей совместной жизни, отягощённой - Юлька поправила себя - украшенной детьми, а под старость ими поддержанной и облегчённой. Тут я не выдержал, стал смеяться и издеваться над Юлькой, забывшей, что дети - это цветы на наших могилах в лучшем случае, что если с такой нудяги начинается совместное проживание, то, может, не стоит и начинать... «Заткнись!» - приказала мне Юлька, а я всё продолжал развивать свою мысль хладнокровно и цинично, и Юлька опять прикрикнула: «Заткнись, я сказала!» Ну, я и заткнулся...
После выполнения всех формальностей во Дворце бракосочетаний, Юлька хотела повезти меня на встречу с родителями по случаю помолвки. Но, во-первых, на меня напал внезапный, хотя и кратковременный сон: я буквально валился с ног, когда Юлька меня поднимала. Я хорошо помню, что отключался и фиксировал: не могу раскрыть глаз, ноги не держат... И если бы не Юлька,  я точно рухнул бы и сломал бы себе нос или ещё чего-нибудь. Во-вторых, когда я также внезапно проснулся, то почувствовал такой голод, такой голод, что почти всё, что было в доме съестного, смолотил в один присест. А в-третьих, я не хотел никого огорчать.
Юльке, конечно, не легко было отказаться от дачного обеда с предками, на котором она торжественно объявила бы о нашей помолвке. «Брат с женой будут - обещали приехать...» - вздыхая, говорила Юлька. «Считай, вся родня соберётся», - думал я, глуповато улыбаясь, когда как с этого дня я должен был вроде изображать осчастливленного человека. И я искренно хотел угодить Юльке. Она это чувствовала и не скрывала, что ей нравится эта моя установка. Она разве что не пела, выйдя из Дворца. Целовала бумажку, но я уже, кажется, повторяюсь.
И, надо сказать, погода способствовала. (Интересно, откуда взялось это «надо сказать»? Раньше я так никогда не говорил.)  Наконец-то пробрало жарой. Лето всё-таки взяло своё. Предугадывался даже послеполуденный зной. Только на даче и находиться бы в такой день. Даже не на самой даче, а в речке или на бережку в одних плавках. Но приходилось париться в городской квартире, где я спал, ел, охлаждался под душем с Юлькой и лихорадочно соображал, что же это со мной происходит, и что я теперь скажу своей матери об этой помолвке с той, которую она, мягко сказать, не переварила?
Юлька радостно сообщила мне, что лучше чувствовать себя, чем она в этот момент, нельзя, что она очень и очень счастлива.
- Я рад за тебя, - сказал я и почувствовал, что краснею: дело в том, что до этого дня я, употребляя в своей речи штампы, никогда не стыдился и уж тем более не фиксировал их, краснея. А тут, ляпнув, устыдился так, что хоть проваливайся.
- А за себя? - спросила Юлька, злясь.
- Я и хотел сказать - за нас обоих, а почему-то вырвалось это... Ты уж извини, пожалуйста, девочка моя маленькая.
- Где ты тут видишь девочку? - возмутилась Юлька.
- Прости, пушиночка моя... Можно я расчешу твои роскошные волосы?
- Ух, ты! - удивилась Юля. - Может, ты мне и кофейку в постель подашь?
- Ты знаешь - с удовольствием! - сказал я и, приманив её к себе, добавил: - Но лучше бы пивка... Зачем нервы угнетать?
- Меня отец прибьёт тогда за своё пиво. Он ведь для себя оставил... А ты уже успел увидеть, хотя вроде бы и не совал свой нос в холодильник!
- А я сквозь стенки вижу, - нашёлся я и стал развивать эту мысль, приписав себе способности одной девчонки, которая видела даже ночью, даже через стены, даже на расстоянии. Находясь в одной комнате, она видела всё, что было в другой. Пользуясь тем, что Юлька ничего не знала об этом феномене и, поверив, что я обладаю этим удивительным даром, этим неправдоподобным свойством, я сказал:
- Я даже внутренности свои вижу.
Юлька не испугалась и не удивилась очень уж, лишь недоверчиво спросила:
- Может, ты узришь тогда своим новым зрением, где лежит бумажка из ЗАГСа? Ну, не могу никак вспомнить, куда я её дела!
- Что значит - «узришь»? Я просто вижу её, - сказал я.
- Не пугай меня! - взмолилась Юлька, вроде как бы подыгрывая, а на самом деле слегка пугаясь. - Правда, видишь?
- Правда.
И нельзя сказать, что я лгал, потому что я сам, пока Юлька возилась на кухне, бросил её на стул, подняв с пола, и закидал своими шмотками, под которые Юлька не заглядывала, а как обронила её на пол - не заметила.
- Ну и где же она? - спросила Юлька.
- На стуле.
Юлька засмеялась.
- Ты не веришь, что я её вижу? - спросил я.
- Я бы тоже увидела, если бы не вычеркнула из поля зрения твою одежду, - сказала Юлька, добавив: - Подумаешь...
- Я действительно под своими брюками вижу её, - упорствовал я.
- Прекрати! - сказала Юлька, извлекая бумажку. - А то обижусь. Я же не дурочка, в конце концов, хоть и блондинка!
- Извини, - сказал я и, не сознавшись, что сам положил её на стул, стал морочить Юльке голову, мол, с моими глазами и вправду что-то не так - они не болят, не беспокоят, но стали видеть всё как-то иначе, все предметы стали видны со всех сторон, а некоторые вещи даже стали прозрачными, короче, мне не по себе от того, что стал видеть всё насквозь.
- Чудно, - сказала Юлька. - Мы вроде бы не так уж много и выпили-то, а ты какой-то такой, как будто только что бражки налакался...
- Да трезвый я, трезвый, - настаивал я, чтоб обратить, наконец, внимание Юльки на сдвиг, который происходил в моём организме.  - Почему же ты не веришь? Я даже внутренности твои, если хочешь знать, все вижу. -  Я положил руку на её живот. - Аппендикс вот...
- Ага, - согласилась Юлька, - как войдёшь - налево...
Я с гримасой отвращения резко отдёрнул руку и стал презрительно смотреть на Юльку, как на нечто незнакомое и гадкое. Я молчал, но всем своим видом показывал, что потрясён плоской шуткой, не ожидаемой от человека, с которым придётся жить вместе, и, стало быть, терпеть такое не раз. Эта моя реакция, видно, и Юльку заставила усомниться в правильности своего выбора. Выпучив свои жгучие серые глаза, она обомлела. И мне почудилось, что с её головы стали съезжать к затылку не только волосы, но и кожа, обнажая череп...
Уединившись в ванной, я не узнал сам себя и ещё раз удивился, почему Юлька не видит, что моё лицо исчезает, как рафинад в воде...
По-настоящему испугавшись, что моя метаморфоза может плохо кончиться и чтобы не видеть, как с Юльки «слезет» вся кожа и как затем сам на её глазах стану превращаться в страшилище какое-нибудь или загибаться в конвульсиях, я решил, пока ещё был в состоянии передвигаться, сбежать из этой душной квартиры. В своём доме ведь и стены помогают. Я так и сказал Юльке, а она возмутилась и, не поняв, что я нарочно спровоцировал грубость, выкрикнула: «Ну и проваливай, кловун недоделанный!» После чего я помчался к себе домой, где и засел за эти записи…»