Вступление

Я часто смотрю на потолок. Вообще люблю на него смотреть. Вот и сейчас смотрю. Потолок моей комнаты. Он мне не шибко нравится. За тем исключением, что он мой. А в остальном, не отличается от обычного. Какого-то странного бело-бежевого цвета то ли от освещения старой лампой, то ли по природе он такой. Я не помню. Сейчас ночь. Днем, вероятно, он меняет цвет. Небольшой, с двумя лампочками почти по середине. Очерчен гранью плинтусов, чисто белых. В углу его некрасиво наклеены звезды, что светятся в темноте. Разноцветные. И их слишком мало для того, чтобы они как-то совпадали с потолком. Да и обещанное свечение не заметно почти. Они как будто отдельно от всего потолка. Слишком выделяются на бежевом фоне. Вероятно, именно поэтому я и наклеила их когда-то. Чтобы что-то кричало. У меня бывают такие моменты, когда возникает желание выделиться. Сказать: «Смотрите, как это запоминающееся и необычно». Только на деле это было лишь безвкусным и необдуманным исполнением мимолетной прихоти. Так появились надписи на шкафе с названиями любимых групп. И новый желто-черный окрас некогда красного сердца-подсвечника. И синие добавления к красной фоторамке. Часто я жалела о том, что решила воплотить фантазию, а потом сетовала на себя во время стирания всех этих художеств. Но надписи на шкафе мне нравились. И сейчас нравятся. Раньше я не встречала у кого-то подобного и гордилась. Вообще, я дурно рисую. Но иногда меня тянет рисовать. А иногда даже и получается. В основном мои рисунки нравятся только мне. Матушка назвала однажды их «художества первоклассника», чем задела мое самолюбие. Мне нравилось то, как я нарисовала ту картинку. Это был прогресс. Часто я показываю свои произведения матери, потому что горжусь ими и хочу поделиться своей гордостью. Но также часто она говорит, что это не то. Что это не на что не годится. И хоть каждый раз я чувствую обиду, все равно несу на ее оценку очередной предмет хвастовства. Позже я начала замечать, что те произведения, что я считаю обычными и недостаточно гениальными, ей нравятся. Тогда-то я и поняла, что в моей семье познание глубины, скрытого смысла, присуще только мне. Матушка любила простоту, легкость. Вероятно, не хотела заморачиваться. Она уставала на работе.… Позже мои произведения приобретали все больше груза. И интимности. И знакомить их с кем-то не хотелось. Хотелось услышать понимание. Но судьба моих произведений была такова: быть непризнанными в семейном кругу. Лишь бабушка слушала мои стихи. Хоть и не говорила по их поводу ничего, чаще всего. Когда ей что-то нравилось, она отмечала. В остальное время молчала. Просто слушала. Часто хотела читать сама, ибо не понимала моих слов. Речь у меня не самая ясная. Слова иногда не полностью выходят из губ. Когда я не хочу говорить или говорю для себя, моя речь напоминает гортанные звуки. Возможно, это потому, что этим словам не нужно формироваться. Они уже сказаны в голове. Поэтому мозг и не старается делать их понятными. Но когда бабушка читала, то всегда вслух. А мне не нравился ее голос. Очень громкий, почти всегда. Режущий мой тонкий слух. Она торговала. Наверное, поэтому приобрелась манера орать почти всегда. Особенно раздражало это во время сна. Как и все бабушки, моя вставала очень рано. Я же спала очень долго, так как ложусь около 4 утра. По утрам она часто говорила с моей матушкой или тетей, и их разговор было слышно, наверное, даже соседям! Мне сложно игнорировать этот крик. Я тихий человек, тихий во всем. С бабушкой мы были очень противоположны по характеру. Часто она меня раздражала, выводила из себя. Я всеми силами пыталась это сдерживать. Она тоже. Это чувство было взаимным. У нас с ней была та разновидность любви, когда вместе – ругань, порознь – тоска. Страстная натура ее, опыт в практике, но не в теории, жизнерадостность и энергия, часто соревновались с моей холодностью, неопытностью, апатией ко всему. Как лед и пламень.
С матушкой же все было несколько иначе. С ней мы почти не ругались, предпочитая оставлять все в себе. Мама более терпимая, мирная. И занятая. Ее не очень интересовало мое душевное строение, ей было важно, чтобы я была одета, накормлена и в носках. По-моему, чаще всего она произносила именно эту фразу: «Одень носки». Могла сказать, не посмотрев, по привычке. У меня это всегда вызывало улыбку. Эта ее неполная забота, только потом я начала понимать какой это дар. Как и всем подросткам, мне хотелось любви и интереса к моей персоне. К моей организации и богатому внутреннему миру. Но у матери не было возможно давать мне это. Что вызывало во мне злобу. Но потом этот период прошел, и я стала ценить ту свободу, что мне дается. Я могла делать все, что пожелаю, лишь бы поела и была подобающе одета. И я пользовалась этим. Нет, не так, как пользовался любой, оказавшийся на моем месте. Я просто начала развиваться. Духовно. Долго сидела в своей комнате, смотрела на потолок и  думала. И никто меня не беспокоил! Никто! И мне было все равно, потому ли это, что всем плевать или по каким-то другим причинам. Зачем усложнять себе существование, если можно наслаждаться? Иногда, также как случалось с мимолетным желанием изменить что-то в комнате, появлялось желание поменять образ жизни. Хотелось гулять, общаться с ровесниками, радоваться, развлекаться. Но это желание быстро проходило. И возвращалось то, чем я занималась целыми днями. Писала стихи, рисовала, играла на гитаре, слушала музыку, читала, смотрела фильмы. И все время думала, думала. Однажды, поделившись с матерью восхищением от одного фильма, рассказав его сюжет, я услышала: «Разве людям твоего возраста можно смотреть такие фильмы?». Меня не обрадовал это ответ, я возмутилась. Но фильм действительно чудесный. Его герой был так схож со мной, что я понимала все его чувства. Все решения. И во время просмотра я плакала, много. Такого не случалось давно. Как-то я зареклась, что не стану плакать по фильмам с грустной историей. Типа «Титаник» или «Хатико». И не плакала. Но этот фильм, он затронул меня. Там не было грустной истории, все закончилось хорошо. Но та тяжесть принятых поступков, она заставила меня заплакать. Понимание, что так будет лучше для кого-то, но не для тебя. Безысходность. Вина за то, что не смог помочь кому-то. Думаю, такие фильмы должны смотреть все. Тем более люди моего возраста. Другой вопрос поймут ли они его. После его просмотра у  меня появилось зверское желание поделиться им с кем-то. Но я поняла, что открытие этого фильма – очень личное. Им не хотелось делиться, с кем попало. Он был частью тебя. И не хотелось показывать эту часть тому, кто не поймет. А уверенность в том, что поймет, была только в одном человеке. Ему может не понравиться, но он поймет. И это самое главное, чтобы понял. Но этого человека не было рядом. Он исчез, в самый неподходящий момент, когда так нужен мне. Нет, я не держу обиды. Я всегда прощу его. За любую провинность. За издевательства, насмешки. За какие-то поступки. Прощу за все. Даже если уйдет совсем из моей жизни – прощу. Если ему так лучше, то это правильное решение. И я знаю, что также он относится ко мне. Ненавижу сближаться с людьми. Жалею, часто. Хоть и понимаю, что все к лучшему. Но видеть призраков уже устала. Вот проходишь мимо какого-либо места и вдруг видишь себя, вместе с человеком. На этом месте. Прозрачных, других. Но это они. И вспоминаешь, как гуляли, о чем разговаривали. Какие действия происходили. Такие места, их нельзя забыть. Ты помнишь всё. Каждое предложение, каждый взгляд. Всё. Но ты хочешь забыть об этом. И вроде у тебя получается. До тех пор, пока не наткнешься на это место. Все бы ничего, но ты скучаешь. Но тех людей уже нет. И не будет их никогда. Ни новых мест, ни новых воспоминаний. Как бы тебе не хватало их.