Житие деда Савватия

 Тихо, заунывно тявкала в ночи собака. Невидимая, черная ночная собака. Днем она растворяется в воздухе и молчит, а ночью – пожалуйста вам – тявкает почем зря.
 Впрочем, упрекнуть ее в непорядочности нельзя. Она искренне тявкает, протяжно, с подвыванием. Старается. И ведь не во дворе под окнами уселась, чтобы там потявкать – нет. Убежала, горемыка, на Пустырь и там вовсю поет.

Луна над Пустырем светит: круглая, страшная. Из окон – блин блином, а попробуй-ка, взгляни вверх посреди битых бутылок да мерзлой травы – душа в пятки зайчиком шмыгнет. Одно слово - Полнолуние.
Нам не повезло, из наших окон аккурат виден этот провал в ничто, в первобытную черноту. Неустроенный провал, голодный, нелюбимый, как сирота в кругу сытых домашних детей.
 Это - наш Пустырь. Стекла, пластик, дрань, рванина, земля сочная, жирная и ветер.
 Ох, ветер любит наш Пустырь! Носится по нему и днем, и ночью, как пьяный балерун, и мусор радостно трепещет в такт его прыжкам.

Порой случаются на Пустыре нехорошие вещи. Молодежь наша, окраинная, там развлекается. Бутылки бьют, дерутся… Да что только не делают.Но мы думаем – Пустырь не виноват. Он и сам побаивается шумных компаний, затихает, мечтает чтоб ушли.
 А и где еще произвол творить, кроме как на ничейной земле. Вот и бывает, творят.
Но и иное случается. Похуже. Пострашнее. Например, видят иногда на Пустыре человека, и ездит он будто бы верхом на собаке. В красном кафтане, говорят, в шелковом, разъезжает.
А еще бывает – ходит по Пустырю старик высоченный, как оглобля, и с собой непременно большой чемодан несет. В безветренную погоду слышно, как в чемодане у него кто- то попискивает на разные голоса.

 Кроме этих двоих видели мы и зеленые огоньки, и непонятные свечения, то тут, то там. А слегка тронутый сосед снизу обошел Пустырь с магической рамкой и объявил всему дому, что место нехорошее. Озорное. Впрочем, о том и без рамок знали.
Один только дед Савватий Пустыря не боялся.
Жил он в угловой квартире окнами на Пустырь. Дальше были только кусты, трамвайные депо да железная дорога, а еще дальше – лес, и в лесу голодающие волки. Холодными ночами смотрят они на живые огоньки наших окон, жмут к ребрам тощие хвосты…

Савватий ходил в лес тех волков кормить. Накупит обрезков мясных да костей пакет, в рюкзак походный погрузит – и вперед, в лес.
Маленько смеялись над ним, не без того. Но только за глаза. В лицо - никогда. Было в нем что-то, в Савватии. Борода каштановая, зубы сахарные и глаза голубые, а спросишь сколько лет – смеется.
- Я, деточка, еще царя видал!
Какого именно царя – он все время путал. Сегодня у него Николай, завтра  Александр, а послезавтра Петр в современниках.
Но мы старика любили, берегли, слова худого никто ему не говорил. Может, благодаря ему и жили спокойно, и волки из леса за нами не приходили в безлунные ночи, за бочок не тащили. Добром платили деду за угощение.

А нехороший Пустырь Савватий под зимнюю рыбалку приспособил.
Выйдет поутру в рыжем полушубке, лунку провертит в мерзлой земле – и сидит себе на стульчике, будто и вправду на озере. Всамделишную удочку в ямку пристроит. Ловит.
К обеду идет со свежей рыбой в ведерке. Ко всем соседям, у кого кошки, постучит. Каждого хвостатого рыбкой порадует. Как и помнит всех?
Мы-то, конечно, понимаем, что рыбу эту он заранее на рыбном рынке купил. Но молчим, киваем, за рыбу благодарим. Зачем обижать старика?
Савватий и без того одиноко живет. Ему, может, в радость лишнй раз с людьми перемолвиться. Хотя, нет, не один он. Живет у него собачка – кобелек. Савватий его кличет Черныш. Песик и правда черный, только вокруг глаз – белое, будто очки надел.

С собачкой странная вышла история, до конца никому не понятная.
Жила у нас в доме ничья бабушка. Ни мужа, ни детишек не нажила. Одна была у нее родная душа – собачка Нюся.   Сама белая, словно вата, а глаза будто углем обведены. Хорошая собачка была: служить умела и лапку подавать.
Но век собачий недолог – померла Нюся. Хозяйка ее поплакала, конечно, но не сильно. Она и сама уж на тот свет собиралась – сухари сушила в дорогу.
ТСЖ Нюсю хоронить во дворе строго-настрого запретило. А именно – подошел к бабушке дворник, нахально прервал погребение, большой лопатой закидал начатую могилку.
Не положено. СЭС. Инструкции.
Везти за город Нюсю не хотелось – хотелось чтоб поближе. Чтоб под окнами. А вот если на Пустыре? Почему нет? Земля – ничья, ни один дворник не указ.
Бабушка взяла коробку с Нюсей, садовую лопатку и побрела на Пустырь. Закопала. Камушком привалила. Ветку рябины положила. Да и пошла восовяси.

А наутро у Савватия кобелек появился. Всеми статями – вылитая Нюська, и служит, и лапку дает. Вот только черный, да и мальчик. Бывают же совпадения! Старушка того пса звала, косточкой манила. Подошел, понюхал вежливо, хвостом шевельнул – и обратно к Савватию убежал. Хозяина в нем одном признавал.

Время шло потихоньку, что то менялось. Дети росли, женились, своих детей заводили, перебирались поближе к центру, где кабаки, где всегда хочется гулять и улыбаться в пространство.
Только Савватий ничуть не менялся. Все так же зимой на рыбалку ходил, а летом шалопутов гонял с ввереной ему территории, то есть с Пустыря. Казалось, что Савватий, и борода его, и пес черный – все вечно.
Но однажды его не стало.

Мы хорошо помним тот день. Точнее, ночь. В ту ночь весь дом не спал. Не до того было.
Разыгралась гроза. Гром, треск, молнии. Сухая гроза, без дождя. Все, кто в постелях лежал, будто по команде вскочили. Глаза на лоб, сердце заходится.
И чего мы так перепугались – не понять. Ну, гроза, ну, молнии. Те, у кого окна во двор – поохали да спать легли. А мы - с окнами на Пустырь – такой роскоши себе не позволили. Прилипли к стеклам. Кто посмелее – на балконы вышли. Смотрели.

Над Пустырем бушевало неизвестно что – знатное вышло бушевание. Волосы на затылке шевелились, равно как и в других местах. Даже в носу шевелились – от страха.
Над Пустырем полыхали зарницы. Небо стало медным, тяжелым. В молниях недостатка не было: быстрых, ветвистых. Земля дымилась там, куда они ударяли.
Ветер метался, собирал смерчи. Парочку уже собрал, и они послушно крутили мусор, проволоку, пакеты, сухую траву. Парой зазевавшихся галок они тоже не побрезговали. Птицы мотались в воздухе, как старые черные тряпки. Печальное было зрелище.
Те из нас, у кого зрение было хорошее, первыми увидели на Пустыре неясные фигуры, снующие среди ветра и мусора. Вот мелькнула красная рубаха, взвизгнул пес, хлопнул пастью кожаный чемодан…
Те, кто зрением был слаб - побежали за очками.

Пустырь оживал. Из черной жирной земли лезли извивающиеся белесые черви. Юноша на собаке скакал, нещадно бил свою псину и глядел на нас, скалился плотоядно. Каждому в душу заглянул, каждого отметил.
Следом за ним ковылял старик-оглобля. Этот не смотрел, просто шел, и особенного ничего в нем как будто и не было. Да мы и не глядели на него, мы на его чемодан глядели. Слышали , даже сквозь рев и грохот небесный, оттуда вой, стенания, проклятия, скрежет зубовный и хруст костяной.

Каждый из нас знал, что дальше будет. Каждый свою душу в тот чемодан давно уже положил. Врали? Воровали? Лукавили? Худое думали? Прелюбодействовали? Чревоугодничали? Да мало ли еще чего делали – так пожалуйте в чемодан.
Пустырь шел забрать свое. Надвигался.  Извивался червями.
Мертвые галки немного оживились, раздулись от ветра: головы набок, в глазах – стекло. Кричали металлическими голосами.

И тут выбежал навстречу Савватий. Босой, простоволосый, в довоенной майке и штанах с коленками пузырем. Каштановая борода распушилась, глаза синие молнии мечут. Рядом собачонка скачет – лает на ворога.
Руками замахал, закричал на старославянском: «Отрыщь! Изыди!»  - и тому подобное. Мы теперь уж не припомним точнее. Блаженный – что с него взять?
Завизжал молодец в красном, будто режут его. Мы уши зажали.
А Савватий поднатужился – и вдруг вспыхнул ослепительно, весь Пустырь одномоментно осветил: каждую травинку, каждую былинку, каждого червяка.
Мы глаза закрыли. Больно было смотреть.
А когда открыли – ничего уж не было. Ни грозы, ни смерчей, ни фигур таинственных, ни Савватия…

Переглянулись мы все и порешили безмолвно, что ничего не было. Никто не визжал, не вспыхивал и на собаке не катался. Так, помстилось спросонья. Потерли мы глаза, посмотрели по сторонам пристыженно – и пошли досыпать.
А пустырь тот вскоре застроили. Понатыкали дешевенькую панель – окраинный вариант. Тот, что с болотцем вместо газонов и холмистым асфальтом. В квартирки набилось много пчел трудовых, и по сей день исправно копят они в бетонных сотах своих зависть и яд, гордыню и уныние, безразличие и лень. Трудятся.