За папиросами

     Первые дни войны… В каждую семью они пришли по разному. Но горе коснулось сразу всех и надвинулось, как затмение в погожий солнечный день. Люди и природа в одночасье стали другими. Все было подчинено первобытным законам разрушения и смерти, с одной стороны, и невиданной жизнестойкости и героизма - с другой.
     Сначала я не был участником каких-то конкретных сражений и героических дел из-за возраста. Хотя каждый день пребывания на оккупированной территории требовал если не героизма, то физических и моральных усилий - в обязательном порядке. Фашизм, ворвавшийся на нашу землю, опрокинул всякие представления о нормальном человеческом бытии. Об уродливости фашизма, его полнейшем равнодушии к людским страданиям, и пойдет речь в моих заметках. События тех лет отпечатались в памяти настолько глубоко и видятся так отчетливо, будто это было вчера.
     В тот день бомбили Витебск. В воздухе стоял сплошной гул. С задымленного неба падали, словно черные листья, лоскуты сгоревшей бумаги. Желтобрюхие "юнкерсы" кружили над городом. Включив для устрашения сирены, поочередно пикировали вниз, освобождаясь от смертоносного груза. На цель они заходили над нашим поселком, и нам казалось, что россыпи черных точек (бомб) падают прямо на наши головы, ведь до города по прямой было всего километров десять. Поначалу мы шарахались кто куда, а потом попривыкли. Перестали суетиться, прятаться в лесу. Вскоре оставили и всякую надежду на эвакуацию, поскольку бои шли кругом, и беженцы двигались в разных направлениях, хотя по радио и объявили, что от города немец отброшен, и взять его врагу не удастся. Однако на задворках был сооружен блиндаж для укрытия. Но мы, пацаны, не очень-то стремились под землю. У нас были свои интересы.
     В полдень я и двое дружков - Гришка Володькин и Мартын Бульбенко - оказались за озером, километрах в трех от поселка, на железнодорожной станции Лосвидо. Бродили вдоль санитарных вагонов, глазели на раненых, обзаводились трофеями: звездочками, знаками отличия. Неожиданно наткнулись на политрука с тремя кубарями в петлицах и звездой на рукаве. Озабоченно глядя на "костыль" - самолет-разведчик, круживший высоко в небе, он сунул нам в руки купюру и приказал сбегать в поселок за папиросами. Вдохновленные доверием и важностью момента, мы полетели, как на крыльях. Однако магазин оказался закрытым. Мы впали в полнейшее уныние. Как сейчас помню, у Мартына даже глаза стали мокрыми. Что делать? Обращаться к родителям - нечего было и думать. Кроме трепки за тридцатник, ничего иного не получишь. Но приказ надо выполнять. Для нас, пионеров, это было делом чести. И тут все разом мы вспомнили о своем друге и кинулись по знакомому адресу. Герец (а по-хорошему Гера) жил в двухэтажном доме инженерно-технических работников с матерью - обрусевшей немкой. Фаина Генриховна преподавала немецкий язык в нашей школе. Она была женщиной терпеливой и доброй. Но мы ее недолюбливали. Наверное, за чужой язык, который для нас был сущей мукой.
     Наш друг оказался дома. Это был вполне взрослый рыжеватый парень, с неторопливыми изнеженными манерами маменькиного сынка. Хотя физически он был парень крепкий, с развитой мускулатурой и железной хваткой. По причине речевой ущербности - заикания - в армию не попал. Взрослые ребята его почему-то сторонились. Вот он и тянулся к подросткам. Хотя и поколачивал нас иногда за не в меру откровенные языковые выпады в его адрес. Но и мы не оставались в долгу. Одним словом, дружили.
     С ходу атаковали Геру, помахав у него под носом красным тридцатником, - деньги по тем временам немалые. Но, к нашему удивлению, он остался равнодушен, заявив, что эта бумажка уже ни к чему. Вот немцы - культурная нация, их марки - это те деньги, за которые он готов продать папиросы. Мы прямо-таки онемели от его откровенной наглости. Стояли, наливаясь злостью, и уже готовы были наброситься на "фашиста", если бы не Фаина Генриховна. Она молча сунула нам в руки несколько пачек папирос и выпроводила за дверь.
     Мчались на станцию, не чуя ног. Но на полпути нас буквально сдуло с шоссе. Земля содрогнулась, воздух раскололся на тысячи осколков. Там, где была станция, к небу взметнулись столбы земли и пламени. Длилось это всего несколько минут. И вдруг стало тихо. Так тихо, что мы растерялись. Потом вскочили и кинулись к станции. Путь преградили горящие искореженные вагоны, огромные дымящиеся воронки. Приподнятые вместе с рельсами шпалы стояли подобно фантастической ограде. Оставшиеся в живых бойцы подбирали убитых и складывали в сторонке. Двое или трое копали могилу. Раздавались крики и стоны. Прямо перед нами на боку лежал вагон, на крыше которого был отчетливо виден белый круг с красным крестом в центре. Из книг и рассказов взрослых мы знали, что в любой войне санитарные подразделения, полевые госпитали неприкосновенны. А тут такое…
     Политрука мы не нашли. Военный, с почерневшим, заросшим лицом, устало обронил, проходя мимо нас: "Идите, ребята, отсюда! Это зрелище не для ваших глаз. Но запомните! Запомните!" - повторил он и, окинув нас каким-то отсутствующим взглядом, зашагал прочь.
     Мы молча шли к дому, каждый по-своему переживая увиденное. Мартын Бульбенко плакал. Мы не успокаивали его. Сами были, что называется, на грани.
     Только спустя много лет я понял, для чего понадобилось политруку посылать нас за папиросами. Он дал нам шанс на жизнь, по крайней мере, в тот день. И не ошибся…