Петровна

Сергей Каламагин
Алексей Васильев



«…А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но бывают…»
Н.В.Гоголь, «Нос»



Случилось нам с братцем в  городке Багратионовске зайти на вокзал в поисках пивка. Буфетчнца с бёдроподобными щеками, на наше требование, сложила губки бантиком, кивнула в сторону перрона и томно произнесла:
- Да вон эти... Всё выдули...
Мы как люди любопытные, но одновременно и  вопитанные, как бы невзначай бросились к окну.За ним было тихо и пусто.
- Ещё вчера уехали,- уточнила хозяйка  буфета,- и, поглядев на наши горькие лица, понизила голос,- но вы не  тушуйтесь:
- Есть "Буратино", помните, как в детстве?  Его сейчас в Китае разливают. Так энти ребята его на грибе выдерживают. На секретном.   С ног валит, что твой первач!

Схватив по шипящей бутылке,  мы опустились за ближайший столик, вдохнули пьянящий аромат  детского  напитка и поняли: он значительно повзрослел за время выдержки. Не слукавила  буфетчица...
Вот тут-то и материлизовался у нашего стола этот старик. В чешуе  медалей на засаленной телогрейке, он был , как наполовину очищенная рыба. Трижды размашисто перекрестившись, старик сипло отчеканил:
- Налейте, Христа ради, ветерану, пострадавшему за Родину и за Сталина!
Мы переглянулись,- окончание фразы прозвучало двусмысленно: то ли ветеран пострадал за Родину и за Сталина, то ли - за Родину из-за Сталина...
Хватив полстакана "Буратино", дед смачно крякнул и тяжело опустился на стул.
- Вот тут, хлопцы, на  этом самом месте, и стояла в войну наша батарея...



Как видно, дед, выражаясь по-народному, "задницей почувствовал" в нас благодарных слушателей. И верно: что было ещё делать сейчас в этом сонном шалмане? К тому же мы с братцем и сами на месте не засиживаемся, и истории про приключения до смерти любим. Соседка про нас говорит – вы, Кеша и Лётя -  живёте как врёте! Зря она так. Мы сами буквой не слукавим, и чужую историю с трепетом послушаем.
Мы разлили остатки  буратинного крепляка на троих и настроились на долгую исповедь.

Дед спешно вытер пот с раскраснешейся лысины большим и ветхим носовьм  платком,  поправил на груди медали и неторопливо начал:
- И здесь, возле нашей батареи, повстречал я Петровну в последний раз...
- А что за Петровна?- переспросили мы  - знакомая ваша?
- Да-а,- старая знакомая,- хитро ухмыльнулся дед; я вам, коль нальёте еще стакашку  про неё цельный роман расскажу, только записывать поспевай.!
Заказав восемь бутылок  грибной шипучки , мы  приняли  еще по чуть-чуть и навострили уши.

- Истории этой был я сам живой свидетель,- вдобавок, правда, кой - чего узнал из рассказов своего деда, да и от других мужиков,  близко знавших Петровну... Ну, может, чё люди и приврали, но я вам за что купил, за то и продаю!
Началось это тогда, когда девятнадцатый  век уже помер, а новый ещё на народился.
Жили той порой в Сибири, на далёкой таёжной заимке , старик со старухой. И не было у них детей. Старые потому что были.  Шибко грустила баба и страдала от недокомплекта, а всё свою злость на старике  срывала. Вот и стал дед всё чаще ходить в тайгу,- лишь бы от сварливицы своей подальше... То русака  из капкана выймет, а то, глядшь, и  кабана  завалит... А тут - ушёл  и фарт: вторую седьмицу старик возвращался ни солоно хлебавши, с пустым  ягдташем .


- Что за мандолина  зверьё распугала ? - недоумевал охотник.
И - как в воду глядел; вскоре  добыл он такой трофей - ни деды, ни прадеды  слыхом про такое  не  слыхивали...
Солнце  уже закатилось, и старик наладился было домой; как вдруг среди  ветвей звенящего кедра  что-то зашелестело  и зачмокало. Выстрелил он на звук - и тут  большой, непонятный в темноте зверь шлёпнулся к его ногам. Затолкал дед подранка в сумку и побрёл домой.
С того вечера - словно подменили деда: глаза помолодели, морщны расправились , - эдаким гоголем по избе ходит, да над старухой сальными шутками подтрунивает! Что - то неладное почуяла бабка.

А днём припёрла старика к стане:
- Выкладай, - говорит,- старый хрыч, к кому в подпол бегаешь?!
Понурил голову старик, вздохнул и понял: не отвертеться ему...
Спустились  по шаткой лестнице - и вот тут-то узрела старуха такое, что стала столбом... Когда опомнилась, -перекрестилась , но видение не исчезло, а напротив, пружинисто подпрыгнуло на соломенной подстилке и тоненько  свистнуло.
Подслеповатая баба не сразу поняла, что к чему. А рассмотрев с испугом схватила себя пониже живота; ощутив же, что там всё на месте, медленно опустилась на пол, без голоса повторяя:
- К у н я*... Живая кунька...
А старик как ополоумел. Вытащил  из голенища две деревянный ложки, стал стучать ими о ладошку, приплясывать и визгливо напевать:


Ох, девки, беда,
Потеряла сумку.
От души того люблю,
Кто пощупат куньку!


  Сцену ревности старуха закатила наверху.
- Так вот, значит, старый хрен, из-за чего ты в лес-то шастал! А я, дура, думаю, чтой то он от меня всё нос воротит?!
Старик тоже не смолчал. Внезапно  побагровел, сорвался с лавки и заорал:
- Сама-то, пустовка,  чуть я за порог,- хахаля в избу водишь! Вот что намедни у печки нашёл!
И он сунул старухе под нос свёрнутый в трубочку  Манифест  коммунистической партии.
- Какого хахаля?- растерялась бабка,- это ж, ссыльный оставил. Заходил чайку попить, морковного. Пока ты  за куней своей по тайге шастал! А этот, картавый,  про революцию мечту рассказывал. Грамотный он шибко. Алфавит сзаду наперед и стоя на голове прочесть могёт.  От ума этого его к нам  и прислали.  Так обещал он мне,  под салютом всех святых,  что когда победит его революция,  он мне  очки выдаст и в Крым , на царский курорт,  подорожную выпишет!

- И поверила вму?! – смягчился старик. -  Он же малахольный. Я его тоже издаля видал, он на опушке, в поломанном кедре, красный лоскут прячет! С ружжом по лесу ходит, а не стреляет; к дереву подойдёт,  лоскут - наружу, да как начнет махать! Аж хвоя на деревах топорщится... Я поначалу думал - волков отгоняет; а потом чую,- песню поёт, диковинную такую,  мол, весь мир разрушим, и весь род людской кудысь воспрянет.
Говорю ж тебе: малахольный!
- Ну, малахольный он али нет,- подвела черту старуха ,- а решай сам: или живи  со мной , - или пусть   о н а  и портки стирает, и щи варит.
Крепко задумался старик. Да делать нечего, решил остаться с бабкой: уж больно вкусно она ему стряпала... А куньку он продал заезжим скупщикам пушнины.
- Что за зверь?! - дивились мужики – Уродка какая-то.
А припомнив,  что деда  Петром крестили, порешили так: быть зверушке Петровной.



* -Куня, кунька – так сибиряки именуют женский половой орган


А по прошествии года, в Нижнем, как то водится , ярмарка закипала... Вот, хлопцы,  - скоро мерку гробовую снимать с меня придут, - а ярмарка та и посейчас  в глазах стоит...
Помню площадь и сквер у Главного ярмарочного дома, амбары торговых фирм, в том числе,  амбар Товарищества южно-бережных Крымских, шампанских и церковных вин "Христофоров Г.Н. и Ко" (гл. контора в Москве на Тверской ул.).
Затемно съзжались мужики . Их гомон и сонная ругань перекрывали плеск Волги и скрип  подвод. Ещё до третьих петухов пошла торговля... Помню, было там масло, пряники с запахом ладана, леденцы и конфекты, какие душа пожелает. Толстые бабы вербовыми ветками отмахивали мух от гор мяса. А рыба - то была ! Жир -  как роса выступал на ней, и блистала она серебром в руках торговца. В рыбном ряду стояли и мы с дедом. Ну, я - то , малец, не сильно торговался, а всё больше помеж людей шнырял... А люди там были разные,- не токмо купцы, а и те, кто, всяк по – своему, народ веселил: и китайцы с птицами прямо среди торговли располагались, и индусы со змеями, - ну и наш мужик -сибиряк с медведем...

Всё вдавилось в мою память, но одно чудо - особо... Уж вечерело. Народ , отяжелев от покупок и зрелищ, совсем было стал расходиться. Как вдруг облако пыли показалось на дороге и на торговый майдан две тощие клячи вынесли потрёпанную цирковую кибитку. На ходу с облучка спрыгнул человек - и кубарем покатился по земле. Но тут же вскочил  и прокричал пронзительным голосом, растягивая слова :
- Да-а-амы и господа-а-а ! Спешите видеть! Всего один ра-а-аз! Только для в-а-ас! Только у на-ас!  Нервным  и детям показ воспрещен!

Народ загудел и стал недоверчиво приближаться  к кибитке."Небось ,опять русалку привезли",- слышалось в толпе.
Запылённый глашатай собирал пятаки, а зрители  толклись у балаганчика и, по очереди , заглядывали в специальное отверстие в его стене.
Первыми, - будь что будет!- шли мальчишки, из тех, кто постарше. Но видимо, разочарованные  увиденным,   вскоре разбредались,  а вот парни с первыми усами  и мужики  смотрели долго, чесали в затылке и отходить нв спешили. А многие  становились в очередь по второму разу.

Мы с дедом, оставили рыбу под присмотром соседа и тоже заняли очередь.
Добравшись до глядельной дырочки, я увидел, как внутри балаганчика, по натянутой проволоке, танцует и насвистывает при этом Интернационал, волосатая,  небольшого росточка, гимнасточка  в серебристом трико.
Заезжих циркачей я видел не раз, и потому эта  актриса особого интереса во мне не вызвала,- разве что росту была необычайно маленького. Зато рот большой, перекошенный, но не как у всех людей от уха до уха, а, веселый и озорной, -  от головы – до пят.
 
Мой дед явно впечатлился увиденным. И крепко задумался .
-  Дед, а дед,- допытывался я,- а чё вона така смешная ?
- Ну, дык, это... - дед не мог подыскать подходящих слов, пытался  изобразить что -то на пальцах,- но так ничего и не стал объяснять, только плюнул и отмахнулся:  подрастёшь - узнаешь.



... Ну вот, вырос я, сам внуков заимел,- и созрело у меня в мозгу разгадка того давнего видения...
- Что -то , хлопцы , совсем в глотке пересохло,   не налить ли  еще по стаканчику ?
... До следующего поезда была уйма времени ,  и народу в буфете почти не осталось. Буфетчица,   широко зевая, вышла из-за стойки и подсела к нам. С собой принесла тарелку балыка... Что может быть лучше перебродившего   "Буратино»?  Разве что – настойка на тритонах. Да и то ненамного. С балыком же напиток не поддавался описанию. Выпили и закусили.
- А как же дед та неведомая зверушка в балаганчике оказалась?
-  А-а... - многозначительно протянул рассказчик,- то ж история ! А история - что дерево, чем выше, тем ветвей больше...



Когда старый Петро продал своё волосатое сокровище меховщикам, какое-то время Петровна жила как боярыня: то в собольем меху, то в куньем... Но как - то приключилось несчастье, напали на артель лихие люди, обобрали до нитки, раздели догола; а дабы не брать на душу грех смертоубийства,   отпустили бедолаг с Богом... По тем местам мороз был не лютый, градусов сорок, да и до ближайшего селения рукой подать - двадцать вёрст всего; так, в одних нательных  крестах и потопали они по сугробам...

Петровна ту напасть переждала в кармане дохи. Как сквозь вату. долетали к ней матерные слова дерущихся; когда всё стихло - может, от табачной пыли, а может,от нервов   засвербило у неё в носу; и, сотрясаясь всем телом, она чихнула...
-  Это что тут ещё за манда ?! – прохрипел  небритый разбойник, сунул руку в карман- и извлёк на Божий свет Петровну.

-  Гляди-ко! - обрадовался он,-кажись, я без булды - манда... Ну ладно, на заимку приедем, - разберёмся! И поспешно затолкал её обратно...
Уж и не помнила Петровна, как выскочила она, и как сломя голову бросилась бежать напрямик через бурелом. Продралась к . дороге; и наткнулась на бродячих циркачей, и прибилась к ним…

А Росгосцирка тогда ещё не было, на лапу в Москву не требовалось давать... Только и спросил хозяин: «Что делать  умеешь?». «Смешить народ могу» - лукаво ответила Петровна.
Хозяин позвал ковёрного Бима , прикинули они, что и как - и стала она  работать свой номер сразу , без оттяжек и характеристик, в паре с Бимом. Только имя для афиш изменили, дади более звучное , как почтенной публике нравилось: Виолетта Петруччи.



...А вскоре за Бимом стали странности замечать: то он с обнаженным членом на арену выйдет - и знай пудрит его, знай пудрит; а лицо грустное - грустное... Или, после представления, донага раздевшись -  на манер лягушки, вокруг цирка шлёпает.. Свела Петровна бедного клоуна с ума. Приехал доктор с санитарами - и забрали Бима с собой.

Перешла Петровна работать к жонглёру-силовику Георгию, парню весёлому, но непьющему. Но и тут работала она недолго... В первом же их совместном представлении, Георгий неловко подбросил гирю и его контузило.
Петровну стали побаиваться.»Несчастья  приносит» ,-зашептали в труппе . Однако ж Викентий  Викентьевич, сердобольный хозяин цирка, её не уволил, а пристроил в пару к канатоходцу Гансу... Почти целый сезон всё шло хорошо. Но однажды, в самый разгар представления, балансируя на макушке у Ганса, Петровна почувствовала ледяное дыхание беды. И, в ту же секунду, канат разорвался со звуком ружейного выстрела; Ганс камнем полетел вниз; лонжа лопнула... Униформисты унесли  потерявшего сознание эквилибриста за кулисы. Петровна же , как всегда, отделалась лёгким испугом...
После излечения Ганс работать в цирке уже не мог. Ему выдали сто рублей единовременного пособия и отдали старую цирковую кибитку. Петровна   не оставила   Ганса в беде и, распрощавшись с труппой,  поехала вместе с ним колесить по России...



Ну а потом была ярмарка Что было на ней вы знаете, а чем закончилось – сейчас расскажу…
Уже на другой день, ближе к поздней обедне, к берегу пристала вереница   судов Саввы Тимофеевича Морозова. Владелец ничем, кроме пытливых глаз, на себя не обращал внимания; вслед за матросами, он сошел по мосткам и смешался с толпой.
Прохаживаясь между рядами, ронял односложные распоряжения, а неотступно следовавшие за ним плечистые молодцы тут же скупали указанный товар, и всё больше – оптом.

Закончил дела Савва Тимофеевич и пошел смотреть на забавы: китайских птиц, индийских змей, отечественного медведя… Дошла очередь и до балаганчика Ганса. Стоял он у гладенькой дырочки недолго, но взволновался. Глаза заблестели, губы сжались. Помешкав минуту, Савва обогнул балаганчик и вошел туда «Ты, что ль, хозяин?» -   спросил он у Ганса. «Я», - растерялся тот. «Ну а теперь я буду!». С этими словам он достал из кармана увесистый бумажник и, аккуратно вынув оттуда пачку радужных банкнот, вручил их Гансу.
А потом была революцию.
Но и тогда я не забывал думать о ней.

- О революции что ль? – подала голос буфетчица
- Да что революция!? – взбеленился дед, - революция, как инфекция в животе: побурлит да поносом и выйдет! О Петровне я думал, о ней, голубушке.
После революции голод начался. Совсем по деревням жрать стало нечего. Тот, у кого родичи в городах были, - к ним подались. А мы с дедом – сироты. Одни на белом свете.
Но случай помог и нам. В те времена велопробеги были в моде. Вроде как  сейчас «Марши мира». Вот один из них и прошел через наше село.
Ну, у одного чернявого колесо спустило. Мы с дедом его заштопали, а тот и рад. Говорит, - будете, мол, в Москве, заходите, не стесняйтесь, - я там тоже частенько бываю; помогу, чем смогу.  А могу я немало.  Камо моя партийная  фамилия.

И, когда нам совсем невмоготу стало, поехали в город. В столицу, значит. Повезло: Камо тоже там оказалось. Помог он нам с жильем, и в дальнейшей жизни дал твердый устой: деда дворником при Кремле пристроил; ну а я, значит, по малолетству, папиросы стал торговать.
А в скорее в столице я и Петровну увидал. Ехала она на грузовике, в тельняшке, разбрасывала листовки и, вместе с революционными матросами (ими весь грузовик набит был) кричала частушку:

Она не лопнула,
Она не треснула,
А только шире раздалась –
Была тесная!

Я уж потом узнал, как у неё всё с Москвой обернулось.
Савва-то недолго ею владел. Говорят, она ему сибирские протяжные песни пела, душу горечью травила (может он опосля от той горечи и руки на себя наложил?) и, когда  с Горьким они как-то раз выпивали, подарил Савва Тимофеевич Петровну Партии большевиков и просил передать её лично тов.Луначарскому. Она де зверушка послушная, много пользы трудовому народу принести может.
Но не сразу Алексей Максимович Петровну в Москву повёз. Подружился он с ней. Какая-никакая,  а живая душа.
Во и сидели они вдвоём целыми днями под ласковым небом Капри, сочиняли сказки об Италии. А вечерами в шахматы на раздевание играли. И пили сладкое фалернское вино.
Но, видно, особое свойство имелось у Петровны: хоть и была она бойкой и игривой, но почему-то на всех мужиков тоску наводила. Крепко задумался Алексей Максимович. А когда его совсем меланхолия заела, простился он с Петровной – и,  со знакомым дипкурьером (его потом поэт Маяковский прославил) отправил свою подругу в Москву.
Анатолий Васильевич Луначарский в тот день был занят необычайно.  Но визит столь странного существа заинтриговал его, - он отложил все свои дела и, на всякий случай, задёрнул шторы.


Дверь открылась и в комнату чеканя шаг быстро, но с гусарским достоинством вошла… вошел… вошло…  Нет:  нарком затруднялся определить пол существа.
Черными как смоль волосами сплошь заросло тело загадочной гостьи. Голова особо не выделялась,  - можно даже сказать, её не было вовсе. Зато сверкали два огромных глаза, расположенных (не так, как это водится у пролетариев), а, почему – то по диагонали. Необычным был и её рот – самая яркая, вернее, глубокая черта пришелицы.

-  Петровна! – представилась она, пристукнула ногу ногой , и энергично протянула сильную руку.
- Василич… - по инерции ответствовал Луначарский и, спохватившись, добавил, - Анатолий. Присаживайтесь, закуривайте.
Петровна по - хозяйски расположилась в большом кожаном кресле и в растяжку промолвила:
- Бросила я , родимый. С «Авроры» еще не курю.
- Как! Вы бывали на «Авроре»? – живо заинтересовался Луначарский.
- То есть как «бывала»? - удивилась Петровна, - срочную я там проходила. А двадцать пятого, помню, и фитилёк подожгла. Читали, небось, как тогда мы по Зимнему шарахнули?
- Неужто? Приятно удивлён… - Анатолий Васильевич поднялся из-за стола, протер внезапно запотевшие пенсне, - позвольте же вас обнять!
  - Извольте! – Петровна раскрыла объятия и после троекратного лобызания разговор продолжался,  потеряв официальный оттенок.
- Это, Васильевич, история долгая.

Четырежды подавали в кабинет крепкий ячменный кофе, - а Петровна всё говорила. Закончила она словами: «так что, Толик , хочу посвятить остаток своей жизни делу Мировой Революции, -  больно уж крутую штуку вы завертели. Интересно мне».
Нарком вздохнул, задумчиво поглядел на часы и спохватился
- Работать мне надо, ты уж извини, голубушка. Сейчас тебе тов.Мальков мандат выпишет. Продаттестат получишь, талоны на мануфактуру…Ты вот всю жизнь по культуре работала, может, к народному образованию тебя и прикрепим?
- Образование дело хорошее; но хотела бы я при вождях послужить.
- Что ж, -  улыбнулся Анатолий Васильевич, - я тебя понял, надо этот вопрос с Владимиром Ильичем обсудить.


Так началась близость Петровны с Владимиром Ильичем.

- Ты что про близость буровишь, остолоп?! – всколыхнулась буфетчица – и, громыхнув пустой бутылкой по столу, угрожающе приподнялась, - я те щас такую близость покажу – своих не узнаешь! Ленин наше святое! Действительно ч е л о в е к !!! А ты «близость». Да он свою половую жизнь в жертву революции принёс! Как женщину, он Родину любил! Еще кто слово против Ленина скажет – выгоню вон из буфета!
Мы с трудом успокоили нашу дорогую хозяйку. Пуще всех старался старик: «Я ж, мать, не про ту близость толкую! Про идейную!»
Постепенно все успокоились, пропустили еще по стаканчику. И дед продолжил…



… Всем понравился Петровне Владимир Ильич: и манерами, и большими знаниями.  Задушевная беседа текла до полудня. Ильич пытливо расспрашивал и внимательно слушал Петровну. Они же без умолку вспоминали и о сибирских меховщиках, и о бродячих циркачах, и  о каприйских лаццарони.
Вождь спросил её о мечтах и планах.
- Да в искусстве я хочу быть… - но при вождях. – отвечала Петровна чистосердечно.
- А опасности Вас не устгашат? – лукаво прищурился Ильич
- О-хо-хо, - Петровна остро глянула на него, - слыхали, небось, пословицу: «В долгах, как в шелках»? – так и я: только не в долгах, а в опасностях, и не в шелках, а в казенном солдатском сукне… Ты только скажи: «Петровна – в огонь!», - и я уже пылаю; «Петровна – в воду!» - и я уже плыву! Что делать надо?
- Курьером мы тебя назначим, - задумчиво постучал по столу Ильич, - будешь, как друг твой, покойный Теодор – но не по  миру колесить, а по столичным адресам почту доставлять…
Предшественника твоего на той неделе – голос Ильича дрогнул, - сбил автомобиль. Феликс полагает,  - в голосе Ильича зазвучал металл, - что это дело рук / эсеровских террористов. Так что вы, матушка, глядите в оба. А мы вам маузер выпишем.
Петровна собралась было уходить -  и тут окинул её внимательным взглядом:
- Постойте: а в чем же вы диппочту носить будете? Сумку-то не  удержите, ремень соскользнет.
Петровна нашлась почти сразу:
- Во рту.
- Тайник не плохой, - с одобрением заметил вождь, - однако же вывалиться почта может! Зубов то у Вас нет.
- Да, - грустно согласилась Петровна, - японцам я своим зубы оставила в Порт-Артуре.
- Вы и там бывали? – живо отозвался Ильич .
- Береговую держала; вот шрапнелью и повыбивало.
-Да, война…. – нахмурился Ильич.- Ладно, это поправимо, зубы мы вам вставим. Есть у нас неплохой дантист…
Сейчас, правда, Феликс его в подвале выдерживает по подозрению в связях. Написали на него. Но, я думаю, это клевета,  и всё разрешится еще до майских… Тогда Вашими  зубами и займёмся…


И стала Петровна работать курьером. А к Ильичу заходила часто: и по делам, и просто душу отвести, И как-то вождь такую штуку придумал… Уж больно его ходоки одолели, ходят дни напролёт, работе мешают. Люди разные, а вопросы одни : о хлебе, о работе, о том, когда национализированных баб раздавать будут и коммунизм  достроим? И так стал им Ильич отвечать: «Шагаем м ы правильно, и хлеба будет вдоволь, и баб досыта, а трудности – так они из проклятого прошлого за нами тянутся:  как всех водночасье  перекуёшь? Смотрите, с какими людьми нам приходится работать…».
Тут-то из-за портьеры, в поношенной бескозырке, со смятой папироской в углу рта, вразвалочку выходила Петровна. Ходоки ошалело таращились на неё.
А Ильич разводил руками: «Такие они наши кадры. Тут не то, что до коммунизма – назад бы в капитализм не скатиться!»

Ходоки понимающе кивали и, горестно вздыхая, расходились.
Череда их убыла, однако всё-таки шли… В один пасмурный день их Сибирской глубинки пожаловал в Кремль с товарищами и старый Петро, - тот самый, что когда-то в леу на ветке странную зверушку заприметил и первым,  самым заботливым, другом её стал.
Ходоки ударились в разговоры  о « земле крестьянам», о дармовых  бабах  и коммунизме. Ильич в ответ завёл про тёмное прошлое; как было договорено из-за портьеры появилась Петровна.  Захолонула в груди старого Петра : как не узнать ему было свою воспитанницу?!
- Сердешная! – вскрикнул он и бросился к ней.
Но Петровна,  коротко взглянув в его сторону, сухо произнесла :
- Я давно порвала со всеми людьми, которые предпочли затхлый быт огню Мировой революции, и вас, гражданин, – Петровна погладила висевший на боку маузер, - прошу не приближаться и рук не распускать.
Петро сник…

Но тут его как озарило.
- Владимир Ильич! – со страстью молвил он, - а помните ли вы Шушенское?
Ильич мягко загрустил:
- Да… Шушенское…
- А старуху, -  продолжал Петро, -  ту, которой Вы очки обещали?
- Как же, помню. У неё муж еще был тронутый умом охотник. Всё, помнится, в тайгу ходил, да возвращался по большей части,  - Ильич усмехнулся, - вроде меня,  с пустыми руками… А очки мы ей непьеменно выпишем!
И тут же сел за рабочий стол и написал короткую записку:
«Выдать подателю сего из национализированной очковой оптики две пары очков по желанию подателя»
Петро поблагодарил вождя, секретарь Владимира Ильича провел деда в комнату с низким потолком, вдоль стен которой тянулись окованные железом сундуки.



Невесть откуда появился сутулый горбоносый человек. Дотошно изучив записку, он молча кивнул и поманил Петра за собой. Отперев один из сундуков, откинул крышку.
-  Мать честная – самоцветы… - обомлел Петро.
А горбоносый сипло промолвил:
- Не то.
«Не то» вышло еще трижды: в сундуках, поочередно отпертых и запертых,  были тусклые груды золота, многоцветная финифть – и еще почему-то, ярко расписанные глиняные игрушки-свистульки.
Найдя, наконец,  желаемое хранитель довольно протянул: «То-о-о.»
Петро выбирал долго. Вначале хотел взять золотое пенсне, но больно хлипким оно показалось. Затем,  потянул за ремешок , вытянул вдруг артиллерийский бинокль. Смотрел и думал : «Хорош, да тяжел – а так бы – дужки пришпандорить – и в самый раз».
Выбрал дед очки в толстой темно-коричневой оправе и со стеклами вроде луп – тоже толстыми и выгнутыми. «Это для старухи, - решил он, - а вторые возьму для себя». И взял серебряные очки  с красноватыми стеклами «У английского шпиёна их отобрали, когда посольство шерстили» - так объяснил горбоносый их историю.

Тут наш дедуля замолчал, переводя дух, отхлебнул пару глоточков и смахнул пот со лба.

Мы воспользовались паузой.
- А откуда тебе, дед, всё так доподлинно известно? Сам же говоришь – «мальцом был, папиросы торговал».
- Ну так, ясно, мальцом…. Но не зря ж в народе говорят: у стен уши есть и – слухами земля полнится. Про Троцкого вот правда давно вылезла? То-то. Вот и время Петровны еще не пришло. Дедушка мой много чего знал – и про Троцкого, и про Петровну: в Кремле всё с метелкой тёрся. А вечерами всё рассказывал. За эти познания и сгноили его опосля… А ежели не верите мне, то вот вам факт: в двадцатом году про Петровну книжка вышла! Деда всё её при керосиновой лампе читал. Название в голове моей не задержалось, - а имя автора запомнил (оно мне тульский пряник напоминало) : Авель Енукидзе.

- Енукидзе?! Тот историк, что со Сталиным был – изумились мы.
- Во-во, а потом Сталиным же и загубленным…А тогда,   в двадцатых, дружили, водой не разольёшь. Они вдвоём, да еще Серго.
-Бывало, как пузатая, материей обшитая, посылочка из Грузии придёт в Кремль, - так знай: не останется это вино не распробованным… Закроются в укромной комнатке, - по малу пьют, да поют помногу и курят,  как три паровоза.
Вот и увидала Петровна тот дым, гуляя по кремлевскому двору – испугалась, решила что пожар; бросилась вовнутрь, дверь за ручку дергает, - а там заперто. Плечем стала выбивать – не поддаётся…  Опрометью кинулась обратно во двор, по пожарной лестнице до окна добралась и в комнату нырнула… В густом дыму нащупала ножку стола и забралась на него. «Только бы графин с водой найти» - стучало у неё в мозгу. Но тут чья-то мягкая, но властная рука сдавила её так, что не охнуть ни вздохнуть.



С ужасом почувствовала Петровна :  в рот ей заталкивают нечто пряное, - как она через минуту поняла  - табак. До отказа набитая зельем Петровна увидела над собой огненную вспышку, которая медленно и неотвратимо, как во сне, приблизилась и опекла всё её нутро. Одновременно голову её сжали зубами, словно пытаясь высосать несчастной , на грани безумия, мозг; вслед за этим её повернули обратной стороной и стали делать тоже самое, - что было намного приятнее, так как напоминало ей кунилингус.
- Странная трубка… - человек поднёс Петровну к самым глазам, - может чубук отвалился?
- Да вот же твоя трубка, Коба… - заметил Авель
- А это что за …. – Сталин помедлил, - мутеле?**
- Да брось ты эту гадость в камин! – посоветовал Серго
Коба неторопливо направился к ярко пылавшему огню. Сердце у Петровны ушло в пятки. Невероятным усилием  выплюнув из себя табак, она заголосила: «Меня Горький знает! Я против контры билась!! Я от Анатолия Васильевича!!! Я с Ильичем за руку здоровалась!!!! Да здравствует Мировая Революция!!!!!».
- Отпусти её, Коба, - вяло посоветовал Авель, - человек наш…
- Как «отпусти»?! – вспыхнул Серго, - да это ж явно вражеский лазутчик!
- Не кипятись Серго, - Сталин подергал себя за ус, - это наш гость; а врагов бы ты лучше поискал у себя в постели.
И Сталин бережно посадил Петровну в нагрудный карман кителя. Так впервые услышала она, как размеренно бьётся железное сердце вождя…

**Мутеле – так в Грузии называют женский половой орган




… Целый месяц лечили Петровну в кремлёвской больнице:  пересаживали кожу.
Камбустиолог Иван Петрович всё шутил: « Обыкновенно, ежели лицо обожжено, с бедра лоскут берём; а тут – эка! – с манды да на  манду…»
Видавшие впоследствие доктора в одном из бесконечных коридоров Лубянки, утверждали, что он был явно не в себе. Иван Петрович таращил глаза и бормотал: «да, да, друзья… я сам манда, граждане… Только не бейте меня больше по голове, товарищи…»
Ну а что же Петровна? Дело у неё быстро пошло на поправку, раны почти затянулись.
Врачи и пациенты привязались к ней: на выдумки гаразда была; то мячиком поскачет по палате,  то вепрем зарычит или так совой ухнет над ухом у старушки-сиделки, что та , в испуге, крестится, молитвы бормочет…

А раз в больнице конфуз случился…
Лев Давидович Троцкий, как всегда в два часа по полудни, после заседания совнаркома, зашел проведать свою 102-летнюю бабушку. Несмотря на солидный возраст, старушка еще бодрилась – и даже два раза участвовала в параде физкультурников.  Там она, видно и простудилась на вершине людской пирамиды; ладно, если бы всё кончилось ангиной или фурункулом, - так нет: после жесточайшей двухнедельной горячки, у неё вдруг обозначился тик… Да ни на лице  (что было бы неприятно, но терпимо), а во всём теле… Беню Марковну вдруг подкидывало со стула,  и она, после недолгих тонических судорог, выбрасывала вверх правую руку, столбенея в римском салюте…
Лечили её долго, порой наступала ремиссия, - но, к несчастью, лишь на короткий срок.



В тот злополучный день Лев Давидович принёс бабушке часть своего пайка: баночку паюсной икры, стерляжий балычок, охотничьей колбаски, швейцарского сырку, марокканских апельсинов и купленного по дороге, в кремлевском буфете, настоящего кьянти. Полгода пылилось на витрине это итальянское винцо, не потому, что в Кремле были все сплошь непьющие : просто знали – Ильич пьяных не любит, - а в опалу никому не хотелось.
Лев же Давидович купил бутылку безо всякого страха,  предъявив буфетчице медицинское свидетельство, подписанное самим наркомом Семашко: «ТРОЦКАЯ Б.М. НУЖДАЕТСЯ  В ИНТЕНСИВНОЙ  ЭНОТЕРАПИИ (ВИНОЛЕЧЕНИИ). ПРЕДЪЯВИТЕЛЮ СЕГО ВЫДАВАТЬ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ НА ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ В НЕОГРАНИЧЕННОМ КОЛИЧЕСТВЕ».
Многоцветный шарфик на импортной бутылке и приметила Петровна. Пока Лев Давидович оставив сумку у дверей ординаторской, надевал халат, она наспех завязала узлом старую простыню и сунула туда вино; за ним отправились и апельсины…
Лев Давидович, вышел, наклонился к сумке, замер и побледнел…
Чекисты прибыли через шесть минут; а еще через десять появилась полурота латышских стрелков с броневиком.
Рассыпавшись цепью, воины прочесали больницу – и обнаружили злоумышленника.
Петровну, крепко спавшую после выпивки и плотной закуски, никто не заподозрил: ведь шкурки от апельсинов она затолкала под кровать своего соседа слева интернационалиста и любителя пострелять в царей и детей Янкеля Юровского. А пустую бутылку аккуратно поставила под койку соседа справа; соответственно взяли и того и другого.

Были арестованы также: главный врач больницы, старший терапевт, завожоговым отделением, дежурная смена медсестер,  непонимающая шуток старушка-сиделка и уборщица Ефросинья Станиславовна.
Все они были выведены во двор и, после решения тут же избранной «тройки», расстреляны.
Утром Петровна, приоткрыв глаза, недоумевала: «Сестричка, а чегой-то персонал у нас весь новый?» А когда взглянула сестричке в глаза -  вздрогнула: глаза были цвета хаки, а голос оказался холодный, бесстрастный:  «Апельсинами объедись, дорогая… Вот и померли все в одночасье».

Петровна сникла и затаила  покаянную мысль… А выйдя из больницы, сразу записалась на приём к Троцкому. Горячее и слезно говорила Петровна. Готова была она к худшему. Но аскетичное лицо наркомвоенмора всё более смягчалось, и – будто солнце из-за туч вышло, - осветилось улыбкой:
- Успокойтесь, и заберите с моего стола свой партбилет, или мне для вас, старой большевички, жалко тех презренных апельсинов?! Да кушайте себе на здоровье, я вам хоть вагон пришлю! Они не только здоровью  помогут, но может еще в какм-нибудь революционном деле когда-нибудь сгодятся! А насчет э-э-э… «невинно убиенных»,  - как вы изволили сказать (глаза Льва Давидовича подернулись влагой), - так я слов нет, погорячился. Что ж, бывает. Ничего, я всё исправлю. Реабилитирую их посмертно. И грамотой награжу! А уж апельсины, - опять посветлел вождь, - это будьте благонадежны, - мне их многие сочувствующие нашему делу шлют. Ахмедка вот, принц марокканский, Аугусто с Кубы, а из Мексики – Диего Ривера; правда этот не задаром, а в обмен на ледорубы. И на кой ляд они ему среди кактусов сдались?
… Так что, ступайте – и будьте здоровы!


А уже на следующее утро в уютную больничную комнатку Петровны два дюжих кремлевских курсанта внесли ящик крупных, благоухающих цитрусов… Повторялось это изо дня в день. Но – подтвердилась старая истина: слишком хорошо – тоже плохо; Петровной овладел невыносимый зуд.
- Знакомые больничные палаты… «Вот тут – экссудативный диатез», - услышала Петровна. Кто-то бережно поправил её подушку. Петровна с усилием приподняла опухшие веки и изумилась: «Иван Петрович?!»
Да, это был Иван Петрович. Как ни странно, он остался жив после задушевных бесед в ЧК. Спасло его чудо. После очередного допроса следователь с благоговейным ужасом увидел, как на лбу врача проступила, наливаясь багрянцем, родимое пятно в виде четких печатных букв: «СТАЛИН – ЭТО ЛЕНИН НАШИХ ДНЕЙ!».

Следователь немедленно доложил по начальству и, после недолгого замешательства, Ивана Петровича передали на исследование и выяснение его тезке, знаменитому Ивану Петровичу Павлову.
Павлов, хотя и было ему недосуг и не по теме заниматься странным родимым пятном, отказываться не стал: жалко коллегу, - замордуют.
Через три месяца, когда всё подзабылось академик без лишнего шума сделал через знакомого человека, документ, - и незадачливый доктор вновь обрёл свободу. На сей раз – под именем Петра Ивановича. И устроился на прежнее место в кремлевскую больницу.
- … Иван Петрович, -  просипела Петровна.
- Нет, - сухо прервал её доктор, - меня зовут Пётр Иванович.
А вот вы, - он помедлил, - вы Манда… Не Петровна ли часом?
- Да, была её когда-то, -  в тон ему отвечала Петровна, - а нынче меня по всей России-матушке Львовной величают! Льву Давидовичу восприемницей прихожусь.
- Пе…Льво… - оторопел доктор – медленно побагровел , сполз на пол и тихо скончался.


Вернувшись из больницы Петровна с ненавистью взглянула на ящик с апельсинами и прошипела сквозь зубы : «У, диверсанты проклятые… Дочь Красной Республики отравить замыслили?! А накося, выкуси!»
С этими словами она распахнула окно и принялась с силой вышвыривать солнечные плоды. Словно желтая картечь скакала по узкой улице, от стены к стене, ушибая прохожих и лошадей, оставляя вмятины на автомобилях.
Занятие это Петровне понравилось – и вскоре превратилось в ритуал. Теперь каждое утро, лишь только куранты отзвонят девять, из разверстого окна на втором этаже велась эта «стрельба по площадям». Апельсины же Петровне продолжали исправно поступать; она перешла к прицельному огню. Никого не боялась «красная дъяволица», ни дня не обходилось без жертв.

В отдельную палату, прозванной в народе «апельсиновой», доставляли то ходока с заплывшим глазом,  то матроса с ушибленным кобчиком, то латышского стрелка с разбитым гузном; но никто не смел пожаловаться на озорницу: знали, чья она протеже.
Но когда в палату внесли наркома путей сообщения Лазаря Игнатовича Кагановича, для Петровны дело запахло трибуналом. И на чрезвычайном ночном заседании совнаркома первым вопросом стояло: «О брутальном поведении большевички Петровны».


…Наутро дед (ну вы, ребята, помните, он дворником в Кремле служил), неторопливо шаркая метлой,заметил листок написанный четким почерком. «Вот Ронька-то обрадуется…» - дед смял находку в мелкий квадратик и сунул в кисет, в самую табачную глубь…
Ронькой дед называл своего знакомца Рональда Смита. Тот работал в английском полпредстве и сильно увлекался голубями. Всех своих голубей он почему-то называл «хобби». Слово было красивое, но непонятное, а дед, из вежливости, не расспрашивал.

Как-то, скручивая цигарку, дед вынул из кармана осьмушку совнаркомовского черновика. Рональд запнулся на полуслове и потянулся к непочатой дедовской самокрутке. Дед отодвинулся: «Туго ныне с бумагой, да и мохра у меня – каждая крупица на счету».
«Ноу,  -  расцвёл Рональд, - плиз!» -  и протянул деду пачку сигарет с ненашей надписью и нарисованным верблюдом: «Чаньдж…Меняться…». «Чё, на русский табачок  потянуло? Ну – Ол райт, хмыкнул дед – и тут же невозмутимо, прикуривая одна от другой, прикончил всю пачку и цыкнул сквозь зубы: «Трава».
Брови Рональда с пониманием изогнулись: «Трава? Опий? Гашиш?». «Да ну тебя! – досадливо поморщился старик, - табачку я и сам раздобуду… Ты б мне , мил человек, голубей. А за мной дело не станет. За голубя душу выну».
«Не надо душу: - Рональд бережно разгладил исписанный бисерным почерком клочек.
«Документ тебе, что-ли?  Так у нас их полно, - всё, по обычаю, в печку кидаем. Принесу, хоть заройся в них. Ну а ты насчет голубя не обмани».
Так и ударили по рукам.


Тут наш рассказчик глубоко откашлялся и поскреб грудь:
_- А я в те времена уж покуривать стал, и потихонечку табачок у деда тырил: раз полез в кисет, -  а  там шелестит что-то. Гляжу – бумага. Хотел и я её на самокрутку – да пожалел: больно затейливо там почерк плелся. А под лежанкой дед газеты хранил. Оторвал я малехо, свернул «козью ножку» - и на чердак. Там ту затейливую бумагу и прочел. Изложено было четко, как в Евангелии. Только заместо Христа всё про Петровну, да про Петровну…   Я хлопцы, за свои восемьдесят пять много фантастики перелапатил, - но такой заморочки ни у каких Стругацких не видел. Так в память въелась, - до сих пор помню…
Начало там пристойное, мол апельсины, брутальное поведение, слово товарищу…
С обвинительной речью выступил сам Феликс Эдмундович.

ДЗЕРЖИНСКИЙ : Предлагаю за расточительство с антисоветским уклоном означенную большевичку лишить всех воинских званий и регалий. А также отправить на перевоспитание в Соловецкий лагерь особого назначение. А также…

CТАЛИН : Феликс, Вы излишне строги. Кадры – наше богатство. Они решаю всё. Товарищ Петровна приняла ошибочное решение, но это было сделано сгоряча. В аффекте, как выражаются на буржуазном Западе. Сами знаете, товарищи: конь о четырёх ногах, - и тот спотыкается.

ДЗЕРЖИНСКИЙ : На послабление, по-моему, идти нельзя. Это внесёт разврат в наши сплоченные ряды. Каждый тогда может иметь искушение позволить себе…

БУХАРИН : Нет! Бессердечность проявлять нельзя! «Все мы, все мы, в этом мире тленны», поэтому надо беречь друг друга, любить друг друга…

ЦЮРУПА : Любовь – любовью, но продовольствие – продовольствием. Как заметил прежний ученый, человек есть то, что он ест. А теперь, когда страна, то и дело, падает в голодный обморок,  - разбрасываться пищевыми продуктами – преступление.


ЛЕНИН :Да, товарищи, наш товарищ оступился, а всякий оступившийся товарищ достоин наказания. Но наказание должно соответствовать вине. Преступление Петровны может быть всего лишь последствием её  болезни. Поэтому я предлагаю ограничиться профилактическими мерами: месячным домашним арестом и последующим отправлением на юг. Туда, где растут апельсины (смех в зале) На этом предлагаю сделать перерыв и выпить чаю»

А дальше, ребята, в бумаге началась околесица. Читаю, и глазам не верю:

ЛЕНИН : Предлагаю спеть «Интернационал» ( начинает петь).

БУХАРИН : А я предлагаю сплясать «Барыню» (вскакивает на стул и пляшет).

СТАЛИН : С барыней пусть разберётся Ягода. «Сулико» поём! (поёт)

ЛУНАЧАРСКИЙ : Господа! Мы не решили главного: МХАТ или Мейерхольд?

БУХАРИН : «Синий свет,
                Свет такой синий –
                В эту синь и умереть не жаль…»


СЕМАШКО : Я не согласен умирать от неё, держите её!( указывает на стену). Это бледная спирохета – порождение Белой гвардии! Немедленно сделать всем прививки!

ДЗЕРЖИНСКИЙ   ( достаёт наган) Я убью её! ( многократно стреляет в стены и потолок)

ЛЕНИН : (поёт) «Марш, марш вперёд, рабочий народ!»

СТАЛИН   (поёт) «Я твою могилу искал…» (внезапно обрывает песню и с расстановкой произносит) Отличительная особенность нашей революции состоит в том, что она дала народу возможность не только культурной, но и зажиточной жизни.

ЧИЧЕРИН : Предлагаю заключить договор о дружбе с планетой Марс. Наша планета. Красная.

ЛЕНИН :  (подходит к стене с чернильницей, макает в неё палец, и пишет на стене): КОММУНИЗМ = СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ+ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ. СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ = КОММУНИЗМ – ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ. ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ  ВСЕЙ  СТРАНЫ =  КОМУНИЗМ- СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ.


ПЕТРОВНА : Батеньки! Голубчики! Я не хотела.. То есть я хотела, но совсем не этого! Отпустите меня в тайгу, к деду! (плачет) Деда хочу!

ТРОЦКИЙ : (карабкается на стену, снимает портрет Карла Маркса, что-то долго говорит по-немецки, временами сбиваясь на идиш, целует портрет и поднимает его над головой) ЭТО наш Дед, Петровна, мы все его хотим!

КАЛИНИН : (просыпается) Предлагаю наградить его Орденом Трудового Красного Знамени (достает из кармана орден и привинчивает его к портрету) Все на колени, на колени, смерды!

Присутствующие падают на колени и засыпают.

ЛЕНИН : (закрыа глаза, нараспев) А Октябрьская революция, батенька, иллюзионный аттракцион…

- Врёте вы всё! – снова вспыхнула буфетчица, не мог Ленин т а к о г о  сказать. Где про это написано?
- Как «где»? – обиделся дед, -  в журнале «Новое время» и написано.
- Это где про телеграмму, что ль? – подали голос из-за соседнего столика.
- Ну! – обрадовался дед,  - вот и подтверди, что не вру!
- Век воли не видать! -    заверил сосед, - фамилию ихнего историка даже помню – Смит. Рональд Смит.

- Не ваш ли Ронька? – хмыкнула буфетчица.
Он! Ей-богу, он!- хлопнул дед себя ладонью по колену, как я сразу не допетрал? Там и про телеграмму, и про те ленинские рукописи, что раньше и слыхом не слыхивали. Из черновиков, дедом моим на голубей сменянных.
- Что за телеграмма-то? – заинтересовалась буфетчица.
- А насчет повара телеграмма… Тогда в Кремлёвские склады много чего, у буржуев изъятого, завозили. Вот на кухне и перепутали…
Помните, чай Совнарком пил? Так повар чай прямо из мешка зачерпнул: а там, заместо сахара – опий,  у басмачей конфискованный оказался. Чистый, белый. Вот у них после того чаю мозги набекрень и стали…
И телеграмма тоже того дела касаема – небольшая, девять слов всего: « ПОВАРА ЗПТ ЧТОБ НЕ ПУТАЛ ВПРЕДЬ СЛАДКОЕ С ГОРЬКИМ ЗПТ РАССТРЕЛЯТЬ ТЧК УЛЬЯНОВ (ЛЕНИН).»


А Петровна… Что ж Петровна, жизнь у неё наладилась. Вставили ей зубы. Помолодела, округлилась Красавица писанная. А мужики, - будь то комиссар, нарком или простой смертный, - шелком перед ней стелились.
Одно время Свердлов зачастил.
- Полонила ты меня, царица моя Савская. Ничего для тебя не пожалею, - полюби только. А залог наших отношений – вот тебе серьга с рубином!
И он протянул блестящую, словно вымытую в кислоте, сережку.
- Такую красоту и царица не нашивала! – ахнула Петровна
- А вот и нашивала как раз… - нервно  улыбнулся   Яков Михайлович.
Приняла Петровна подарок, но лечь в постель не согласилась:
- Не стоит у меня на тебя, Михалыч…
Наркому оставалось лишь развести руками и раскланяться.


По иному получилось с Бонч-Бруевичем. Петровна первая предложила ему близость. Но поставила условие: «Одну ночь буду спать с Бончем, другую – с Бруевичем!».
Ошеломленный Бонч-Бруевич больше к Петровне не подходил, но с того рокового момента у него начался психический надлом – раздвоение личности: он стал подписывать документы то Бончем, то Бруевичем, к тому же при каждом удобном случае требовал дополнительную жилплощадь.

Но была у Петровны и другая боль: выросшая среди мужчин, она, с каждым днём, всё больше тосковала по женской ласке.

Ильич прогуливался, когда Петровна, осторожно постучав, приоткрыла дверь известного всему миру дома с колоннам. Было, как всегда, незаперто. За дверью смиренно стоял часовой с пулеметом.
- Диппочта, -соврала Петровна и козырнула
- Пароль?
- Гоген!
- Рембрандт. Направо,  - указал часовой

Надежда Константиновна сидела, понурившись, одна за большим обеденным столом. Две мухи медленно гибли в фарфоровой тарелке перед её близоруким носом.
- Присаживайтесь товарищ, - предложила Крупская и отложила ложку. – Супцу не желаете? Или чаю?   Чаёк у нас , правда, морковный. Зато чашечки старинные , китайские. И ложечки все серебряные… А вы по какому вопросу будете?
- По личному, Надежда Константиновна, - произнесла Петровна с дрожью в голосе, - и вдруг бросившись к ней на шею, горячее зашептала: люблю я тебя, люблю, Константиновна! Хочу тебя.
Не отвечая на затяжной поцелую, жена вождя вскочила и отшвырнула Петровну. Бульдожьи щеки Крупской тряслись в гневе:
- Что вы себе позволяете! У нас сейчас одна задача – поднять звание члена партии всё выше, выше и выше! А не ронять себя в чувственную грязь. Вокруг враги, а вы, старая большевичка, так постыдно расслабились!
…Петровна вышла,  низко опустив голову.


Но зато с Инессой Арманд у неё вышло совсем по-другому: Инесса была женщиной не только образованной, но и горячей, толк в любви понимала. И несмотря на то, что в любовниках у неё был человек с самого верха (а может, благодаря этому), она Петровне не отказала. Роман их длился долго, были они счастливы и умерли в один день. Только Инесса раньше.


…Ну вот, ребята, быстро сказка сказывается,.. Говорил я про Петровну, говорил, да вроде всё до дна и вычерпал…, - закончил дед,  устало щурясь на пустую бутылку, - только вы уж меня не подведите. О том, что всё это от меня слышали – молчок. Еще пожить охота.
- Да брось ты дед, чего  т е п е р ь бояться?
- Бояться всегда есть чего… Помню, строили мы бассейн на месте одного московского храма, присели перекурить. И тут, откуда ни возьмись – две черные легковые машины. Гальманули они перед нами, и стали люди из них выходить. Кто в косоворотках, а кто при галстуках. Постояли, поговорили, на дно котлована спускаться стали.  И тут же из машины еще женщина вышла, и прямо к нам. Здрасте-здрасте, то да сё… А вот, говорит, мужики, я вам свежий анекдот расскажу! И Пошло! И пошло… Через слово – Сталин, через два – Менжинский! Дорассказала – и ну хохотать!  Смотрю на неё и аж мошонка у меня подобралась: никак Петровна! Глянул на напарников, а те белее мела.
Гости наши как приехали, так и уехали, а у нас работа из рук валится  и тревога душу грызёт.
Дома я себе узелок  сложил, попрощался с дедом. Но минула неделя, а за мной не приходили. У меня уже глаза от бессонницы, как у кролика – а они не едут.


Месяц прошел, другой…
- Так зря, наверное, волновались?
- Может и зря, - да только напарников моих уже назавтра недосчитались. Мне потом говорили, что дошла эта история с анекдотом до самого Отца Народов. От моих же корешей сигналы в ГПУ и поступили.
Вызвал Сталин Менжинского,  расспросил.
-  Да это, Иосиф Виссарионович, Петровна решила народ попытать: про нас с Вами байку сочинила.
- И что: смешная байка?
- Смешная, Иосиф Виссарионович.
- И смеялись?
- Один смеялся, а те двое, что Вам настучали, у тех лица как на похоронах были.
- Ах, на похоронах… Не Советскую ли власть хоронить собрались? А потом, значит, струсили, писанными словами прикрыться решили? Научи-ка, ты их, Вячеслав Рудольфович, юмор понимать.
- А с тем, Иосиф Виссарионович, что улыбался? С ним что?
- Ну коль улыбался, значит душа чистая. Пусть спокойно работает.


Так что, в тот раз Бог миловал, а зарубка во мне глубокая осталась, по сю пору не затянулась.
Рассказчик тяжко перевёл дух.
- А что с Петровной потом было?
- Ну что-что… А вот что. На месте этого буфета наша батарея в отечественную стояла(я вам про это, вроде, говорил),



А как мне здесь Петровна повстречалась, сейчас узнаете…
Петровна тогда на нашем фронте членом Военного Совета была. По позициям разъезжала на белой лошадке – пони называется – как раз её по росту. На ней и приехала к нам. Зашла в штаб, и лошадку у дверей оставила. И вышла тут незадача… В сумерках солдаты приняли ту лошадь за теля – и пристрелили для провианту. Петровна до слёз расстроилась. Спиртом утешать пришлось, - недельный запас потратили… А потом наш политрук самолично Петровну на руках до Ставки нёс. «ДО-СТАВКА на дом» - матерился он после.
Тогда, ребята, в последний раз Петровну я и видел.
- А потом?
- А потом до меня только слухи долетали. Говорят, что когда война окончилась, Петровна ушла из армии и устроилась учителем пения в одну из московских школ. Так до пенсии и проработала.
Провожал её на заслуженный отдых весь стольный город. Ресторан «Арагви» был заказан целиком. Произошел один из редких случаев, когда простые труженики народного образования обедали с высшими военными и партийными деятелями.
Ближе к закрытию, часов в десять вечера, вошел седенький старичек, и бочком- бочком, мимо лихо пляшущих генералов, - к Петровне. Та сразу его узнала: «Лазарь Моисеевич!».

«Каганович пришел!» - пронеслось над столами. Оркестр на минуту замолк и грянул «Наш паровоз, вперёд лети!».
Лазарь Моисеевич приветлево помахал музыкантом и приблизился к Петровне. Обнял её, - и трижды, по-русски, расцеловал, что-то тихо сказал ей на ухо, полез во внутренний карман пиджака – и, вдруг к ужасу присутствующих, м едленно достал маузер.
Секунды три стояла мёртвая тишина, а после этого в зале раздался тяжелый грохот: это предусмотрительно падали на пол военные, прикрывая головы руками.
- Что вы, товарищи? – недоумённо произнёс Каганович, это подарок, именной.
Он протянул оружие Петровне.
- Владей! А если что – пользуйся!
Оркестр заиграл туш.



И потянулись однообразные пенсионные будни. Петровна затосковала. Знакомый врач посоветовал ей оставить безумную Москву и перебраться в деревню. Долго искала она место, где бы успокоилась её душа, - и выбрала Переделкино.
С тех пор по Москве и пошло гулять: «А где Петровна?» «Где-где, - в манде на п е р е д е л к е!».
Соседи Петровну побаивались: «Вздорная старуха и свирепая».  Особенно страдала от неё молоденькая продавщица Анжелика. Приходя отовариться, Петровна протягивала ей трехлитровую банку и лаконично роняла : «Как всегда». Анжелика бледнела и молча разводила руками. Бледнела и Петровна:
«Ищи, дочка, ищи». «ну нету, нету у нас в продаже этой вашей любимой спермы, или мне что, прохожих идти доить?»
«Ищи, сука, ищи!» - Петровна выхватывала из кошелки маузер и яростно колотила рукояткой по прилавку.
Покупатели как могли успокаивали бушующую старушку.
Сходились на том, что Анжелика доставала из подсобки еще неразбавленную сметану: «Вот, всё что есть , а там, хоть стреляйте!»

А однажды Петровнеа умерла.

Вначале её решили кремировать и захоронить в Кремлёвской стены. Но сколько не жгли – ничего не получалось: труп даже не обуглился, а только приобрел серебристый оттенок и стал еще твёрже прежнего.
Тогда решили сдать Петровну в музей. Тут тоже вышла заминка: претендовали и Кунсткамера, и Музей религии и атеизма, и музей им.И.В,Сталина в городе Гори… - но предпочтение отдали Музею Революции. Поместили новый экспонат на тот же стенд, где были выставлены неопубликованные рукописи В.И. Ленина, подаренные музею старым другом советского народа Рональдом Смитом.
Но и после смерти не закончилась история Петровны. Как-то ночью она была выкрадена. В разгромленном зале нашли оглушенного сторожа, а на политической карте Советского Союза кем-то была нанесена золотистой аэрозолью большая шестиконечная звезда.
- Жидомасоны поработали – вздохнул бородатый директор, - ну что ж – будем искать!
Искал, поначалу, КГБ, а когда был обнаружен т.н. «израильский след», в дело включился Интерпол. Подозрение пало на Моссад, но всё объяснилось самым неожиданным способом…



Женя Быков, один из боевиков «Памяти» сболтнул в митинговом запале:
«Мы это! Мы Петровну вашу схимичили, - а в случае чего, и до Мавзолея доберёмся!»
После третьей беседы в доме на площади Дзержинского, задержанный всё же приоткрыл занавес похищения.
Мемориальный труп, как оказалось, был продан семье Л.Д.Троцкого за немалую сумму золотом.
«Организации деньги нужны, -   с печалью объявил боевик, - вот и решили мы… А так бы не в жисть!»

Суд, приняв во внимание чистосердечное признание, приговорил злоумышленника к трём годам лишения свободы (условно), а организацию «Память» обязал выплатить крупный денежный штраф.
- А Петровна, что, нашлась?
- Нашлась или нет – точно не знаю, но говорят, что Троцкие отвезли её в Ливермор, и там, в одной из лабараторий, Петровны реанимировали.
А соседка наша летом отдыхать к родичам в Болгарию ездила. К ихней предсказательнице Ванге зашла – и стала её про международное положение спрашивать,  про дальнейшую судьбу России, Ванга нахмурилась: «Была и будет!». Потом перекрестилась и строго отчеканила: «А Петровна и теперь живее всех живых».
Сказала. И замолчала навеки.



Тут рассказчик спохватился: «Да, братцы, у меня и её фотография есть!» Дед загрубелыми пальцами вытащил из кармана газету «Московские новости»: «Вот, глядите – Петровна. Вторая слева»
Буфетчица надела очки и всплеснула руками: «Та это ж наш депутат от Басманного района! Я её в рекламе по телевизору видала!»
- Как?


…Мы оглянулись. Вокруг собралась приличная толпа. Люди, ловившие каждое слово старика, замерли в изумлении. Говорить никому не хотелось. Молчал и старик. Мы встали и вышли на перрон.
2 августа 1990г
Симферополь.