Писака

Пустынный двор, скрипящие качели,
В округе не услышать детский смех -
Как быстро, оказалось, пролетели
Мгновенья радости и ветреных утех.

Здесь если жизнь держалась и когда-то,
Давно она угасла, и мир нем, -
По ней и нынче в памятные даты
Течёт слеза дождя по щёкам стен.

Здесь если призрак и когда-то обитал,
То бросил, безнадёжностью гонимый,
Пустые окна, их безжизненный оскал,
Лишь жёстче делавший иллюзию картины.

Здесь если ведьмы шабаши водили,
То холодом руин расторгнут был
Тот договор, который заключили
Среди костей и вырытых могил.

Но этот дом стоит, внимая лире,
Прекрасным звукам, слушая сонет;
Так получилось, в вымершей квартире
Нашёл себе пристанище поэт.
Сергей Кир, «Качели»


Скрип – скрип…Скрип – скрип…
Весна. Ах, как любим мы весну! Запах свежей краски, зелени, яблоневого цвета. Запах влажной земли, запах тёплого дождика. Запах счастья.
Заливистый детский смех.
- Папа, папочка, качели! Покатай!
- Анютка, осторожней!
- Папа, выше, давай ещё выше!
Выше, папа, выше! Выше гриба в песочнице, выше горки, выше того сиреневого куста, выше дома! Туда, к тёплому весеннему солнцу, к синему небу, пушистым облакам…
Скрип – скрип…Скрип – скрип…
Шелест дождя, отдалённые раскаты грома, запах озона и мокрой листвы. Вечер, в окошках дома загорается свет. Пусто, скучно… Лишь эти двое в песочнице под грибком. Эй, идите сюда!
- Смотри, качели! Покатай меня!
- А дождь?
- А пусть! Дождик лей, лей, лей. Дождик лей веселей! Ещё, выше, давай выше! Хорошо-о-о…
И опять смех... И опять счастье...
Выше! Выше, выше! К небу, сквозь тучи, к звёздам! Выше…

Скрип – скрип…Скрип – скрип…
Опять дождь. Мелкий, противный. Бр-р-р. Холодно, мокро и мерзко. Одиноко...
И опять двое. Мальчишки. Эй! Эй!! Идите сюда!
- Тоха, качели, покатаемся?
- Ты что, сдурел? Мокро всё.
- Ну и что? Подумаешь, мокро! Давай! Давай сильнее, выше, ура – а!
И опять выше, и опять к небу. Разгоним облака, приведём солнце! Выше! Выше…
Скрип – скрип…Скрип – скрип…
Скрип – скрип… Это поскрипывает снег. Люди бегут мимо, спешат укрыться в тепле. Ничего, весна всё равно придёт, и тогда опять – выше, выше, выше. К небу, к солнцу, до самого космоса! Выше!
Скрип – скрип…Скрип – скрип…
Люди, эй, люди! Мы здесь, мы готовы! Где вы, люди? Нет никого, только ветер…Эй, сирень, не наглей, это моя территория! Уходи... Куда лезешь? Скрип... Скрип... Больно... Смазать надо... Да и покрасить не мешало бы.  Люди, вы где? Ну куда все делись –то? Дом стоит пустой. Окна выбиты... Люди-и-и... Нам страшно... Ой, кто это? Мама... Не подходите! Прочь, прочь... Люди-и-и, помогите!
- Тоха, качели, помнишь?
- Ага... А давай?...
- Ты чё?! Они же проржавели совсем? Грохнуться захотел?
- Эх, ты, испугался…
- Да нет. Смешно просто. Взрослые дядьки... В противогазах и химзе! А... Давай!
И опять... Выше, выше! Туда, к небу! Выше...
Скрип... Скрип... Скр.....

- Зелёный, ты чё не спишь?
Кирилл быстро спрятал блокнот за пазуху, но было уже поздно.
- Э-э-э, опять сочинительством занимаешься? Смысл? Только глаза портить.
- Слушай, Митрич, тебе-то какое дело? Я ж тебя насильно мои опусы читать не заставляю?
- Дело мне такое: завтра вставать ни свет – ни заря, дорога, а ты сонный будешь! И мне спать мешаешь. Хватит, дома допишешь.
Дома… Можно подумать, от него это зависело – когда и где писать. Только объяснять – всё равно не поймут.
Кирилл аккуратно (теперь можно не прятаться и не торопиться) засунул толстый, исписанный мелким убористым почерком, блокнот в  кожаный футляр, туда же положил карандаш, заботливо прикрыв заточенный конец колпачком.
- Ишь, как у тебя всё! – Митрич не мог скрыть восхищения. – Маринка постаралась?
- Дочка.
- Надо же, - мужчина немного помолчал, глядя как Кирилл неспешно пакует вещи, потом, словно опомнившись, выдал. - Рукодельница!
- Угу. А время сколько сейчас?
- Первый час, наверное. Давай быстрей, полуночник.
Затушенная свечка отправилась всё в тот же футляр. Хоть и не много света она давала, но обрушившаяся вслед за этим темнота показалась Кириллу кромешной. Собственно, такой она и была. Когда-то, в прошлой жизни, они с классом ездили в Кунгур, в пещеры. Удивительная, ни с чем несравнимая красота тамошних подземелий поразила его, но с течением времени картины эти стёрлись из памяти, навсегда остались лишь ощущения: группа удалилась уже достаточно далеко от входа, когда экскурсовод на несколько мгновений выключил подсветку, дабы показать, что такое настоящая, пещерная, темнота, когда свету неоткуда проникнуть, неоткуда взяться. Она давила, казалось, её можно было потрогать, взять в руку, ощутить тяжесть, попробовать на вкус… Кто же знал тогда,  что им показали будущее.
Вот  и тут, в подвале Печёрского монастыря темнота была такая же. И дома, на «Горьковской», тоже. Неоткуда взяться свету, неоткуда проникнуть даже крохотному лучику.
Кирилл закрыл глаза, почему-то так ему было проще ориентироваться, осторожно, стараясь никого не задеть, пробрался к своему топчану. Уснул, как только голова коснулась подушки.
 
 «Ах, как спится утром ранним…» - песня эта крутилась в голове Кирилла с того самого момента, как старший разбудил его. Выйти надо было по темноте, чтоб добраться домой к рассвету. Конечно, любой челнок, как и разведчик не больно-то уж и боится солнечного света, но всё равно, годы темноты давали о себе знать, так что, день – не для человека, он теперь существо сумеречное, если не сказать – ночное.
На сборы – полчаса. Объёмистые баулы уже упакованы, оружие проверено, плотный завтрак, и в дорогу.
Кирилла после еды совсем разморило, прав был Митрич – боец из него сегодня никакой. Ни украсть, ни покараулить. Хорошо, если всё обойдётся.
- Антон, давай, я пока понесу баул, а ты, вместо меня, в прикрытии?
- Опять не спал? И что тебя всегда ночью пробивает? Ладно уж, разгуливайся, писака.
Писака… Кирилл уже давно не обижался, когда его так называли. Он и сам к своему увлечению (или напасти?) относился весьма и весьма скептически. Что уж тут о других говорить? Нет, был, всё-таки один человек, воспринимавший его творения серьёзно: жена. Ну, и дочка, конечно же. Сегодня он будет читать им новый рассказ, «Качели». Им понравится, он знает. Вот только Сашка… Поймёт ли она, как здорово это – вверх, к небу, к облакам, если неба этого никогда не видела?

Баул оказался неожиданно тяжёлым. Или это просто с утра ему всё не так сегодня?
Митрич, увидев рокировку, только неодобрительно хмыкнул. Хотя, какая разница, кто первым понесёт этот треклятый мешок? Педант чёртов.
Ну, всё. Двинулись. Закрылись массивные монастырские ворота, и сразу же стало холодно – ветер с Волги. Конец августа, время первых заморозков, время звездопада.
Маринка, жена, любила звездопад. Да и он тоже. Не так много чего осталось от их прошлой жизни. Вот звёзды тоже – оттуда. Кирилл подумал, что надо бы вывести жену на поверхность. Пусть полюбуется.  Да и Сашку бы не мешало. Негоже насовсем под землю забиваться, не черви. Человек на поверхности жить должен, как бы плохо, как бы опасно тут не было.
Дорога круто забирала вверх, к тому же, приходилось следить, чтоб не споткнуться, не подвернуть ноги в ямах – щербинах. Дыхание у Кирилла махом сбилось, пот заливал глаза, ручейком скатывался между лопаток. Да, прав был Митрич, что не ставил его на подъём, не те силёнки уже. Тридцать шесть, возраст, да и сердечко пошаливает. Как бы не пришлось менять профессию на более спокойную. Только что он умеет? Даже школу закончить не успел. Только сочинять свои побасёнки. А кому это нужно? Вот и получается, что помрёт он, и ничего хорошего после себя не оставит. Никакой памяти. Ну, нет! А Сашка? Это же тоже память! Его кровиночка, хорошая, любимая девочка! Жалко, что только одна… Они с Маринкой не прочь бы и ещё завести, да тут не от них зависит. Хорошо, что эту-то родить смогли.
Уф-ф-ф… Неужели всё? Не верится. Короткий привал, всего несколько минут, только отдышаться перед следующим переходом. Ещё полтора километра. И как он раньше не замечал, что баулы такие тяжёлые? Камней, что ли, туда в этот раз насовали?
- Зеленин, передай рюкзак Макарову.
Вот это удружил, начальник! Вот за это отдельное спасибо! Кирилл на такое счастье и не рассчитывал.
В небе стало сереть. Он любил это время – предрассветные сумерки. Спроси почему, ответит вряд ли, никогда не задавался этим вопросом. Всё вокруг так изменчиво, таинственно, тихо. Даже ветер стих, он всегда стихает в эти предутренние часы. Только звуки шагов, бряцание оружия, шебуршение просыпающихся хозяев города в развалинах…
Дорога знакомая, хоженая-перехоженная, родным стал каждый камень, каждая выбоина в асфальте, каждый дом. Вот здесь надо ускорить шаг, а то придётся потом отбиваться от своры одичавших собак – тут у них лежбище, штаб-квартира. Нет, они, конечно, человека с ружьём уважают, но кто их поймёт? Зверь – он и есть зверь. А вот здесь можно расслабиться, отдохнуть, на целых пятнадцать минут снять опостылевший противогаз (фонит, но в пределах нормы), и даже расстегнуть верхние пуговицы у одежды. 
Детская площадка во дворе чудом уцелевшей многоэтажки, сгнившие скамейки, песочница без песка (грибок свалился, листы железа давно отодрали и утащили). Куст сирени, или того, что было когда-то сиренью. Качели. Те самые. И двор тот самый. Сколько раз он ходил тут, сколько раз отдыхал, слушая едва слышное поскрипывание ржавых петель. Качели рассказывали ему свою историю, жаловались, забытые всеми, брошенные на произвол судьбы. Караванщик подошёл к ним, погладил, прошептал едва слышно: «Я записал».
Он не мог вспомнить, когда, с какого времени началось всё это. Но в определённый момент Кирилл перестал воспринимать город как нагромождение бесформенных развалин. Это было сродни чуду: для него, родившегося, и прожившего на поверхности целых шестнадцать лет, город стал прекрасен именно сейчас, когда прекрасного в нём ничего не осталось. Но воображение восстанавливало картины прошлого, и мужчина уже не замечал выбитых окон, торчащей арматуры, оплавленного пожарами кирпича. А ещё город для Кирилла стал живым. Дома, памятники, предметы  рассказывали ему свои истории. Он же просто записывал их. Вот и весь секрет.
- Слышь, Писака, вот ты объясни, зачем тебе ночи не спать, записывать чего-то там? Кому это нужно?
Когда-то Кирилл дал Антону прочитать свой рассказ (тот сам напросился), и сто раз пожалел об этом. Парень ничего не понял, а, главное, не уразумел – зачем это нужно ему, Кириллу. Собственно, претензий к Антону не было, где ж ему книжной мудрости-то набраться? Но постоянные подколки порядком надоели. 
- Тоха, смени пластинку, достал. А лучше вообще, помолчи.
Разговаривать никому не хотелось: люди устали, а близость дома расслабляла. Опасное чувство, тут, наверху никак нельзя забывать, что человек давно уже не царь природы, а  всего лишь звено в пищевой цепочке. Не самое слабое, но и не хуже, чем всякое другое.
Антон, однако, не унимался:
- Не, мне действительно интересно, вот раньше про что писали? А он...- договорить парень не успел.
Вообще-то, эта часть города считалась безопасной. Ни аномалий тебе, ни неизвестного происхождения невиданных зверей. И откуда только взялся этот волчара? И что его заставило броситься на людей, причём, вооружённых? Голод? Страх? Или просто обыкновенное бешенство? Этого никто не узнает, да и зачем?
Волк выскочил из-за того самого сиреневого куста, огромный, страшный. Стремительный… Сбил с ног  Кирилла – тот стоял к нему ближе всех, но рвать не стал, бросился на остальных. Вот уже кто-то закричал, укушенный, кто-то упал, кто-то схватился за автомат, запоздало понимая, что стрелять нельзя… Потом выстрел, всё-таки, прозвучал. Волк взвизгнул, повалился, затих.   
- Ё-моё, откуда  ж занесло-то тебя, дурака? – Митрич осторожно, будто волк всё ещё представлял опасность, тронул его ногой. – Вроде не мутировавший. Нормальный. Жалко.
- Ага, а порвал бы нас – не жалко?
- Эх, глупые вы ещё… Каждая тварь – создание Божие. И только Ему решать, кому жить, а кому умереть. Все целы? Морозов, ты как?
- Твоими молитвами. Ногу прокусил, скотина.
- Дойдёшь?
- А есть выбор?
- Зеленин, поможешь напарнику.
Так как Кирилл не удосужил его ответом, Митрич прикрикнул:
-  Зелёный, мать твою…? Кирилл?!
И тихонько, совсем по-волчьи, завыл, когда понял, что произошло.

********
- Алаверды, Миша! Я понимаю, что предугадать ничего невозможно, что формально вины на тебе нет. Но ты старший. Ты опытный. И за людей отвечаешь ты. А вот Маринке с Сашкой про отца мне придётся рассказывать. И не ты, я буду им говорить, что, судьба у него такая, виском о камень удариться. Случайно.
Начальник «Горьковской» был взбешён. Не только потерей двух людей, он злился и на себя тоже: когда-то сам внёс в Устав правило о том, что семье о погибшем сообщает именно начальник. А дал слово – держись.
- Иди, и помни – Морозов тоже на твоей совести, прививок от бешенства у нас ещё не делают.
- Да что мне теперь, повеситься, что ли?!
- Это уж как сам решишь. Вещи его давай.
Кирилла похоронили там же, во дворе, предварительно сняв с него всё мало–мальски ценное. Всё это – в общее пользование. Семье – то немногое из личного имущества, что никому, кроме родных не пригодится: какая-нибудь безделушка, напоминание о доме, жене, детях... Или как сейчас - блокнот в самопальном чехле, исписанная мелким почерком пачка бумаги. Мало же остаётся от человека в этом мире. Что он хоть там сочинял-то? Писака.
Начальник открыл блокнот…

******

Они пролежали на чердаке дома целую вечность. Старые, порыжевшие, латаные -перелатанные, подшитые заботливой хозяйской рукой. Когда вышел срок, и ставить заплаты было уже некуда, эта самая рука не поднялась, чтоб выкинуть их, отправив доживать свой век сюда, на чердак, в компанию к старым журналам, чугункам, фуфайкам, всему тому хламу, который и не нужен, вроде, но и выбросить жалко. Валенки сначала расстроились, но как-то быстро смирились со своей судьбой, и просто стали ждать, надеяться, что когда-нибудь опять придёт их время.
И дождались.
- Андрюх, смотри, да тут Клондайк!
- Николай Василичь, слез бы ты оттуда, эта развалина вот-вот рухнет. Как только простоял столько лет!
- Да нет, ничего не случится, старая постройка. Зато столько нужного. Смотри!
- Да уж! Клондайк действительно. Самовар хорош! Как раз пригодится. Только как потащим-то всё сразу?
- Да тут, внизу занычим часть. Чтоб не лазить лишний раз.
Валенки слушали этот разговор, и им хотелось закричать: «Меня не забудьте! Мы пригодимся тоже!».
И этот безмолвный крик был услышан.
- Коль, ты чё? Зачем тебе этот рассадник моли?
- Затем. Ничего ты не понимаешь, мал ещё.
Так валенки оказались в метро. Лишнюю пыль из них выбили, подштопали... И они опять упокоились. До лучших времён.

- Мам, знаешь, что сегодня в школе сказали?
- Угу, - женщина настолько вымоталась, что реагировать на слова дочери не было уже сил.
- Мам, ну ты чего? – Наташка чуть не плакала: она не шла из школы – летела, чтоб сообщить матери эту новость, а та...
Девчонке было невдомёк: женщине уже давно было безразлично всё, что творится вокруг, прожит день – и ладно. Были бы сыты дети, а то вот Глебка растёт как на дрожжах, и обычного пайка ему явно не хватает. А взрослого не заслужил ещё. Она вздохнула, оторвалась от штопки.
- Ну, чего, говори.
Но Наташка уже надула губы, зашмыгала курносым носом. Вот – вот заревёт.
- Сырость не разводи. Не хочешь говорить – марш на кухню, за ужином. Брат с отцом скоро придут, голодные.
Наташка заревела. Мать отложила рукоделие, посмотрела на плачущую девочку, хотела что-то сказать, но неожиданно заревела сама.
Мужчины так и застали их двоих ревущими, в обнимку друг с другом.
- Девоньки, вам что, сырости не хватает? Ужин-то будет?
  Мать быстро вытерла глаза.
- Глеб, сходи ты на кухню.
Парень послушно ушёл.
- Что случилось, не расскажете?
- Женские секреты, потом поговорим.
Ужинали молча. И только в самом конце трапезы женщина произнесла:
- У Наташки сегодня новость важная, - и, обращаясь уже к дочери, - расскажи, Наташ.
- Завтра нас поведут наверх! На целых пятнадцать минут! Сказали, приготовить тёплую одежду.
- Вот те раз... Новости. Мать, что у нас из тёплого-то есть? Оденешь дочку?
Женщина помолчала. Но потом решительно сказала:
- Одену, придумаем что-нибудь. Вот только с обувью – беда.
Настал черёд задуматься отцу, впрочем, совсем не на долго.
- С обувью решим.
Мужчина ушёл, и вернулся через полчаса. В руках принёс что-то, завёрнутое в старую выцветшую тряпицу.
- Смотрите, что принёс!
Валенки, старые, зашитые, порыжевшие.
- Ой, страшные какие! Не надену!
- Значит, дома останешься. Где взял такое чудо?
- Помнишь с Василичем ту нашу последнюю вылазку? Прямо перед Наташкиным рождением? Тогда он их нашёл. Я ещё смеялся, что он такую рухлядь на себе тащит. А, вот, пригодились. Одевай, Наталья, не капризничай, в самый раз по погоде, тебе ещё завидовать будут. Раритет, антикварная вещь!

Ах, как приятно поскрипывает снег. Наташка крепко вцепилась в руку учителя, и смотрела вперёд себя, на скованную льдом реку, на деревья на той её стороне, на кромку горизонта, откуда пробивались лучи заходящего солнца. Голова кружилась, было и страшно, и весело одновременно. Вот она какая, земля...
Валенки тоже ликовали. Они дождались! Снег припорошил их, мороз нещадно щипал, но им было хорошо. Они опять нужны кому-то, они опять при деле.
Наташка же думала, что и как она будет рассказывать дома. И как все её будут внимательно слушать. Наверняка, завидовать.  А мама… Мама обязательно свяжет ей такой же красивый, как у Томки, шарф, и в следующий раз они пойдут сюда уже вместе.

********
Отложив блокнот в сторону, начальник  задумался. Потом позвал дежурного:
- Мальков, мне нужны директор школы и безопасник. Да поскорее.
А когда те появились, спросил:
- Как думаете, можем мы организовать выход детей на поверхность? Минут на пятнадцать, под охраной, естественно? Негоже человеку под землю себя загонять, пусть знают -  им потом там, - он кивнул головой вверх, - заново обживаться...