Туман. повествование третье

          Странное дело, но разговор промеж путников никак не развивался, наталкиваясь на короткие ответы. Видать, оба были в волнительном состоянии. Затем и вовсе повисла тишина.

            Не имеющий обыкновения верховой езды, Кирилла Антонович начал прислушиваться к неприятным ощущениям на коже, не бизоньей конечно, а на собственной, дававшей признаки потёртости и неприятного жжения в той части, которая касалась седла. Сползая то на одну сторону, то на другую, при этом цепко держась за луку седла, помещик искал удобную позу, которая позволила бы продолжить езду хоть… хоть до того высокого тополя.

--Я думаю, нам следует сделать привал, - сказал Модест Павлович, и ловко соскочил на земь.

--Привал – это то, что нужно лошадям в первую голову, - кряхтя, ответствовал Кирилла Антонович, сумевший, задирая ноги, повиснуть животом на седле, и в таком виде сползая на землю.

--Также я думаю, что нам надобно составить план кампании, иначе обычные поиски ничего не принесут. Что вы об этом думаете?

          Кирилла Антонович ничего об этом не думал, а шёл к ближайшему поваленному дереву так, словно конь всё ещё был у него промеж ног.

--Да-да-да, это хорошо составить план, - со стоном садясь на дерево, сказал помещик. – О-о-х, как хорошо-о-о…. Какой план?

--Я полагаю вот что. Вы остаётесь здесь. Я же двинусь вперёд, к имению майора. До него версты четыре, не более. Сам погляжу на картину трагедии, пораспрашиваю людей. Одним словом – проведу разведку. Думаю, что не следует нам показываться вдвоём, это неверно тактически. Согласны? А когда привезу данные из имения, вы их обмозгуете, со свойственной вам скрупулёзностью. И тогда у нас появится настоящий план. Каков ваш распонс?

--Уи, уи, - согласно закивал Кирилла Антонович, в который уже раз меняя позу для сидения.
Штаб-ротмистр улыбнулся, и добавил.

--Только зорко следите за окружающей вас местностью. Ежели что увидите подозрительное – выстелите в воздух. Сумеете?

--Отчего же нет? Обязательно сумею. Ступайте же, обо мне не беспокойтесь, - измученным голосом сказал помещик, и достал пистолет.

           Разведная операция Модеста Павловича пользы не принесла никакой. Останки, найденные конюхом рядом с огороженным выпасом, только подтвердили плохие мысли о том, что это и есть Аристарх Фаддеевич, хозяин имения. Более ничего интересного найдено не было. Ответы домашней прислуги, дворовых людей, управляющего имением и вездесущих мальчишек, мало чем отличались друг от друга.

--Нет, барин, не видал. А кто его знает-то? Ну, барин, туман он и есть туман, видим его не в первый раз, а чтоб люд при ём пропадал, так о таком и не слыхивали. Нет, чужаков тута не видали, ни старцев, ни молодых. Нет, барин, ни криков, ни шума. И скрип телеги не слыхали. Следы? Какие следы? Тута господских коней полторы дюжины с гаком каженный день туда-сюда… какие там следы….

            И только убиравшая в господских покоях девка, была многословнее других, ежели спустить из её рассказа всхлипывания о том, что майор был добрым, щедрым и хорошим барином.

            А поведала она такое. Из конной прогулки барин вернулся белее снега. Отказавшись от обеда, он заперся в кабинете и что-то писал. А вышедши оттедова, он сыскал свой мундир, в котором вернулся из похода. Долго его разглядывал, а опосля сказал сам себе, но громко – я, говорит, так и знал, говорит. Надо, говорит, Краузе, то есть вас, известите немедля, а то погибнем, говорит, поодиночке, говорит, ни за понюшку, говорит, табаку. И больше ни об чём таком не знаю. А на третий, получается, день, барин что-то с Фёдором мастерили за конюшнями, да, видать, не успели доделать. Я пошла покликать его к ужину, а его нигде нету. А за конюшней, около выпасной огорожи, стоит Митяй, конюх наш, и показывает мне кусок кителя, в котором в тот день барин и ходил, и челюсть нижнюю, что из земли торчала. Я тогда страху-то натерпелась! А от Фёдора-то, и вовсе ничегошеньки не нашли. А, может, сбёг Федька-то? Он, шельмец, только на язык храбрый. Более ничего добавить не могу.

--А скажи мне, как тебя кличут? – Спросил штаб-ротмистр.

--Глафирой, барин.

--Скажи, Глафира, а что писал  твой барин в кабинете?

--Не знаю того. Только писал долго и много. Он и Федьку к господину почтмейстеру гонял за бумагой и чернилами.

--А где то, что он писал? Дашь мне прочесть?

            Модест Павлович уже понял, что разгадка этих туманных бессарабцев спрятана в записках майора. Но почему же не обратился сразу к нему, к штаб-ротмистру, за помощью, а прислал этого балаганного шута Федьку? А вдруг именно таким образом он попросил помощи? Ах, как же скверно всё обернулось! Как же я мог не примчаться к нему самолично, а послал простого человека? Теперь гибель майора, и этого беспутного Федьки, будет на мне до конца дней моих. Спаси, Господи, души безвинно убиенных Аристарха и Фёдора. И меня, Господи, прости!

--Вот, барин, то, что он писал.

--Скажи, Глаша, а ты сильно любила Аристарха Фаддеевича?

           Девушка вмиг покраснела, отвернулась и, всхлипнув, кивнула.

--Да, не понесла ли ты от него, Глаша?

          Ответом было рыдание, исполненное отчаяния и ненаигранности.

--Вот, оно, ка-ак, - протянул Модест Павлович.

--Только вы не скажете новому барину? Он шибко осерчает.

--Новому? Кто же это?

--Брат Аристарха Фаддеевича. Он как узнал, что барин пропал без вести, тотчас примчался и принялся наводить новые порядки. А при жизни брата, он и носа сюда не казал. Я уж и думать боюсь, что станется, коли он узнает про… про…, - и снова слёзное рыдание.

--Ну, всё, будет, прекрати! Давай одолеем одну напасть, а после, и с твоей разберёмся. Не будет тебе беды от нового барина, слышишь?

--Храни, Вас, Господь, за доброту вашу! – Сказала Глафира, и сделала попытку обнять Модеста Павловича, но, уже в порыве, остановилась, словно одумалась и, прижав уголок головного платка ко рту, с новым приступом плача убежала прочь.

--Бедная девочка, - только и сказал штаб-ротмистр, горестно покачав головою.

             Однако судьба Глафиры, хоть и тронула сердце офицера, оказалась не в числе первых задач, необходимых к решению. Важнейшим было иное – обеспокоенность за жизнь его самого, за жизнь этого соседа-философа, доброго и честного человека, и за жизнь той же Глаши, которая хранила в себе продолжение его сослуживца Аристарха Фаддеевича. Важнейшим - была сама жизнь, а её судьбоустроение отодвигалось на какой-то срок, размер которого напрямую зависел от самоотдачи штаб-ротмистра и его спутника. И означало сие следующее -  все страдательные эмоции остановить! Думать только о деле, и только о нём.

             Присев в гостиной на кушетке, Модест Павлович принялся читать заметки майора.
                "Тому, кто найдёт и прочтёт сии заметки.

        Ежели судьбе будет угодно, чтобы кто-то прочёл написанное мною, означать сие будет лишь одно – я погиб. Но, как ни прискорбно писать о себе подобное, долг офицера быть откровенным перед собой и другими, в случае грядущей опасности. А она, опасность, не за горами.

               Нет нужды пересказывать первопричину злого рока, только по странному стечению обстоятельств, нависшими надо мной, и над моим армейским приятелем, штаб-ротмистром Краузе Модестом Павловичем. Читающий сии строки, пусть сыщет оного офицера для получения интересующих его, читателя, подробностей. Сейчас молю Бога лишь об одном, чтобы сей злой рок обошёл стороной моего сослуживца.

              А вдруг выпадет случай, и мои ремарки попадут к Модесту Павловичу, на что я возлагаю большие надежды, то, дорогой друг, с особым тщанием прочтите нижеследующее.
Наш с вами седой знакомец объявился вновь, но на сей раз не в чужих краях, а на моей усадьбе. Встреча наша, была столь же необычна, сколь и коротка. Повторно, как и в первый эпизод нашего знакомства, он взял меня за локоть (отчего на мундирном рукаве остались две чёрные точки, отпечатавшие прикосновение его пальцев. Такие же остались и на том мундире, который я надевал в полевом лагере. Эти точки смыть мне не удалось) и произнёс такоже, как и в первую встречу (Модест Павлович поймёт, о чём идёт речь). А сказано было следующее.

--Тридцать душ на одну повозку. Помеченный дважды обманет только раз. Из тумана рождается плоть зла, которая себя не видит. Туман боится солнца, а зло – отражения. Тот, кто без знаков на плечах, получит отметину на лице, но заставит зло отступить.
Сказанное старцем передаю дословно.

             Одна половина сказанного, так и осталась для меня загадкой притом, что иная половина была воспринята мною, как план к действию.

            Памятуя о малом отрезке времени, между посещением старца и приездом бессарабцев, я с удвоенной энергией принялся за создание инженерной конструкции, используя знания, полученные за годы обучения в военной академии.
Чертёж данного устройства прилагаю к записям.

             По моим расчетам, устройство должно испускать порции света, создаваемого частыми вспышками термитных пирамидок, соединённых одна с последующей, шнуром Бикфорда. Сии вспышки, отражённые в зеркале, установленном на облучке старой пролётки, будут преломляться иными зеркалами, создавая иллюзию вогнутого, использованного Пифагором при обороне Сиракуз. Для усиления светового луча, я использовал линзы от личного телескопа.
Собранная конструкция в достаточной мере легка, и способна доставляться в нужное место при помощи только одной лошади, что очень повышает её маневренность и тактическое использование.

           Сегодня я закончил сборку. Первое испытание и калибровку линз проведу завтра с утра. Очень надеюсь, что времени у меня достаточно.

             Душеприказных распоряжений не даю. Рассчитываю на то, что смогу отдать их лично. Ранее подготовленное, но изменённое завещание, сохраняется в судебной палате у нотариуса Гермушина Ивана Никитича, коему даны соответствующие распоряжения относительно оного.

            Как того требует благочинность и трезвомыслие, желаю всем здравствовать на многие лета! Храни вас всех Господь!

           Засим Аристарх Фаддеевич Солоницын, майор от артиллерии.»

           «Что же он так много писал-то? Едва три листа исписал», - подумал штаб-ротмистр, ещё раз перечитывая записки майора. «Чертежа тоже нет. А почему?»

             Модест Павлович в третий раз просмотрел оставленную майором бумагу. Схема инженерного устройства от этого не появилась.

            Найдя Глафиру, штаб-ротмистр строже, нежели по приезде, спросил девушку.
--Милая, а всё ли ты мне отдала?

--Да, барин, всё как есть!

--Не лги мне, не советую! Где ещё бумага с чертежами?

--А… это? На том листе, на котором полосочки всякие, он… он меня изобразил. Я его на память оставила… себе.

--Немедля верни мне этот лист, немедля! Там самое важное из всего письма! Ну, как ты этого не понимаешь, а? Я возверну тебе этот лист, даю слово, но мне необходимо видеть эти полосочки. Глафира, я обещал тебе помощь, помнишь о таком? Так вот, я сдержу слово, ежели ты поможешь мне. Неси бумагу!

                Азарт охотника, моментально родившийся у штаб-ротмистра, так же моментально и стух, едва он получил из рук девушки лист бумаги.

              Для приличия повернув его так и эдак, поднёсши к свету, а затем отступив в тень, Модест Павлович уяснил для себя только одну вещь – майор был отменным портретистом.

--Ага, вот оно, - с удовольствием в голосе произнёс офицер скорее для виду, нежели от результата понимательного созерцания спасительного устройства.

--Теперь показывай, где у вас конюшня, и вот… - Модест Павлович едва не произнёс коварное и предательски-скользкое словечко «это», тем самым, обнажая перед Глафирой своё очень далёкое понимание технических устройств. Однако для усиления того же словечка, был уж занесён над чертежами указательный палец, готовый опуститься на скопление линий, кружочков и значков. Но так ли легко попадёт впросак русский боевой офицер? Ничуть ни бывало! Штаб-ротмистр быстро нашёлся и тем же голосом добавил.

--…что, о моём интересе этим устройством никому ни звука! Веди к конюшне, а после покличешь управляющего. Время не ждёт!

                То, что увидел в деннике Модест Павлович, поразило его ещё более, нежели чертёж на бумаге. Старая двуколка на рессорах была переделана инженерной мыслью майора настолько, что представляла собой странный прообраз оружия будущего, нежели, привычное для нас средство передвижения на конной тяге.

              Ежели хотите, то можете представить себе эту «катаклизму на колёсах», как назвал её подошедший управляющий.

             К спинке сидения, где в обычай располагался майор (ежели это была его двуколка), было приторочено громадное зеркало в массивной резной раме. По обеим бокам пролётки, на специальных подставках-постаментах, было ещё четыре отражающих стекла, но меньшего размера, и не в таких дорогих окладах (слово «оклады» произнёс штаб-ротмистр, хотя мог бы и сказать «рамы». За то, что кто-то сочтёт богохульным использование сего понятия не исключительно к образам, а и к обычным предметам, пусть винит, однако, Модеста Павловича, чьи слова я передаю без искажений и домысливаний). Стоящие по паре с каждой стороны, они крепились намертво к особой подставке, поворачивать оную возможно было при помощи управляющего колеса, поворот которого приводил в действие шестерни, какие-то колёсики и рычажки, объединённые ременной передачей. Облучка не было! На его месте красовались две обструганные оглобли, выпиравшие из пролётки наподобие носа парусного фрегата. Оглобли заканчивались хомутом, внутри которого было ещё одно колесо, вместо впряжённого коня (как мне надоело описывать это творение!). Промеж боковых парных зеркал, находился стол, на котором располагались тротиловые пирамидки, в количестве шести, соединённые шнуром, названным в записках майора – шнуром Бикфорда. А поверх оглобель была ещё одна штуковина, походившая на дуло мортиры – это была видоизменённая подзорная труба, составленная вкупе с телескопом. Ну, вроде, всё. Ежели и позабыл, какую деталь – позже вспомню.

                А самое примечательное в ней, в этой «катаклизме», было то, что ехать она могла только задом наперёд. И не иначе.

                Несколько раз, обойдя вокруг этого инженерного детища майора, Модест Павлович, наконец-то, сообразил, как работает это… эта…. Одним словом – сообразил.
Выложенные на стол тротиловые пирамидки зажигались поочерёдно, по мере поднесения к ним огня через шнур Бикфорда. Вспышки отражались в большом зеркале, после чего отражение попадало на боковые зеркала и, передаваемое с одного на иное, попадало в  трубку с линзами. А оттудова выходил, во всяком случае, обязан был выходить, тонкий луч горячего света, являвшийся опасным для тумана.
   


Рецензии
Вон оно что!..С громадным интересом! И уважением!

Алексей Санин 2   26.10.2013 18:49     Заявить о нарушении
Да, уж, вот так вот... сам не ожидал. Спасибо за отклик! С уважением!

Олег Ярков   27.10.2013 22:26   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.