Крым

            Симеиз не Ялта. Спросите у ялтинских. Для завсегдатаев, к примеру, баунти-островов вообще несусветная дыра. Так и есть. О Симеизе пока не сложили песню-шлягер. Местные гитары засыпают до полуночи, и золотой виноград культивируют не здесь, а в межгорных долинах за Байдарскими Воротами. Хотя винограда во дворах все равно хватает.
            Федя Ермаков в своем костюме с отливом точно не накатил бы сюда с визитом. Симеиз не Ялта.

            Размах не тот. Все простенько, незатейливо, в кучку. Поселок наклонен от трассы к побережью под крутым углом, вроде бабкиной доски для стирки. Человеческие единицы стекают каплями с верхних, утомительных для пешего подъема улочек, а тут, уже внизу, курортная жизнь плещется в тесноватом коллективном корытце. Впрочем, так устроены все подгорные гнезда Крыма.
            Главная полнокровная вена Симеиза, безусловно, именуется Советской улицей. Первая строка здешней таблицы популярности. Начало улица берет от кольца при въезде в поселок, прорезает автобусную станцию, череду торговых лавок и кафе. Затем, исполненная толпами и звуками, струится к пешеходной аллее у виллы Ксения, чтобы снова подхватить автомобильный поток и обогнуть умирающий купеческий дом №76 у подножия Кошки.
            Вновь прибывшим обычно кажется, что именно в этом доме удастся бросить якоря. Вон же, со двора тянет шашлычком, пыльная девятка – кирпичики под колесами, и дверцы настежь: Слава Медяник поет хорошие песни. Люди могут. Нам тоже сюда. Нет, не все так просто. Пусть даже и улыбаются обнадеживающе таблички «сдается»: рукописные наскоро и монументальные эмалированные. Этот, вы уж знаете, знакомый шрифт – «Осторожно! Во дворе…» Или так: «Григорий Евсеевич Беленков, 1916-1987». Синим по белому. Под ключ.
            В купеческих покоях, разбитых на коммунальные чуланы, нет джакузи. По суточной таксе этого, правда, не скажешь. Воды, к сожалению, нет тоже. Есть кабинка с летним душем и клозет на отлете. Комнаты высокие, пахнет давнишним вдовством и грядущим риэлтерским отжатием. Но это не имеет значения; все комнаты заняты. Йок. Ой, постойте, мужчина, а вы на сколько приехали?
            Если вдруг на Советской не засветило с жильем, ноги, так или иначе, приведут на улицу Горького. Эта забрасывает кверху узкий асфальтовый рукав от продуктового рынка в грустные дебри столетних лачуг – тесаный, камуфлированный побелкой ракушечник, низкие крыши, обернутые рубероидом, – и свежевозведенных, в несколько этажей, крепостей. Здесь почти безлюдно, тротуар чище, мало припаркованных вдоль бордюра экипажей. Изредка размеренным, хорошо поставленным шагом берут уклон потные рюкзачники.
            Хозяева на Горького, особенно в отдаленных ее излучинах, пользуются тихими голосами и назначают цены чуть лояльнее советских. Тонкие натуры могут отнести феномен в счет интеллигентности жителей улицы, носящей имя писателя. Но разгоряченный народ с тоской оборачивается назад, в сторону толстой вены. Козырная дама бьет бубнового туза. Буревестник гордо реет.

            Полдень. Новый прилив гостей. В узком проезде у вокзального пятака пробки. Крымские бомбилы виртуозят – и протискиваются в миллиметре от толстощеких паркетников. Приезжие десантируются из маршруток, автобусов-бипланов, хлопают дверьми линялых извозных седанов, и смеются, гогочут, ржут. По-детски счастливо и беспрестанно. Мы приехали.
            Из засады за парапетом хищно выныривают люди, по определению не замороченные имиджем. Люди, похожие на списанных по болезни пиратов. Это маклеры с дырявыми карманами, владельцы и знакомые владельцев фанерных, стилизованных под жилье курятников. Зимой им доводится жить впроголодь, но сейчас глаз маклера горит. Они психоаналитики и актеры. Лица некоторых носят следы фиолетового грима. Все по-взрослому: нехорошо демпинговать на картонной конуре Михал Степаныча.
            Ария маклера звучит надменно и вместе с тем заискивающе. Так не бывает, но бывает и так. Большинство вновь прибывших кошельков, попадая в зону чужого интимного дыхания, морщится, кривит рты, рыскает глазами вокруг в поиске тайных знаков-подсказок; затем уходит, решительно и наотрез. И спустя час-полтора принимается разыскивать «того мужика». Прасцици-пажаста, тут стоял мужчина.
            Хозяева дорогих мини, – и далеко не мини, – гостиниц далеки от уличной суеты; интернет, постоянная клиентура. Номера «от …» проданы на сезон уже в марте. Люкс, кожа, прислуга, и золотой вуалехвост, что привычно раком на низком старте. Спортивный парень с рацией, приклеенной к скуле, выпускает за ворота троицу горничных. Тени женщин на асфальте вытянуты, близится вечер. А у персонала суточная пересмена.
            — Лидия Николаевна, вы оба списка не забыли взять?
            Тетка-колобок и мать с дочерью зыркают на камеру, пристегивают медовые улыбки.
            — Да-да-да! Конечно, Валера. До завтра, Валера.
            С террасы на третьем этаже гостиницы доносятся девичьи взвизги и звон стекла. Женщины отходят от ворот, молодую внезапно прорывает:
            — Зоя, это капец; четыре звездули, лет по тринадцать. Ну по семнадцать. Со своей охраной, каждый вечер бар в номере под ноль… Я в шоке, реально. Мам, ну когда уже мне попадется такой папик, блять.
            Вздыхает.
            — Мама, мне нужно двести гривен. До вторника.
            — Галя, ты меня заебала.
            Колобок достает сигареты, женщины останавливаются, закуривают и понижают голоса. Рядом, под колесом лилового Кайена хрюкает крышка люка; здесь запрещающий знак, но хозяин ландо решительный и волевой человек. Люк вытерт по ребрам до серебра, повидал. Керченский завод, год 1961.
            Духота немного спадает, Советская взвинчивает движение. В магазинах очереди; тучные мамки, дети с алыми спинами, люди-птицы в убитом сэконде и дрэдлоках. Прилавки метутся подчистую – хлеб, молочка, макароны, колбаса. Продавцы измочалены и толерантны.
            Без толерантности в Симеизе никак. Ладные, правильно стриженые мальчики милуются на скамеечках. Надо полагать, гомосексуалисты. Иногда чувства глубоки, и ребята часами с нежностью оглаживают друг другу талии. Разбитые сердца, нисколько не таясь, размазывают по щекам горькие слезы. В парке обособленные пары суфражисток – презрительные взгляды, под глазами синие полукружья. Поэтессы, не иначе. Фото-дедуганы с квартетами лолиток: подчеркнуто вежливы, Европа. Снимают хаты на Горького и занимаются по ночам нехорошим.

            Над поселком, усиленный динамиками, дрожит заунывный тенор муэдзина. Ему печально вторит тихий православный звон.
            —Пацаны, пацаны, о! – юный перец останавливает веселую бригаду, швыряет под ноги сидор. Он вострит ухо и целится пальцем в пронзительно-синее небо. Табун на миг с восторгом замирает, внимая, но тут же с гомоном сносит приятеля. Некогда. По ним тоскует море.
            Пожилой печальный татарин служит у рестораторов на мангале. Мясо он ненавидит равнодушной ненавистью философа. Быть может, так живут с горбом. К переноске у чувака подключен электрофен; разогнать жар для горнового плевое дело. В прошлые сезоны над углями у него порхала обычная закопченная фанерка. Мангал извергает снопы искр – гневный огнедышащий дракон. Мужик с внешностью заводского газосварщика заинтересованно притормаживает ход, чешет под ягодицей. Нет, заказывать тут он не станет, но Валиным феном сегодня побалуется обязательно.
            Буянят цикады, над тротуаром стелется можжевеловый дух. Со стороны Голубого Залива в поселок подтягиваются группы неформалов. Дети Джа. Им нужно заработать на покушать, нужны пилюли от головы, презервативы, вино и вечернее общение. У ребят тату на шеях и затылках, бороды в косах, забойных расцветок балахоны. С ними девчонки – продвинутые и новопосвященные. Первые матерятся тише, к пятикопеечным глазам приезжих селян – «мама хоть знает?» – привычно равнодушны. Им доверена касса и холщовые сумы для продуктов. Новенькие, из первоходок, шумны, непосредственны. Закатывают глаза, слушая Боба, но с удовольствием подпоют и Насте Каменских. Девушки охаживают кулачками прокопченных солнцем вождей и с превосходством разглядывают встречных пугливых ботаников.  Экипировка некоторых грешит цивильными деталями, но в глазах вызов. Симеиз их, если кто-то не курит.
 
            Сумерки густеют, аллея у Ксении наполняется народом. Скамейки заняты гитаристами; кружком на корточках почитатели Чижа и Цоя. Датые, подпевая, уже танцуют. Шибающий D&G дядя в тренировочном костюме застыл, пристально пялится на исполнителя. Он составляет мнение. Мужчина расставил ноги в широкий упор и спрятал за спину ладони. В одной из них початая бутылка недорогого «Монастырского». Парень с гитарой ловит глаза прохожих красавиц и игнорирует спортивный трикотаж. Пан-мэн морщится, покрепче обхватывает горлышко, – шарахнет по кумполу? – заносит кверху и… отхлебнув, теряет интерес к теме. Он разворачивает носки снежно-непорочных пум к «призрачно всё…», но перед товарищем уже распахнула зев панама ассистента. Вы куда? Полюбите гитариста.
            По соседству банкует комбат в уставном раста-берете. Ред-елоу-грин. Трогает струны карточкой пополнения баланса, затем играет правильное, мобилизуя паству. У-о, комбат орет – разорванный рот у комбата, потому что граната. Бойцы стряхивают наваждение, поют истово, светлые взгляды. Шустрила в бандане заряжает веселую козу нидерландом. Так, чисто на ха-ха. Ам соул, Джа.
            В конце аллеи мечутся огненные всполохи. Артисты вертят на шнурках подожженные банки с горючим. Круги и восьмерки, восьмерки и круги. Сметливая публика усердно фиксирует диво на камеры и мобильники. Фейр-шоу. Топливо в реквизите не лучшего качества; ближний ряд воротит нос от черных дымных клубов. Тощий чертенок судорожно колдует поблизости над запасным боекомплектом. Бьют тамтамы, изгоняют последние сомнения в квалификации труппы. Огнекрут делает сложный финальный выверт, эффектно и плавно приземляет снаряды. Он склоняет, став на колено, шею – редеющая толпа нерешительно моросит аплодисментами. Отдыхающие растекаются, лавируют, ловко огибая фигуры наружного кольца собирателей. Нерасторопные раскошеливаются.
            Пиво. В эту пору суток оно царствует безраздельно. Отцы семейств, коммерсанты и аграрии, художники, музыканты, строительные рабочие, мальчики и девочки – адептов море. Люди любят пиво. Оно полезно; по слухам, заменяет хлеб и служит прекрасным мочегонным. Пиво дает заработок сборщикам тары и служителям порядка. Если две тонны напитка влито в людей, примерно столько же должно его скоро покинуть. Но в местном платном туалете постоянно не сходится простая арифметика. Это как отче наш знают трое молодых людей в уставном сером. Знают они и углы падения света в ближайшем сквере, и высоту кустов, и многое другое. Шаги их бесшумны, отблескивающие кокарды вместе с уборами предусмотрительно зажаты поясным ремнем. Это профессионалы. И им тоже нужно на пиво. Они не позволят безнаказанно ссать под guniperus excelsa. Спасибо им.
            Алкоголь отрабатывает цену, приходит час добрых знакомств и нежных слов. На пареньке смелые штаны-юбка, сварганенные из бирюзовой гардины. Мятая шляпа неведомого усопшего старикана, бусы. Он оглядывается, вскрикивает, егозит. Юноше до зарезу необходимо внимание и, если срастется, скольжение в какой-нибудь экстремальной девушке. Быстрый обмен страстями и причинами подлых герпетических атак. Беспокойные пальчики регулярно инспектируют содержимое исполинской мотни и каким-то чудом находят в ней искомое. Скучающая волоокая русалка манерно курит на парапете, отслеживая его движения. Она хочет видеть курочку-невидимку. И парень просто обязан извлечь из сказочных штанов футляр с аккордеоном или кастрюлю горячего борща. Увы, он ни разу не д’Артаньян.
            Приятель его занят беседой с незнакомкой – простыня, хиджаб, забавные металлические шары в переносице. Оба увлечены; жестикулируют, торопливо кивают, – ага, ага! – выслушивая. Тот, что без пары, снова щупает стручок; время трудится на товарища.
            — Джеф, я отойду за сигаретами. Учти, сынок, если я вернусь и не застану тебя на месте, я выгрызу тебе надпочечник. Я, э… могу быть уверен, что обратился не в пустоту?
            — П*здуй, Бернард. И принеси нам пива.
            Они славные. Парковые вечнозеленые, наглотавшись за день звуков и выхлопов, делают в темноте дружный общий выдох; и – о’кей, нате вам – наполняют легкие хвоистым, премиум-класса, О2. Вечер томен. 
            Отдаленно, ярусом ниже, дубасит дискотека, булькает кислотным пузырем сто двадцать в минуту. Бывший лекционный зал санатория. Затяжные монотоны от кузнечного цеха и вожатский радиоголос в паузах. Наша пенная вечеринка… приведи друга… пенная – невъепенная… Аншлагом не пахнет; одинокий диджей, девочки-зазывалы с глазами вовнутрь. За полчаса до полуночи там все стихнет: семейные тоже имеют право. А пока – иу-думц-думц-думц.
            На сладкое притертые и дебютные пары шепотом спускаются к ночной Диве. Там отличные места, масса потаенных полянок с видом на лунную тропу. Опытные не забывают покрывальце, ранец с затаркой. Спринтеры довольствуются квиком на согнутом плече старого можжевельника. Гриновцы регулярно подчищают следы в райских уголках, но гриновцев мало. Количество гандонов вызывает восхищение.
            Отряхивается на ветке сонная птаха, под осторожной ступней выстреливает сухая веточка. С едва уловимым шуршанием в потемках скрещиваются шпаги встречных фонариков – и тут же разбегаются, идя на мировую. Скрещиваются, шуршат распаленные отважные дуэты.
            — Ч-ч-ч, Наташ. Ща пройдут.
            — Зла не хватает.
            — Всё, свинтили вроде.
            По небу катится падающая звезда, желания исполняются, не успев побыть загаданными.


            Утро врывается безапелляционно – румяный громила-сержант с хорошим пищеварением. Солнце орет вовсю, подъем, подъем. Да нет, никаких отмазок. Чайник, рынок, пляж. Вон же, все идут.
            Распахнутое окно многоголосо.
            — Пчиму-пчиму, пкычану. Птамушто. Не пзвонил, вот пчиму…
            — Бара сики Клименко пирдыр ба ссука акр дыш…
            — Та дывысь ты пид ногы, Сирожа…
            На крохотном пляжике галька, гвалт и медовая пахлава. Если изогнуться шахматным конем, вполне можно пристроиться между белыми стрингами и мозолистыми, сорок пятого, натоптышами. Альтернатива – вплотную к морю, нижняя половина туловища в прибое. На руки наступают слетевшие с катушек дети: синие губы, сопли, дрожащие худые лопатки. Мамаша поймала кураж, болтает с соседкой без умолку; обыкновенное такое детское счастье. Вода бодрящая, колкая, но потеплеет наверняка. На небе ни облака, к обеду босой ногой на берег не ступишь.
            Пора взрывать мускатное и брать у разносчика кирпичик хачапури. Хачапури здесь готовить умеют – сыр со скрипом, никакого подвоха.
            Хорошеет. И с этим надо как-то жить. Молодая чайка кружит над утесом, молодая чайка упруго поднимается и идет к воде. Тонкие белые крылышки вспорхнули над расчудесной попкой, и не улетают, сколько их ни гипнотизируй. Немного пожилая леди с последствиями яростной красоты все видит, понимает – задумчиво полирует языком верхний керамический ряд. В московский олимпийский год она-то была покруче. Вблизи юной чайки выныривает президент Лукашенко. Нет же, конечно: просто дайвер-любитель, в проплешине и усах – намерзся до икоты, мечтает упасть на тепленькое. Отменяет решение. Еще подводный круг среди ножек, а уж тогда к милой.
            Вино заканчивается, отпуск тоже. Море теплеет, теряя утреннюю прозрачность. Интеллигентная наружность осторожно входит по пояс в воду. Скрещивает на груди руки и застывает, вглядываясь в горизонт. Эх, дядя. Не надо бы здесь. Ну да, понять и простить. Заканчивается, заканчивается отпуск.
 
            Уйти правее, через валуны – туда, к Лебединому Крылу. Скакать с камня на камень архаром, оскальзываясь, матерясь, хохоча. Потому что надо. Потому что. Кричи – а-а-а-а-а! И, не теряя темп – с обрыва, головой, в жидкий зеленый лед, до дна. Зачем все иначе.
            Вынырнуть ошалело, хватать ртом небо. Седая глыба подставит ладонь, примет снисходительно – голого, мокрого, барабанящего зубами мерзавца. И вжаться пахом в горячую плиту, и раскинуть крылья в объятиях, и смежить соленые ресницы. И спросить, молча, не вслух: кто, кто были эти люди, что превратились в скалы. Велик ли их грех. И что останется от нас.
            А через год снова мчать по сплошной к югу; рычать на обгонах, орать с Гари Муром в терцию, и с разгону насквозь промахнуть подмигивающую жемчужину. К черту все на свете костюмы с отливом. Пусть, резвясь, порадуется исхлестанный мошкарой конь. Ему лучше знать, где живет солнце.