Семьдесят третий

               

                “А если стал порочен целый свет,
                То был тому единственной причиной
                Сам человек: лишь он – источник бед,
                Своих скорбей создатель он единый”.
                (Ч. 16п., 118)     Данте Алигьери.

     “Все. Пусть в пламени, едином танце, все до одного горят: мирные, военные, дети, женщины и старики. Невиновные, чьи преступления во много раз страшнее бомбардировок Лаоса в шестьдесят девятом, такие же безумные и безнаказанные убийцы, только что не прячутся за формой. Им не нужны медали. Награда им – кровь твоя. Так пусть горят же с нами, со мной - здесь, там, всюду в этом Зеленом Аду! Здесь никаких святых и мучеников нет. Никакой веры в них! Только в собственный указательный палец, нажимающий на курок, когда на прицеле маленькая девочка посреди рисового поля. Он творит новую веру - свою религию, которой поклоняются все! Пусть все ей поклоняются, как один. В едином танце, пламени, горят ты и я. Никаких пленных, никаких выживших”. Губы дрожали от холода. Тело била дрожь, как во время лихорадки, то затихая на минуту, то тут же  разражаясь настоящими припадками. Молитва взвода повторялась раз за разом. Простые слова немного помогали унять горячку. И если слова спотыкались, мельчайшая запинка слышалась в тихом шепоте, он начинал все сначала. Мужчина был один, но голосу в голове вторил нестройный хор. Слово в слово.
     - Все, - сбившись на полуслове, заново начал Ис.- Пусть в пламени…
     Блестящий саркофаг с ритуальными урнами, маслами и разложенными по полкам остатками благовоний, стоял посреди кубического пространства на тонких выгнутых ножках. Тело покоилось в нем. Кафель обволакивал его, послойно, подобно жемчужно-белому кокону, создавая ощущение отчужденности от окружающего буйного мира. В редкие моменты затишья, когда ветер переставал протяжно завывать и шепот заученных слов прерывался, из старого водопровода гулко капала вода. Гнутый медный кран был неисправен, и это раздражало, но подниматься из воды не хотелось. В ней было умиротворение. Интересно, что в череде популярных религий именно подобные места, связанные с водой и очищением, являлись вратами, сквозь которые человек медитируя, общался с высшими силами, олицетворявшими его веру. Так древние славяне поклонялись богине Мокше, которую можно было видеть, когда шел дождь, а струи считались ее волосами. Египтяне боготворили Изиду — богиню водной стихии, считая ее матерью всех людей. Ацтеки же были убеждены, что праведная душа после смерти возвращается в материнское лоно, или тлалокан: Тлалока — таково было имя бога воды. В Индии с незапамятных времен и по сей день поклонением пользовались семь священных рек: Ганг, Ямуна, Годавари, Сарасвати, Нармада, Синдху и Кавери.
     Религиозная символика жизни распространялась на воду, будь то сакральный источник, воды реки или бассейн в храме, просто пруд. Обезьяноподобному племени людей без разницы, над какой лужей бредить и ждать чуда. Достаточно назвать ее священной. Однако в современном мире ХХ века с тысячеликим Богом на пантеоне, оказалось, неимоверно сложно найти уединенное место, наделенными хотя бы половиной перечисленных преимуществ, какими обладал храм Изиды на острове Филе или Типон в священной долине реки Урубамба. Где эти святилища, Ис не знал, пока с месяц после досрочной демобилизации не провалялся в госпитале ветеранов Меллоу-Парк близ Пало-Альто в Калифорнии, с безумной книжицей: “Беседы о религии и знании: Популярный учебник” , прихваченной с тумбочки выписавшегося соседа. Тот парень совсем слетел с катушек. Заметив здоровый интерес к вопросам исцеления души и тела, доктор сказал, что надо во что-то верить, создать свой личный храм, где и обрести душевный покой. Отель, за счет Министерства Вооруженных Сил, мог предложить только одноместный номер с ванной комнатой. И на том спасибо.
     На стены бросились тени. Они ползли на него, забираясь через гладкие края, и погружались в воды. Их, полупрозрачными, растворял наступающий свет. Оттенок цвета был до тошноты знаком. Дешевые желтые страницы разлагались от влаги. Бесполезная книга, вывернутая на изнанку, медленно покачивалась у сморщенных ног. Исаак на секунду зажмурился и, пропустив волну накатившей дрожи, был готов встретить мир, каков он есть. Без прикрас.
     Уютная ванная в белых тонах заставила болезненно сощуриться и взрезала “наживую” воспаленные глаза своей бесконечной непогрешимостью. Храм, гробница, жертвенник или чем бы он там себе это не возомнил, вмещал не только его тело, но и душу в странной отрешенности друг от друга. Они будто насильно разъединённые, никак не могли соединиться. Вода - с ней все было ясно, тело и кости - могли быть землей, а то, что называли душой, вполне сошла бы за воздух. Нахватало только лишь пламени. Пока на тщательно выглаженные, еще хрустящие, гостиничные полотенца и зеркальную плитку не брызнула алая кровь восходящего солнца, показавшегося минутой назад за грязно-бурой полоской Атлантики. Стихия порождала стихию, вопреки общеизвестным законам природы, и огонь поднимался из кипящей воды океана.
     Оно проснулось где-то там, вдали от городской суеты, бешеного гвалта вечно сигналящих машин, густого смога заводов и  ночных демонстраций маленького Джерси, со всех сторон окруженного трущобами Нью-Арка, портом грешного Хобокена и деловыми кварталами Манхеттена, словно стенами величественного города, под кладкой которых вился Гудзон. В первом селились язычники, атеисты, безгрешные души не принявшие Христа, второй обителью стал для сводников и обольстителей, воров и гневных, третий же был лучшим местом для мздоимцев, льстецов, святокупцев и поддельщиков. Где-то очень далеко, за этими кирпичными стенами, родилось кипящее светом Солнце.
     Пронизывающий ледяной ветер распахнул окно обклеенное газетами Нью-Йорк Таймс годовалой давности, теребя пожелтевшие страницы с черно-белыми хрониками на первой полосе. Обезображенные тела детей, стреляные гильзы, руины и горящие джунгли, комментарии и негодование, ужас в глазах. Слово “война” выбито красной типографской краской. Война.
     - … едином танце, все до одного горят,– бывший солдат процеживал сквозь зубы, стучащие от холода, каждое слово, пока снова сбился.
     Тишина мешала ему сосредоточиться. Каждый раз, когда Ис думал о сброде в окружающих городах, она сдавливала его голову тисками, до звона в ушах, до крови из перебитого носа. В прохладной воде вспыхнули купные красные капли, извиваясь и становясь перламутровыми, чтобы потом раствориться вовсе. В конце концов, вода становилась такой же прозрачной, как и до того, как у него чуть не лопнул череп. В госпитале сказали: Жить на гражданке станет легче, спокойнее. Все было враньем, за исключением того факта, что здесь попросту меньше стреляли. Здесь было значительно больше времени, чтобы подумать, что же всё-таки пошло не так? Виноваты ли были люди, злачная среда их городов и неприметных жилишь, или то, во что они истово верили: полосатый флаг или черную кожаную книгу.
     Маленькие колючие снежинки раскачивались, ложась на синие губы болезненно бледного человека лежавшего в ванной недвижимо, словно экспонат анатомического музея. Они кружили перед выцветшими радужками глаз. Ему было все равно. Шел тысяча девятьсот семьдесят третий год. Двадцать девятое марта, если кому вообще было дело до даты. Прерывистым сипением старого динамика последние свободные радиостанции Америки вещали о том, что закончился “Южный конфликт”. Матери, жены и дети ждали своих доблестных защитников, а страшное слово “Вьетнам”  уже срывали с плакатов чудаковатые хиппи.
     “Этого не может быть”. Ему хотелось кричать, биться в припадке страшной, неистовой ярости, разбить чертово радио, выкинуть приемник, но встать он уже не смог, как ни пытался. Барахтаясь в ледяной воде, он рыдал от бессилия, звал на помощь. Кого? Он перебрал все религии и медикаменты, выписанные в госпитале по поводу посттравматического синдрома (ПТС), забился даже в ванну, как последний больной наголову наркот, ожидая озарения, омываясь в священной мыльной воде фильтрованной Атлантики, но боги молчали. Молчал, даже тот, в кого заставили поверить в детстве. Через крохотно окно ванной комнаты, за которым простиралось бесконечно огромное небо, луч света, как это обычно рисуют в книгах, не бил в его сторону, неся с собой ободряющую речь. Холодную комнату, кафелем выложенную, словно в морге, медленно заполнял красный свет. Сантиметр за сантиметром.
     Ему вдруг захотелось все вернуть назад: друзей потерянных в “Зеленом Аду”, сержанта, которому оторвало обе ноги в первую неделю службы, пить разбавленный виски и слушать модных бунтарей “Дорз” и психоделику “Джеферсон Эйрплан”, ждать смерти, и верить, что она придет за ним, быть может, завтра. Быть может, завтра ему посчастливится стать в строй из 58 220 американцев числившихся, если верить газетам, погибшими или пропавшими без вести. Из них 47 434 человека были потеряны в результате действий противника, а 10 786 человек являлись небоевыми потерями – вроде как погибли в транспортных происшествиях, в инцидентах с оружием, умерли от болезней или покончили жизнь самоубийством. 64 % погибших американских военнослужащих были моложе 21 года. Если предположить, что каждый из погибших достиг этого возрастного рубежа, а ведь били и постарше, но предположим, то числом смерти было 1 222 620 потерянных лет. Миллион лет жизни, и все ради чего? Кому надо было сказать слова благодарности? Президенту Л. Джонсону? Ему было определенно насрать. Злился ли он на тех, кто стрелял в него? Пожалуй, нет. Они имели больше прав нажимать на курок, защищая свои идеалы, свою родную землю, свои сраные джунгли и болота, хибары и святыни. Было заявлено в прессе, что потери военнослужащих со стороны “неприятеля” составляли приблизительно 1 100 000 человек погибшими и 600 000 ранеными. По сколько же им было? Винтовку в руки брали и дети и старики. Какое бы тогда получилось число?
     - Матерь Божья, – забормотал Исаак, на какое-то мгновенье, позабыв про заученные слова, - как же мы замарались! Тут не ботинки впору очищать, а трактором тащить великую страну из дерьмовой трясины.
     Ослепляющая боль заставила его очнуться от размышлений, указательный палец подрагивал на сколотом кафеле его последнего ложа. Заныло плечо. В последнее время оно болело постоянно, не ощущая отдачи приклада, но эти мелочи его уже не беспокоили. Война закончилась без него. Без него! Когда все летело к чертям и горело зеленым пламенем - он выжил, но этого ли он хотел, убегая далеко-далеко, прочь от Восточного Побережья родины? Ему казалось, что все изменится, и, все изменилось. Теперь боец не спал ночами, сжимая под подушкой трофейный пистолет, вздрагивая каждый раз при звуках раскатистого грома и вспышках молнии, бешено кричал, пил и жалобно выл, звал Бронса из Атлантик-Сити, единственного друга, с которым они шли “мочить конгов”. И когда, что неизбежно, подобные солдаты начинали задумываться об истинных причинах бессмысленной резни, то и дело мелькал вопрос: “А что им за это будет?” Или такой: “В них тоже было место для души и они дети Божьи? Если так, тогда какого черта, он допускает это!”  Но всем сомневающимся козлобородый Сэмми в шутовском наряде из полосок и звезд быстренько вдалбливал в их контуженые головы под касками брехню - вроде как их убивать не грешно, ведь они “неверные” - коммунистические бездушные куклы. Атеисты проклятые, судья вам Минос!
     Последние две красные таблетки, которые по одной четвертинке надо пить за сутки, никак
не отпускали.
     - Привет, Айзек, - кто-то с ним заговорил. - Хочешь, расскажу одну байку? Это из Книги Бытия. Глава 22. Ну, ты помнить должен.
     - Разве? – Ис не сразу даже понял, что говорит с кем-то посторонним. Однако осознав,
стал вглядываться в сторону, откуда исходила речь. - Валяй!
     - “И взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего; взял в руки огонь и нож, и пошли оба вместе. И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой! Он отвечал: вот я, сын мой. Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?”
     - Смешно.
     В проеме ванной комнаты стоял человек. Точнее то, что от него могло статься переживи он множественные пулевые ранения из полуавтоматического советского оружия. Клочки. Он словно бы не решался переступить порог, как не способны в церковь проникнуть черти. Кое-где тело пронизывали в прямом смысле лучи света. То были сквозные, но служивый как-то еще держался на ногах, и, рукой держась за дверь, до скрипа в петлях, почти повиснув на ней, пытался перевести дух. Звуки судорожных вдохов и выдохов были отвратительно булькающими и сипящими. Грудная клетка никак не могла расправиться, а воздух со свистом выходил сквозь раны. К чему кривляния, ведь мертвецы не дышат! О, этот цирк был для последнего оставшегося в живых. Для Иса. Отчасти, чтоб свести его с ума. Он догадывался, зачем пришел приятель.
     - Бро.
     - А?
     – Тебя же здесь нет, ведь так. Ты там остался, - Исаак вяло махнул рукой в неопределенную сторону. -  Джунгли забрали твое тело. Небо забрало твою душу. Конгам не досталось ничего.
     - Ошибаешься, парень.
     В голосе вояки была тоска, но не та, в глазах с которой слоняются по улицам городские поэты, режиссеры недоучки или просто творческие бездельники. Тоска в голосе Бронса была, черт возьми, настоящей.
     - Я сам тебя тащил шесть миль по зеленке. Кишки твои свисали, словно гирлянды всюду по мне, как на рождественской ели, а желтомазые все кричали в спину “хоу-хоу-хоу”, и посылали свинцовых эльфов вдогонку.
     - Черт, Айзек, - улыбка из раскрошившихся зубов и разбитых губ показалась на месиве лица. – Не гони меня.
“Всех ли пророков познавших неисправимость и бесконечную испорченность мира вокруг посещали подобные видения?”
     - Нахер ты приперся. И так тошно без тебя, - что было еще сказать глядя на живой труп у себя в номере, который день ото дня навещал его. – Не видишь, я тут пытаюсь умереть.
     - Не будь бабой, дурила, - верзила жестом “вышиб” себе остатки мозгов, там, где еще на смятом черепе оставалось для него немного места. - Просто пальни в голову, а то ребята уже заждались.
     Взвод молодых ребят согнанный палками общественного долга перед отечеством, под прикрытием девизов вроде “ Доблесть, Честь и Совесть  - превыше всего! ”, словно бы скот на бойню, и полегший посреди дремучих влажных лесов страны, которую каждый не то чтобы сразу на карте найдет, так отыскав не выговорит правильно, взрытой бомбежками и кишмя кишащий выбледками из НФОЮВ и северовьетнамскими, лаосо-кубино-советскими солдафонами, если и дожидался своего собрата по оружию, так точно в месте куда более жарком, чем может себе представить даже самый изощренный в речах проповедник. От Сигийских Болот и вод Стикса бурлящих под непреступными стенами города Дит, до четвертого пояса, Джудекка, что в девятом кругу - должно быть отыскались бы знакомые лица. Да, никто не был безгрешным, но после одной-двух путевок на “южный курорт” просто бессмысленно было надеется на всепрощение души человеческой. Вне всяких сомнений друзья были расквартированы посреди самого Пекла.
     - Пошёл ты к черту!
Хохот приятеля сменился затяжным кашлем. Повисла пауза.
     - Пошел я, - послышался тоскливый голос Бронса.
     Но повернувшись на голос, Исаак увидел, что в дверном проеме уже никого не стояло.
     Где на самом деле сейчас его старый дружище? Его холодное тело давно склевали вороны, карие глаза и улыбку, сильные руки и волевой характер. Он так и не вспомнил его нормального лица, а старые армейские фотографии приносили лишь боль и беспокойную полудрему с бутылкой “Джэка Дэниелса”. Кошмары долгих будней, спутали мысли. Таблетки и порошки – давали возможность ускорить неизбежное. Ему казалось, что каждый раз забываясь в минутных снах, он не проснется, молил Отца Небесного часами о смерти, и, просыпаясь, ему казалось, что жизнь для него начинается заново. Ис проживал так новые жизни за день, но вечер приносил всегда воспоминанья, новые шрамы, кровавые простыни и непотушенные сигареты, оставленные на сером пухе подушек, пропахших потом и блевотиной.
     Закрывая глаза, тридцатилетний ветеран подолгу лежал в холодном поту, замирая при каждом шорохе и вспышках неоновых ламп соседнего бара, откуда его выгнали пацифисты, обозвав “убийцей”. Кричали вдогонку,  желали смерти, искренне, а он надеялся, но каждый раз возвращался израненным, шатающимся, но живым. Ему было без разницы, когда старая армейская куртка, с бережно нашитым личным номером и значком взвода, кричащими лозунгами на спине, что выцарапали углем по пьяни, местами ссохлась от запекшейся крови. Хорошенькие дамочки вскрикивали, завидев его на улице и останавливали полицейские, затем провожавшая печальными взглядами “героя” своего отечества, защищавшего интересы страны, исполнявшего свой долг, сражавшегося за честь всех этих никчемных ублюдков: рабочих и хиппи, фашистов и домохозяек. Исаак выжил, и на груди зияли дыры от сорванных с него медалей. «Занимайтесь любовью, а не войной!», то тут, то там значилось на значках и корявых лозунгах патлатых цветочных детей. Да уж, “любовь” с желторотыми новобранцами случалась сразу же после высадки на жженую землю. Без прелюдий. Без сантиментов.
     - Здесь никаких святых и мучеников нет. Никакой веры в них! Только в собственный указательный палец …
     Он не выбирал войны, она сама его выбрала. Дядюшка Сэм указал на него пальцем, а сотни рук общественного проституцкого мнения стремительно подхватили его над головами и потащили по морю таких же крепких мужских рук, попутно облачая в униформу и вручая обезьяне винтовку системы М16, чтобы, наконец, выбросить его перед джунглями полными опасности. Матерь божья, там не было места для совести и доброты! Ноги топтали неуверенную землю устланную толи вьюном и лианами, толи неприятельскими трупами детей, женщин и худых солдат, всех в опарышах. Тошнота спутывала разум. Хорошо, когда она длилась часами и днями, притупляя все чувства. Так, что через месяц-другой сердце покрывалось коркой, подобной дубовой коре, колени не гнулись, а красный, казался любимым и единственным цветом на свете! Сколько цветов в радуге? Один. Красный. И кто сказал, что брать трофеи это то же, что и мародёрство? Эти желтые без зазрения совести забрали бы его уши и глаза на ритуальные побрякушки. А что оставалось от них после артобстрела или форсирования речных деревень? Так это размазанная кровавая каша по сухой траве и рисовым полям. Поживиться-то было обычно нечем. Эти человечки словно были набиты брусничным пудингом, когда в них попадала очередь или рвался рядом снаряд. Они летали по частям в разные стороны, феерично разбрызгивая фонтаны жиденькой крови и кишок. Сущий седьмой круг! Как тут в него не поверить.
     - Он творит новую веру, свою религию, которой поклоняются все! Пусть все ей поклоняются, как один.
     Кто был из набожных, те сходили с ума, увидев, как сам Ад шагнул им в душу, с чертями, нестерпимой жарой, всеми отвратительными мерзостями, пытками и неописуемой нечеловеческой жестокостью. Сам Прародитель Зла вероятно по близости сидел, вечно жуя тела Брута, Кассия, и Иуды Искариота, и посмеивался над тщедушными христианскими мальчиками, которые шагали и шагали прямо в его уютное Царствие. А как жег родительский крестик на груди раскаленный от солнца, которое уже после шести утра и до полуночи стояло в зените. Оно пекло голову, вываривая остатки мозгов под каской. На коже каждого новобранца через неделю-другую красовался характерный след, но сам крестик, как правило, исчезал. Гармония чьего-то мира была нарушена, также безнадежно и неотвратимо, как анатомия хрупкого тела человеческого при минно-взрывном осколочном ранении ног и туловища. Однако вопреки скупой доброте этого мира, ребята не умирали сразу, познав ужас и содеяв непоправимое. Их души не покидали тел, и клетки миллионами не гибли. Все было куда хуже. Они тлели изнутри, разваливались по частям, в прямом и образном смыслах. Заживо умирали. И процесс этот нельзя было остановить. Если там кто и был на небесах, то Всемогущий определенно не одобрял подобного участия. Про церковь в воскресенье можно было позабыть. Стыд. Был только стыд, нечеловеческий голод и отчаянье.
     Теперь, лежа в ванной Исааку показалось, что все это он заслужил, и лучше уж быть таким как они, все эти лицемеры, показывать пальцем, качать головой и обсуждать сидя перед ТВ-приемником, ругая  всех этих зеленых придурков, возомнивших себя не весть кем, серди джунглей и странных, чуждых названий, далеких, нереальных. “Где этот Вьетнам? Кто
знает. Может быть, его и не было вовсе. Сон, страшный сон. Его сон”. Перед глазами все поплыло и стало темнеть. Онемевшие руки медленно сползли в остывшую багровую пенистую воду, не чувствуя более ничего. Брызнули горячие слезы, вскипевшие на заросших щетиной и сильно исхудавших щеках, но вытереть их не было сил.
     Опустив голову, боец вспоминал имена и тут же пытался им сопоставить лица пропавших в зеленой буре людей. Потом же ему казалось, что он слышит их голоса, переливчатые, разные, такие близкие, такие родные. Друзья звали его, кричали и молили, простили остаться с ними надолго, навсегда, просили о письмах любимым девушкам и матерям, простить и отпустить грехи, орали от страшной боли и бились в агонии, разрывали голосовые связки у него в голове. Невыносимо!
     - В едином танце, пламени, горят ты и я. Никаких пленных, никаких выживших.
     Солнце, алое, совсем как над выжженными полями Лаоса в шестьдесят девятом, жгло глаза, но не грело. На синие, истерзанные губы мерно падали колючие снежинки, тая, пропитываясь кровью, стекали на расчерченную вражеским штыком, загорелую грудь. Уютная ванная в белых тонах задрожала осколками разбитого зеркала, забрызгала алой кровью восходящего солнца, показавшегося минутой назад за грязно-бурой полоской океана, вдали от городской суеты, бешеного гвалта сигналящих машин и утренних демонстраций. Новая жизнь и новый день зарождались именно там, где над густыми зарослями Южного Вьетнама, опаленными коптящим напалмом, пели птицы и когда-то улыбались, отчаянно, чтобы скрыть слезы его умирающие друзья. Пронизывающий, морской ветер распахнул окно обклеенное газетами Нью-Йорк Таймс годовалой давности, теребя пожелтевшие страницы с черно-белыми хрониками на первой полосе. Обезображенные тела детей, стреляные гильзы, руины и горящие джунгли, комментарии и негодование, ужас в глазах. Слово “война” выбито красной типографской краской. Война. Слова и буквы кружили перед потухшими глазами, но ему было все равно. Шел тысяча девятьсот семьдесят третий год. Прерывистым сипением старого динамика последние свободные радиостанции Америки вещали о том, что закончился “Южный конфликт”. Матери, жены и дети ждали своих доблестных солдат, а страшное слово ”Вьетнам” уже срывали с плакатов чудаковатые хиппи. Тело напряглось в приступе дрожи и мгновенно обмякло.
     ”Этого не может быть. Я умер. Спасибо Боже! Спасибо”.
     Дверь в ванной приоткрылась. За ней стояли старые друзья. Они терпеливо ждали.




2007г.
Картина: "1973" Анастасия Горбунова