Базар

Из "Записок о минувшем"

В нашем городе было три базара (слово «рынок» тогда почти никогда не употреблялось). Один из них был на другом конце города, около  железнодорожного вокзала, в детстве я там ни разу не был. Другой, который мы называли маленьким или нашим базарчиком,   находился совсем недалеко от нас.  Там мы покупали картошку, лук, морковку и другие овощи. А третий, самый большой, так и называвшийся – «Большой базар», располагался на холме рядом с одиннадцатым участком – густонаселённым барачно-земляночном городком.

По воскресеньям, в базарные дни, путь от трамвайной остановки до базара представлял собой жутковатое зрелище.
 
Вдоль дороги, по обе её стороны, сидели, стояли, ползали разномастные нищие: жалкие оборванные старики и старухи протягивали руки к прохожим, молодые калеки,  видимо, недавние фронтовики,  выставляли напоказ свои страшные культяпки. Некоторым инвалидам нечего было демонстрировать – у них не было даже культяпок. Многие калеки бойко сновали в толпе на своих низеньких колясках-скамеечках, гремя колёсиками-подшипниками.

Кто-то с надрывом тянул заунывную песню, аккомпанируя себе на гармошке, кто-то жалобно пиликал на скрипке, кто-то осипшим голосом пел похабные частушки, лихо наяривая на балалайке. По мере приближения к базару нищих становилось всё больше, разноголосый гам усиливался. Когда я проходил сквозь этот жуткий строй, у меня всегда портилось настроение, на душе становилось как-то тревожно и холодно.

 По дороге и на самом базаре зазывалы приглашали измерить свою силу и выносливость.
Силомер представлял собой стойку с наковальней, по которой нужно было ударить деревянной кувалдой. Чем сильнее был удар, тем выше поднимался стержень внутри стойки.

Выносливость определялась с помощью динамо-машины – барабана с рукоятью и двух коротких металлических стержней. Испытуемый брался за стержни обеими руками, дядька крутил рукоятку, проходящий через ладони ток вызывал очень неприятные ощущения: руки сводило судорогой, оторвать их от стержней было невозможно, они  будто прилипали. Корчась, бедняга молил о пощаде, дядька останавливал барабан, и ладони «отклеивались» от металла. «Испытатель выносливости» походил скорее на орудие пытки, чем на увеселительный аттракцион.

Прорицатели призывали узнать своё будущее: юркие морские свинки вытаскивали из ящичка картонки с начертанными на них предсказаниями.
Весёлые напёрсточники объегоривали простодушных граждан, шулера-картёжники, окруженные зеваками, швыряли  кубики на какие-то грязные разрисованные картонки.
Всюду шныряли юркие карманники, некоторых я знал в лицо:они обычно орудовали в нашей округе.

На территории базара, главным образом, вдоль обрамлявшей его металлической изгороди,  в беспорядке располагались хлипкие разнокалиберные торговые будки с их скудным послевоенным ассортиментом, несколько открытых деревянных овощных лотков, мясной павильон- полупустой гулкий деревянный сарай.

У входа на базар стоял единственный настоящий магазин, капитальное, даже с претензией на архитектуру, здание, выкрашенное в ядовитый зелёный цвет. Там иногда «выбрасывали»  шмотки, которые трудно было достать даже в городских магазинах, скажем суконные пальто «Москвичка» или боты «Прощай молодость». Там я купил  модную в то время тюбетейку, за которой долго охотился. Правда, тюбетейка была простенькая, серенькая, с едва заметным нитяным узором, не то что те, красивые, дорогие, с блестящей серебрянной вышивкой, в которых щеголяли  франты.

Я, как и почти все мои друзья, ходил в  хлопчатобумажных брюках, штанах невзрачного тускло-серого цвета  с огромными пузырями на коленях, появлявшимися после первой же носки. Сколько ни гладь, только  наденешь, а пузыри уже тут как тут. Достать хорошие брюки было трудно, да и стоили они дорого,  а  хэбэ, которые частенько бывали  в продаже, стоили всего рублей 50.

Однажды матушка послала меня на базар купить себе брюки. В зелёном магазине, где они продавались, мне попались на глаза кирзовые сапоги. Ух ты! Лежат свободно! Такие аккуратные сапожки, крепко  пахнущие чем-то копчёным. Я мечтал о таких. Стоили они, как брюки, денег как раз хватило бы. Загорелся.  А как же брюки?  Похожу ещё в этих, решил. Они ещё вполне ничего. Будь что будет, куплю!

Померил, вроде тесноваты, а большего размера нет. Надевал, снимал, снова надевал. Подожмёшь пальцы, как-будто ничего... А  отпустишь... Нет, чёрт, малы явно! Однако я  уже просто  не мог не купить их, настроился. Разносятся, решил я.
 В трамвае, по дороге домой, будто очнувшись от морока, я понял, что покупка моя, скорее всего, неудачная.

Увидев сапоги вместо брюк, мама сначала оторопела, а потом долго смеялась, чего уж я совсем не ожидал. Но, когда я надел сапоги и, морщась от боли в кончиках пальцев, прошёлся по комнате, смех её пропал, и она пообещала  мне, что  позаботится, чтобы до самой женитьбы я ходил  в полинявших хэбэшных штанах  и "мальчуковых" кирзовых сапогах.   
Разносить эти твёрдые, как камень, колодки, конечно, было невозможно. Куда они потом делись, я не помню. 
 
В этом же магазине был отдел пластинок. После смерти Сталина в продаже появились грампластинки танцевальной музыки довоенного репертуара, запрещённого как джаз. Любители гонялись за ними по всему городу. Однажды кто-то сказал мне, что в магазине на базаре видел новые пластинки. Я тут же помчался туда. В магазине  встретил Кольку Балаваса и Феликса Рычкова,  двух предприимчивых приятелей из нашего квартала, скупавших пластинки  для перепродажи. Я купил две-три интересовавших меня пластинки, а они – целую  кучу, на все свои деньги.
Домой пошли вместе. На выходе из базара  наткнулись на напёрсточника. Я прошёл бы мимо, но  азартные кореша решили попытать счастья. Денег у них  уже не было, поставили на кон пластинки. Просадили все свои, выклянчили («одолжили») мои и тоже проиграли. Всё это произошло в одно мгновение.

 Всю дорогу до остановки приятели обвиняли друг друга, орали и пихались, а потом начали драться. Я попытался их разнять, но получил спонтанный  удар в ухо. Меня и так распирала досада из-за сгинувших пластинок, а эта оплеуха, хоть и касательная, вообще вывела из себя. Обозвав дружков вонючими спекулянтами, я в грубых выражениях послал их подальше и пошёл к трамвайной остановке. Тут же помирившись между собой, они с угрозами двинулись за мной, но, увидев, что  я поднял с земли "половинку", притормозили. Домой мы ехали в одном трамвае, но в разных вагонах. Ни пластинки, ни деньги мне дружки, конечно, не вернули.

На дальней горке у изгороди базара стояла парикмахерская, маленький деревянный домик со скрипучим крыльцом. Там работал наш родственник дядя Меер, живший с многочисленной семьёй недалеко от нас на посёлке «Щитовые». Он  подстригал нас бесплатно. Мой двоюродный брат Юрка Блиндер, любитель дармовщины, стригся у него постоянно,  я  же — очень редко, стеснялся, чувствовал себя неловко.
 Во время стрижки дядя Меер, астматически придыхая, всегда шутил, улыбаясь одними глазами.
 Профессия дяди Меера как-то не вязалась  с его внешним обликом, в котором не было  присущей ей услужливости,  а, напротив, ощущалось достоинство, уверенность в себе и даже некий  аристократизм. Он был среднего роста, с редеющими чёрными гладко зачёсанными волосами и аккуратными усиками.  Глаза слегка  навыкате, нос с благородной горбинкой. Дома, без своего рабочего халата, да ещё с гитарой в руках, он становился похож на бравого гусара.

Центральную часть базара занимала толкучка. Там торговали всяким барахлом, продавали и выменивали съестные продукты: хлеб, масло, водку, курево. На месячную зарплату можно было купить три-четыре буханки хлеба.

Здесь был продан наш патефон, который мы привезли  из Днепродзержинска, не захватив многих необходимых вещей. Продать его заставила нужда в первый, тяжёлый год войны. Я очень любил наш патефон, у нас дома  до войны всегда звучала музыка. Я долго ревел, когда узнал, что его продали. Он  и сейчас у меня перед глазами: аккуратный коричневый ящик с блестящими защёлками.

Иной раз на толкучке скапливалась столько народу, что невозможно было протиснуться. Это была лафа для щипачей. То и дело из толпы раздавался истошный крик: кошелёк украли! Однажды при мне какой-то гаврик набросил торговке платок-паутинку на лицо, а пока она выпутывалась,  вырвал у неё из руки сумку,  подхватил с земли  баул и смылся, расталкивая людей. Тётка визжала, издалека свистел милиционер, но ворюги и след простыл. При мне  однажды поймали воришку и жестоко били его руками и ногами. Он валялся на земле весь в крови, уже не закрывая голову. Не знаю, может убили. 

Однажды, прийдя на базар, я с удивленим обнаружил, что куда-то исчезли калеки-колясочники. Поумирали, что-ли?  Конечно, думал я, инвалидность здоровья не прибавляет, но не может же быть, чтобы молодые парни вот так, враз, все вымерли?
Вспомнил, что давно не видел безногого и однорукого Колю, побиравшегося у нас на углу возле 6-го магазина.
 Болтали, будто всех калек, чтобы не мозолили глаза, вывезли куда-то, поселили в одном месте вроде лепрозория. Верить в этот кошмар не хотелось, да я и не верил.  Честно говоря,  даже сейчас, когда вроде всё доказано, поверить в это очень трудно. Хотя... Товарищ Сталин, отличавшийся исключительным гуманизмом  и благодарностью к тем, кто на войне отдал за него (ну и немножко за Родину)  свои молодые жизни, руки-ноги,  был способен и не на такое...