Беспокойный сон

      Изъеденный узор ржавых радужек едва был различим тонким ободом вокруг черного провала зрачков. В их бесконечной глубине таился смущенный недавними видениями разум, и покуда он дремал в искрящей напряженной темноте позади гибкой линзы хрусталика, то не отличал поначалу странных и затейливо размытых пятен света, но чувство реальности уже мало-помалу проникало за бледно-розовую завесу сна. Вот-вот картонными покажутся высокие, ощеренные шпилями и флюгерами, дома, резные мосты и переходы, пустые церкви и переполненные трактиры; сама Луна обвалится, сорвавшись с троса, попадают кряжистые деревья брошенных садов, и в тень уйдут знакомые лица давно ушедших из жизни членов семьи - вся сцена с грохотом обрушится вместе с прочими декорациями ночного наваждения, и только тогда из театральной пыли, блесток и дыма придет Новый День.
      Тонкая кожица опухших век задрожала, под ними угадывались вращающиеся яблоки глаз. Что за чувство проснуться без возможности открыть глаза? Сродни заключению в чугунной тесной камере без движения или  с погружением на глубину без воздуха, и даже права вдоха. Тут место панике! Но нет ее. Грудь стягивает давления корсетом, а легкие постепенно разбухают наполняющиеся теплой горько-соленой водой. Минута, другая, и обмякшее мраморно-белое тело утопленника уже плавно поднимается к забрезжившему свету поверхности. В просторах сна кровь не спешит раздуть сердечные меха, чтобы потом  наполнить сосуды тела и окрасить бледные маршруты рук и ног багровым цветом. Оно почти безжизненно, лишь уголек души поблескивает в кромешной черноте. А слабо колышущаяся фигура плывет на полпути к привычной жизни, за грань грез, сдерживаемое лишь тонкими, но прочными цепями мимолетных видений. Минует не спеша мгновений череда, какую видят в час последний. Однако нет отчаянья  и  липкого прикосновения тревоги. Трястись начинают пальцы, кисти рук, наконец, дрожь охватывает целиком - проходят первые судороги. Все помаленьку оживает, пробуждается телесная оболочка: мышцы тут расслабились, здесь напряглись, где покраснели уши, там, в точки сузились зрачки. Пульс учащается, и губы начинают бесконтрольно шевелиться, слабо раскрывая рот, в попытках ухватить немного спертого, но какого сладкого воздуха. Посеребрённая бликами солнца поверхность воды, тонкая черта в сознании, если представить ее условно, такая близкая, что дотянуться бы рукой, и с тем такая же далекая, манит к себе сияние за ней и беспрестанно тянут небеса над головой. Самое главное чтобы хватило сил всплыть. В  противном случае есть шанс и не проснуться. 
      Но как бы там ни было, оковы сна беззвучно спали с дряблых рук Абеляра. Он судорожно вздохнул, словно ныряльщик, ловец жемчужин, стремительно поднявшийся с неимоверной глубины какой-нибудь ужасающей расщелины на дне морском. Живой. Вместо тяжести добычи сморщенные кулаки, изрезанные сотнями глубоких морщин,  сжимали  пустоту. Некогда отважный человек теперь даже не улыбался смерти в лицо, она сама надсмехалась и терпеливо ждала, когда его душевные силы зачахнут. Жгло за грудиной, толи от досады пробуждения, то ли грудная жаба, подружившаяся с ним однажды, не спешила уходить. Неприятное ощущение усиливалось с каждым новым вздохом, накапливаясь под ребрами, передаваясь от клетки к клетке, вплетаясь в тончайшие волокна, и пульсируя по незримым сосудам, в конечном счете, разливаясь по рукам и ногам до кистей и стоп, до тех пор, пока в пальцах  возникло навязчивое покалывание.   
      Веки медленно разошлись, точно склеенные недавним беспокойным сном. Нет, свет не бил ему в лицо и не рвал на части глазные яблоки. Скорее то была пелена перламутрового света.
      Откуда-то со стороны послышался тревожный гул, и тело обдали потоки прохладного воздуха, заставив содрогнуться. Волна за волной. Что он помнил? Ничего. Где он находится? Этот вопрос казался еще более абсурдным. Гул усиливался, и каждой клеточкой неприятно скованного проходящими судорогами тела чувствовалось чье-то неотвратимое приближение. Как и любое живое существо, наш гелертер не был лишен инстинктов, и голова его против воли начала вращаться в поисках источника шума, угрозы, или чего бы там ни было. Мимолетно пришедшая тошнота поднялась омерзительным комом к горлу и так же быстро прошла, сменившись слабой паникой. Едва ли не ощутимый привкус морской воды, с вязкой слюной на языке, стоял в глотке. Глаза неистово завращались, поддевшись сеткой алых капилляров, бесцельно шаря из стороны в сторону, тщетно стараясь хоть на чем-то да остановиться.
     Место было определенно не знакомым, границы пространства ускользали самым невероятным образом, так, что представить его истинные размеры не представлялось возможным. Вдали угадывались огромные проемы, подобно окнам в доме великана, едва ли не нависавшие над головой. Наставник седовласый почувствовал себя совсем маленьким, мальчиком, приведенным в величественную обитель, служба в которой часами велась непрекращаясь, пока свет  солнца, цвета своего за каждым отдельным стеклышком впечатляющих витражей, не мерк окончательно. Ему даже почудился церковный хор, но то была иллюзия подпитываемая страхом. На плечи плавно падал хлопьями пыли голубоватый свет. Той службы, вспомнил Абеляр, на всю хватило жизнь, чтобы статься хладнокровным атеистом. По телу пробежал холодок.
      Шум нарастал, а волны одна за другой накатывали все чаще и чаще. Тень метнулась по стенам, и что-то едва уловимо мелькнуло перед глазами. Забилось сердце и появилось неприятное ощущение незримого присутствия. Кто-то определенно за ним следил.
      Внезапно глаза застлало желтое пятно. Вначале бесформенное оно то сжималось и вытягивалось, то, подрагивая, вновь приобретало прежние контуры. Когда зрение перестало ему изменять, и четкость стала едва ли не кристальной, точно бы кто-то протер порядком запыленное окно, с  благоговейным ужасом  мозг осознал четкую структуру желтого пятна и истинное его происхождение. Шар не был ровным и покрыт взъерошенными перьями, ярко желтыми с едва уловимым оранжевым отливом, что медленно вздымались и опускались на контуры черепа. ”Голова, и в этом не было сомнений!” Посреди которой две внимательные угольно-черные бусины глаз, размером с два кулака взрослого человека, воззрились с ощутимым любопытством.
     Два ока, не моргая, нагло рассматривали с головы до ног неестественно вывернутую  фигуру пожилого человека. Взгляд был настольно пронзительным и обнажающим, что Абеляр болезненно чувствовал себя голым. Рефлекторно он начал прикрываться, но маленькие, почти миниатюрные, мертвенно-бледные ладони едва ли могли скрыть его наготу. Его пробила потрясающая дрожь, и бросило в жар тщедушное тело, как в кипящий котел раскаленного масла. Голова закружилась, но вопреки ожиданиям перед глазами стояла четкая картина пугающего гостя. Огромная птичья голова, словно из какого-то мексиканского карнавала усопших *, была поразительно правдоподобно пластична и вполне себе реальна. Чуть повернув ею на бок, бусины гиганта опасно приблизились. Из клюва раздался слабый гортанный звук, что нарастая с раздувающейся грудью перешел в душераздирающий клекот, от которого затрясло пол на котором они, как теперь становилось понятно, находились оба.
     Ахнув от неожиданности, он повалился на пол и  заизвивался, совсем съежившись на полу. Глаза закрылись, а в голове крутилась одна предательская мысль, “Неужели сон. Сон, должно быть!”, которая мгновенно сменилась “…как червяк, как червь здесь извиваюсь. А оно. Оно должно быть так меня и видит”. Похолодев от осознания последнего, Абеляр распахнул остекленевшие глаза в момент, когда огромная птица уже занесла в победоносном реве свой кроваво красный клюв. В разверзнутой щели безумно трепетал кинжальной остроты неистовый язык. Тело поддалось рефлексам, …и раздался оглушительный треск. Зажмурившись, он не дышал. Еще треск! И грохот! Открыв слезами залитые глаза, его взору предстала ужасающая и одновременно завораживающая картина.
      Сомнений больше не было. Это была огромных размеров Serinus canaria*, Абеляр знал это наверняка. Он даже обрадовался! “Сон! Сон, который мог присниться только орнитологу! Профессор Абеляр, вы, это что-то!”  Как опытный натуралист он даже было начал примечать некоторые особенности до этого ускользавшие от его пытливого научного взора, который он так часто устремлял под увеличительным стеклом, часами разглядывая картины диковиной птицы, или уж если совсем повезет, ее живые экземпляры. Характерные черты клюва и осанка, строение скелета. Но размеры! Размеры монстра впечатляли. Размах поражал воображение, а воздух, завихрявшийся при малейшем движении мощных крыльев, радиальными волнами  расходился вокруг. Ученый гнал прочь от себя веру и мельчайшую допустимость того, что пернатый мог существовать на самом деле и не пригрезился ему. Но с каждой минутой его зрение предательски приходило в норму и убеждало в обратном.
      Запрокинув голову, птица издала серию оглушительных криков, такой силы, что кровь едва не вскипела в голове попавшего в переплет профессора. “Бежать! Бежать без оглядки”. Мысли одна за другой сменялись кадрами старого фильмоскопа. “Но куда? Догонит. А если догонит? То?” Из космоса мыслей его вернули два идеально ограненных оникса. Глазищи надменно взирали на него с легким любопытством, с каким десятилетний мальчуган рассматривает гусеницу через лупу, медленно направляя луч обжигающего света на яркую и сокращающуюся спинку. В три больших прыжка чудовищная птаха настигла цель. Доспехи его статного тела переливались всеми оттенками желтого и оранжевого. И не успев проглотить свои догадки, Абеляр едва ли не вплотную оказался перед лицом угрожающей опасности. От трепетающей груди неведомого зверя доносилась барабанная дробь сердцебиения и громогласный рокот, словно бы это было не живое существо, а какой-нибудь дьявольский механизм, с мехами и шестеренками в брюхе.
      Клюв медленно приблизился к лицу человечишки, который ступая по университетскому парку, сам казался смертной опасностью для мелких животных, и две подвижные, покрытые чешуйчатой кожицей ноздри жадно втянули его запах. То были миазмы страха! Теперь Абеляр был совершенно нагой и безоружный перед лицом природы и с трезвой ясностью понимал безвыходность своего положения. Спасения ждать было не откуда. Столь мощный клюв расколет его череп в доли секунд, достигнув лакомого мозга. И в тартар улетят все годы обученья, дипломы школ и университетов, ворох научных работ и сотни вылазок на природу, научных экспериментов и таксидермических чучел. Казалось, сама природа занесла над ним свою тяжелую карающую длань. Словно с нее было довольно разоблачающих открытий! Гибель старика еще никогда не была так неотвратима. Он побелел, и руки его до самых кончиков пальцев вновь стали дрожать. Но в этот самый момент последнего, всепобеждающего отчаянья, что-то поднялось из самых глубин его школярского естества. И профессор побежал. Побежал без оглядки. Как самый распоследний трус. Где-то за спиной раздался победоносный кречет. Определенно чудище было радо азарту просто взбесившего его  и без того хищный нрав. По спине ученого мужа радами замаршировали мурашки.
      Гул и грохот - мир вокруг птичьего знатока рушился с неимоверной скоростью. И смерть сама наступала на его пятки, беззвучно хохоча. Боковым зрением он заметил, что птаха шла гигантскими шагами, неустанно преследуя жертву и обрушая каждый раз, на  каждый шаг, свой тяжелый клюв в то самое место, где мгновенье назад семенил ногами беглец. В последний момент, обессиливший от изнурительной погони авторитет научных изысканий, светило среди библиотечной пыли и специализированных книг,  навзничь упал. Мысленно простившись со своими родными, коллегами и домашними, истошно закричав, с вызовом приветствовал свою безвестную кончину. 
      Лицо его горело, а на багровые щеки брызнули обжигающие слезы.  Он слабо отползал к кромешной темноте неизвестности. Мгновенье причудливо растягивалось и превращалось в вечность! Он полз, не рабствовал и пресмыкался, но слепо полз, пока спиною, мокрой от испарины, не уперся  во что-то пушистое. Тонкие волоски коснулись его кожи. Тепло это манило, как свет во сне. Инстинкт скомандовал: вперед! Мягкое нечто постепенно обволакивало его. Облако приятно ласкало кожу рук и бедер. “Объятья рая”, и хоть ученый был убежденным атеистом, запричитал невнятные молитвы.
      Раздался продолжительный гортанный рокот, вполне сходящий за небесные фанфары. На зов которого, благоговейно приоткрыв опухшие глаза, орнитолог увидел огромную глыбу сравнимую лишь только с египетским сфинксом.
      Исполин невероятных размеров высился над Абеляром, аккуратно переступая с лапы на лапу, больше похожих на гибкие колонны из песчаника. Могучие лапищи и брюхо переливались гладкой шерстью цвета вечерних дюн, а от тела исходило утробное тепло и тонкий аромат восточных  пряностей. “Чему же больше радоваться? Отдать свой разум сразу, без боя быть прихлопнутым гигантом, или добровольно подставить череп клюву птицы?” Любой исход спорного решения не брезжил перспективами. Но тотчас, словно мысли прочитав, огромная голова кошки абиссинской породы, а именно этой древнейшей порода была она, приблизилась к темени человека то здесь, то там уперевшись в разные части тела подвижными, упругими усами. На голове зашевелились седые, более похожие на пух, волосы  ученого мужа.
      Повисла тишина. Вокруг все замерло, оставив Абеляра вновь наедине с собой. “Догадка? Вероятно ли, что его узнали? И этот абиссин, уж не его ли Зула?” Мысль прервалась движеньем. Четыре мощных лапы - угроза жизни, осторожно переступив через тщедушное человеческое тельце, взметнулись вдаль, туда, откуда он тараканом приполз. Послышалась возня, и крик пронзительный в глазах перевернул и птицу, и породистую кошку, и мысли все его, и страхи. Подобно целлофану пелена застлала оба глаза, он провалился в бесконечное бесформенное ничто.

                ***

      Его разбудил бой старинных часов, отмеривших ровно десять звонких и в тоже время трагичных, отрезвляющих ударов, мудреным механизмом из медных шестеренок и тугих пружин. Глаза открылись на счет десять! Тело ломило, будто после многочасового марафона с препятствиями, желудок беспокойно урчал, а голова, словно свинцовая, немного подрагивая, того и гляди, норовила свалиться с тонкой шеи. Бегло оглядевшись, он сразу все узнал: университетскую комнату и смятую атласную кушетку, на которой спал. Но чувство лишения не покидало поседевшей головы. Чего-то не хватало. То, что радовало его на восходе дня, во тьме предрассветной, задолго до будильника или привычного людского гула, которым наполнялось здание после восьми. Профессор бестолково озирал покои: темное дерево, изящные стулья с мягкой обивкой зеленого цвета, письменный стол … и пустая клетка. Там, где была его ранняя пташка, канарейка, привезенная с Азорских островов, теперь остались лишь следы царапин на столе и три маленьких, едва ли различимых, перышка цвета утреннего солнца. Послышалось довольное мурлыкание, и кто-то проскользнул между лодыжек Абеляра, приятно щекоча кожу.
      “Зула”, - подумал с улыбкой человек и взял на руки изящное, древнейшее из рода прирученных домашних животных. Страж души, как считали древние египтяне. О том, что произошло, Абеляр никому не рассказывал, отдавая себе отчет, что ни в привычных научных кругах, ни где бы то ни было, его не примут всерьез. Правду знала только Зула.


2011г.














* Serinus canaria- Канарейка обыкновенная, вид птиц из семейства вьюрковых, представители которого широко распространены в качестве домашних певчих птиц
* *Мексиканский карнавал усопших ("День мертвых"- El Dia de los Muertos)-мексиканский карнавал, 3-й по величине и масштабности в Мире, проходящий 1, 2 ноября.