Старый пес

     Густой лес обступил его мохнатое тельце, со всех сторон хорошенько отлупив гибкими прутиками голых веток худые, местами облипшие желто-бурыми листьями и комьями ссохшейся грязи, собачьи бока. Зелеными ручищами он словно бы толкал крохотного пса вперед, через ощеренную пасть опушки в глубокие, бурлящие потаенной жизнью, темные и непролазные недра. Он, древний, как сам мир, рассеянно мудрый и сварливо своенравный, знал, что этот путь для такого же, но только по-своему старого животного был отнюдь не долгожданным возвращением домой, а тупым завершением бессмысленной очередной жизни.
     Тягучий сумрак над головой полнился возмущенного птичьего шепота. “Как только он посмел явиться сюда, - в подлесье щебетали куропатки и  косматые тетерева. - Бедняга не переживет и ночи!” Оборачиваться не было смысла, брошенный незнакомец и без того ощущал себя причиной пернатых сплетен.
     Колючие кусты дикого шиповника и плюща обнялись за сутулой псовой спиной став живой преградой, частоколом, преграждающим саму возможность отступления. Тогда на холку его медленно взобрались мурашки, и слипшаяся местами шесть стала подниматься от хвоста до затылка. В холодной тени неприветливой зелени глаза их встретились на минуту, неторопливо изучая друг в друге противника. Сошлись два взгляда - покровителя и неблагодарного раба. Пес дрогнул, мгновенно осознав свою неуместность в этом обособленном мире лесной чащи с ее первозданной гармонией и естественным, подчас даже беспощадным, образом жизни. Его сюда не приглашали.
     Вечерний туман, тонкими нитями собиравшийся у самых лап, начал медленно сплетаться в  тонкий ковер, в котором должно быть еще  присутствовали отголоски хозяйского тепла, запах его одежды и ладоней. Тот запах собачий чуткий нос не мог забыть, ни с чем-то спутать. Прикрывая тяжелые веки, ему неизменно являлась знакомая человеческая фигура.
     В который раз, изможденный, он опустил свою голову низко к земле, и, роясь в нежном войлоке влажной дымки, он постарался отыскать то, что было утеряно, казалось, теперь уже безвозвратно. Тенью ли, мимолетным видением, пес побрел не спеша от дерева к дереву, от привычной домашней жизни к полной неизвестности, которой только может обернуться дикая природа. Та маленькая частичка тепла, еще сохранившая в памяти  радость былого семейного участия и хозяйскую ласку, раскаленной каплей металла прожигала разум изнутри, и не давала ему покоя. Именно она давала неуверенную надежду и гнала собаку вперед. Ведомые ей, как далеким, но вполне отчетливым зовом хромые лапы, казалось, сами переступали преграды, а глаза безумно шарили перед собой в поисках следа. И никому не было дела до того, откуда здесь одомашненный зверь и по своей ли воле. Пес просто брел из бесконечного зеленого ниоткуда в такое же беспросветное и зеленое никуда.
     Бездомный питомец был где-то посередине этого пути, когда окончательно решил остановиться. Взмолиться бы кому, но он не знал никаких богов - кроме хозяина. Полузакрытые набухшие веки скрывали валившиеся водянистые глаза, они закатились наверх, туда, откуда за людьми следил и наставлял на путь кто-то очень милосердный и мудрый. Зрачки благоговейно расширились. Но по-осеннему хмурое небо взглянуло на него особенно бесстрастно. Теперь уже пес не ждал милости от погоды, ни от пресловутой судьбы. Ему бы согреться, но солнце сегодня, как и вчера, и днем ранее, так и не решилось выглянуть из-за низких, плотно сбившихся в стада, неспешных туч.
     Опасность и близость смерти его больше не страшили. В лесу было теплее, чем на зяблых лежаках открытых полян и дикой, полной неприветливой живности, опушки. Здесь сам туман, ватой обволакивая кривые стволы, таил в себе утробное тепло, испариной вверх поднимался и украшал гирляндами хвойный подол. Пес больше не решился смотреть лесу в глаза, догадываясь, что тот засыпает, и на тонких иголках хвойных ресниц его уже скапливались росинки. Они мелко подрагивали при каждом осторожном шаге случайного гостя, и обратившись в поблескивающие ледяные камешки падали при малейшем дуновении заблудившегося ветра. Сам того не сознавая пес уходил прочь от дороги, и далеко от надежды быть найденным. В природе затаилось ожидание ранней зимы.
     Вокруг него на многие сотни метров оказались безнадежные дебри, из темных провалов которых доносилось тревожное шуршание - хруст сломанных веток и палых листьев, которые уже царапал жесткий снег, но было что-то еще. Его не оставляли сомнения, что кто-то за ним приглядывал.
     Лапы, разбухшие от бесконечного плутания, цеплялись друг за друга, и пес едва находил сил на следующий шаг. Сделав один, другой, он остановился вовсе. Каждый его редкий вздох  туго натягивал замерзшую кожу на ребрами очерченных боках. Холодный нос сочился кровью, из которого теперь, время от времени, неспешно выходило аккуратное облачко пара. Он глухо различал терпкий запах пихты, животных стоянок и влажной пожухшей травы, но не мог теперь различить среди буйства новых ароматов – пути, по которому пришел. Идти больше не было смысла. Исходив  десятки дорог и неведомых людям лесных троп, ему ни разу не посчастливилось более почуять знакомый след, как только здесь. На этом ли месте он оказался тогда выброшенным? Большая асфальтовая дорога с визжащими машинами была далеко, но он все еще слышал ее отголоски. Волчья воля, не дававшая ему до этих пор покоя, теперь отступала в сумрак отчаянья. Взглянув на него из жалости ли или презрения, деревья расступились в стороны. Морозный воздух стылым туманом стоял там, где лес рассекали две глубокие колеи, жирная глина которых медленно засасывала собачьи лапы, но и сохраняла ощущение недавнего присутствия случайных гостей. Его ли следы теперь смешались с дикими, подчас размытыми, неясными, волчьими и человечьими отпечатками в грязи лесной дороги? Ждать было больше негде, если вообще стоило ждать. Устало обрушив, казалось свинцом набитый зад, пес лег отдохнуть, и благодарная земля приняла его тепло. Поверх клубящейся влаги он сумел поднять тяжелеющую голову и устремить свой почти потухший взор на рваный клочок, местами еще видневшегося меж черных крон, осеннего неба.
     Разбухший бледно-розовый язык вывалился из пасти сам собой, обдав ослепительной свежестью напрочь пересохшее горло, и кучерявую грудь рванула когтистая лапа боли, шире раздирая собачью пасть. Воздух ледяной водой мгновенно наполнил легкие, и если бы пес не лежал, то обязательно рухнул бы наземь. Невольный скиталец замер, и едва ли не дыша проследил, как отчаянно рвущее грязные простыни туч размытое пятно, вместо солнца, проследовало от восхода до заката. Со временем боль отпустила свою жесткую хватку, уступив место другому, более незнакомому чувству. У самих висков забурлила кровь, все внутри заклокотало. Закипела стихшая ярость и обида, подступившие рвотными массами к языку, и, издавая булькающие утробные звуки, домашний зверь завыл первый раз в своей жизни.
     Глубоким органным басом голос взвился вверх. Вой оказался громче и пронзительнее, чем пес ожидал. И в тот же миг, совсем над головой, крыльями смешав все оттенки ноябрьского неба, взлетела стая ворон, что листьями до этого казалась на дереве. Не его ли кончины дожидалась чернопёрая банда? С клекотом и гомоном черные кляксы быстро впитались серыми тучами не оставив после себя и следа. На голом и еще качающемся молодом дереве осталась последняя птица. По-видимому, собачий вой ее совсем не страшил. Внимательно глядя на чумазую собаку, чуть повернув голову набок, она открыла клюв, чтобы оглушительно каркнуть свысока, но так и не нашла подходящий тон. Ее фигура так и застыла, как черный часовой – безмолвный страшный образ.
     Низкий вой оборвался, и тут же захлебываясь слюной, бродяжка продолжил протяжную тихую ноту. Сначала робкий и неровный зов собачий пронесся по близлежащим кустам и небольшим деревцам, но поднявшись потоками ветра повыше - усилился глухим эхом. Птица крепче стиснула когти на гибкой ветке под собой, и, растопырив крылья, величественно замерла, будто помышляя закрыть ими остатки неба.
     В померкшей на мгновенье высоте  все замерло и вновь вернулось одиноким отчаяньем. Прилипшие к скулам уши зашевелились, и стали жить собственной жизнью, то вздрагивая, то поворачиваясь на витающее в холодном воздухе эхо. Так ли пес себе представлял время, когда силы начнут его покидать? Когда молодость и щенячий задор, а затем зрелость, и наконец, мудрость уступят перед не знающим жалости и сострадания временем. Нет. Ему мерещился покой теплым воздухом, который обтекал в бесконечном падении его худое тело. Это чувство он испытывал лишь в редкие мгновения, но то ощущение подлинной свободы, которое едва мелькнув, тут же ускользало перед самым носом, преследовало потом всю жизнь. И не решив до конца, куда же пес собственно собирался падать, его грела изнутри сама мысль, что там, сотни дней спустя, на самом дне, его бы ждало добровольное забвение, в которое он с удовольствием бы погрузился, словно в спокойные воды. Он мог бы упасть в безбрежное море, и там найти свой покой. Но оглядевшись вокруг, собачьи глаза могли разглядеть лишь темно-зеленую, пугающую и сырую действительность, над которой возвышался его собственный охрипший рык.
     Вдруг показалось, что к далекому уже едва различимому вою присоединился чей-то тревожный ответ. Один ли он здесь? Ощущение присутствия его  теперь не покидало. Порывистый ветер, метавший по земле полусгнившие листья и ломаные ветки, задувал на тот же манер. Заблудившийся ветер тоже мечтал о свободе, рыская между мхом поросших стволов и коряг, в тесных палатах буйного леса. Слюна, скопившаяся теперь в горле, пенилась у краев оскаленной пасти, капая на дрожащие лапы. Гавкнув в конце, пес решительно замолчал, свернувшись калачиком под раскидавшим кривые корни деревом, и уткнувшись обветренной мордой в теплый животик, тихо заскулил. Заскулил о том, что его предали, бросив в чащобе одного, что не понимал, почему хозяин поступил так со своим любимым псом. Он горевал о том, что за него не заступились даже дети, которые, как ему казалось, всегда любили его. Один лишь голод нежно обнял его продрогшее до костей израненное тело. На глубоко посаженных, остекленевших от холода, карих глазах проступили слезы. Небо без Луны показалось ему таким одиноким. Вдвоем с небом они стали ждать ее.
     Беспризорному четвероногому, жизнь которого год за годом добровольно жертвовалась ради человеческой дружбы, было по настоящему больно вспоминать самые первые дни в пугающих зарослях, когда два дня к ряду он просидел в луже у дороги посреди леса. Когда солнце так и не показалось, и редкий моросящий дождь сменился первым снегом, ему пришлось скрываться под раскидистыми лапами елей, где земля еще парила с последних теплых дней. Обитатели леса, сначала проявлявшие к нему интерес, тревожно наблюдали за ним издалека, но никто так и не осмелился подойти ближе, чем на расстояние видимости. Его клоками сохранившаяся шерсть источала чуждый для них запах, издревле научивший дичь его сторониться. И пусть пес был прирученным чужаком среди двуногих животных, здесь, на лоне природы, он оказался тоже нежеланным гостем.
     Он безнадежно уставший покорно ждал, и мускулом не шелохнув, когда за ним приедут и заберут в, теперь уже далекий, мир ласки и хозяйской нежности. Время шло, но никто не спешил в его сторону. Шиповника дрожащие ветви коснулись щеки, смахивая скопившуюся влагу полузакрытых глаз, плющ теплой зеленью обернул его лапы. Казалось все, и даже хмурый лес, стали ждать вместе с собакой, но искусственный свет фар не взрезал темноту, неслышно было рева мотора, а запах гари и бензина остался лишь в полных разочарования  воспоминаниях. Припомнилось,  как первым отнялся околевший хвост, которым он вилял редко проезжавшим машинам охотников и грибников, надеясь, что следующая будет по его душу, и как бесцельно вынюхивал размытые проливным дождем следы и знакомый человеческий запах. Где-то, совсем неподалеку от него, в напряженной тишине черной чащи с треском рухнуло, изъеденное короедом и влагой, до сердцевины сгнившее дерево.
     Эта осень заберет с собой не только его. Все в этом мире рождалось, расцветало и неминуемо гибло. Деревом разложиться на земле захотелось собаке, чтобы отдохнув под снежным покрывалом вновь возродиться под тем же неспокойным небом, и рядом встать с сородичами, такими как он. Роса слез крупными каплями скатывалась одна за другой по всклокоченной шерсти, слегка поблескивая в сумраке вечернего леса, и тут же терялась в трясущихся брылях. Тело собаки,  украшенное алой ягодой шиповника, неспешно оплетал дикий плющ, как оплетает себя гусеница до состояния кокона. Это была его последняя ложа.
     Птица, сидевшая на ветке, тоже закуталась в теплый плед из распушенных иссиня-черных перьев, но так и не шелохнулась с места. Не проронив и звука, она почтительно склонила голову, принимая его добровольный отказ от борьбы. В черных глазах ее угадывалось немое сострадание, каким наделены глаза палача ведущего на казнь ни в чем не повинного – жертву. То было ощущение бессилия и невозможности как-либо воспрепятствовать жестокому исходу. Холод, который в последний день жестоко кусал за голое брюхо, забрал тепло собачьего тела, и он почти уже стал землей, на которой улегся. В его ушах зашумело зеленое море бескрайнего леса. Природа простила, и заботливой матерью приняла своего блудного сына, слепо плутавшего среди неравных ему по роду и нашедшего через предательство путь к себе.
     Звезды сотен внимательных глаз воззрились на них с черного полотна небосвода. Сотни грустных глаз, должно быть принадлежавшим небесным собакам, брошенным небесными хозяевами также где-то посреди темного и заброшенного космоса. Бесхозяйнщина вяло вильнул им хвостом на прощание и уснул. Мороз аккуратно слепил редкие ресницы собачьих глаз, чтобы ни свет, ни тьма не смогли теперь потревожить покоя.
     Ему снилась пенистая вода и теплый ветер трепал шелковистую гриву. Тело собаки неслось со страшной высоты, сокращая расстояния быстрее, чем можно моргнуть. Лапы безуспешно цеплялись за воздух и словно на льду расходились в стороны, гибкий хвост задорно вращался сам по себе. Слезами залитые глаза его почти не открывались, а щеки трепало с нещадной силой, но пес был неимоверно счастлив. Он падал целый день и целую ночь, и последовавшие сутки за ними – пока Луна и Солнце не закружились хороводом вокруг него. Теперь бродяга был не один. Луна, Солнце и собачьи звезды кружились вместе, заливая искаженный мир вокруг ярким светом. Бурлящая вода забрезжила внизу. Перед самим столкновением пламя небесных светил померкло, а над всем этим зрелищем прокричал смиренный ворон - над лесом вознеслось собачье имя. И редкий обитатель не опустил своей головы, прощаясь с псом.

                ***

     Через два дня не перенесшие разлуки хозяева нашли на опушке окоченевший, местами покрытый инеем, труп старого пса. Своего любимого Старого Пса. Его глаза все так же смотрели в след петлявшей лесной дороги. В них не было ни осуждения, ни прощения - только смирение.

2005г.
Картина: "Старый Пес" Анастасия Горбунова