Похороны

          Процессия растянулась надолго. Люди шли парами и поодиночке, молча уставившись в спины идущих впереди, от чего создавалось стойкое ощущение обреченности. Бледными пятнами казались их лица и исхудалые шеи на фоне траурных мешковатых одеяний. Ветхие шарфы и пальто в больших заплатах, аккуратно заштопанные перчатки и вытертые шляпы несли с достоинством, что говорило о нелегкой судьбе, выпавшей на долю бредущих. Сухие веточки их пальцев теребили платки и будто случайно роняли увядшие от холода цветы. Красные, молочно-белые, пурпурные, желтые, большие и маленькие, целые и по лепесткам рваные цветы оставляли след, подобно раненному зверю, уходившему вглубь дремучего леса, чтобы спастись или найти последнее пристанище. Тонкая вереница оставался за толпой, которой нахватало места на тесной улочке. Растоптанные цветы источали едва уловимый запах ушедших теплых осенних дней, будоража мысли необратимости времени и напоминая о скоротечности века, что уготован всему живому. Все приходило и уходило в этот мир, в муках рождения и агонии последних часов, бесследно и запоминаясь. Ничто не было вечным. Никто не заслуживал бессмертия.
          Над понурыми головами ходоков, сквозь узкую каменную щель квартала, виднелось бесконечное мраморное небо. Плита надгробная, что норовила рухнуть, источала холод, и если и горевала по почившей в этот день, то слезы в мгновение обращались жесткой ледяной крошкой. Снег сначала падал на облезлые, как будто охрой облитые, крыши жавшихся друг к другу одинаково невзрачных домов, а уже потом замерзшая вода удивительными по красоте и почти невесомыми узорчатыми хлопьями щедро низвергалась с неимоверной высоты на темные фигуры, оставаясь на время в невредимости, а где и в лужи попадая, чтобы в то же мгновение погибнуть, раствориться, слиться с себе подобными – стать грязной водой, замёрзнуть и вознестись наверх.
          Вдруг на минуту разразилась тишина. Лишь ветром покачиваемая, скрипела покосившаяся вывеска “Аптека”, давно уже угрожающая упасть на голову незадачливому прохожему, а то и приболевшему покупателю пилюль. Те, же, кто не участвовал в молчаливом шествии, а таких оказалось не много на улице, где всю свою яркую и стремительную, но не долгую жизнь прожила безвременно покинувшая грешную землю особа, полные нерешимости как им поступить – кинуться прочь, или присоединиться, так и стояли застигшие событием у своих повседневных забот. В напряженной, до играющих жил, ладони застыла холодная бритва, откуда-то сверху внезапно затих на минорной ноте урок  фортепиано, а где-то даже начал пригорать суп, распространяя слабый, но полный тревоги  запах. От поддетых изморозью окон отнимали любопытных детей и по старой традиции закрывали ставни, чтобы не впустить непрошеных духов к домашнему очагу.
          Под намокшими ботинками сотен людей хрустел, стремительно пропитывающийся грязью, первый снег. В этот день он, нежданный, выпал раньше обычного, так, что люди достали из тряпья, сваленного по углам каморок, кто, что успел. Женщины, неопределенного возраста - все, как одна, кутались в шали и потрепанные манто. Мужчины пониже натягивали кепки, фетровые шляпы и  грели руки в карманах прохудившихся пальто не по погоде, а кто-то, просто и смиренно опустив их вдоль тела, позволял морозу поглощать их живительное тепло, делая ладони, чужими, мертвенно бледными, не своими. День только начинался, но зимнее предполуденное солнце, едва показавшись сквозь красный багрянец рассвета, тут же скрылось за низкими тяжелыми тучами, касавшимися высоких шпилей соборов и распятия кряжистых церквей. От влажности по теплым кирпичным стенам домов неспешно спускался и стелился наземь пронизывающий туман, скрывавший собою горы мусора издалека схожие с лежащими телами и уличную грязь.  Местами еще горели, слегка подрагивая, рожки газовых фонарей, бросая свет на клочки ваты-тумана, делая его бледно-розовым, а  бурые нечистоты под ногами шедших - в багровую жижу. Грязь, словно кровь на бойне, бурлила под сотнями пар одинаково промокших, усталых и  бодрых, не твердой походкой идущих, а то и волочащихся ног.
          На кованый чугунными прутьями балкон выкатили старуху, кресло которой скрипело и норовило развалиться, такое же старое, как и сама хозяйка. Она была старожилом этой улицы, и все почтительно называли ее Бабушка, обращаясь за житейскими советами, разного рода рецептами, молитвами и  мудростями, крича ей прямо с улицы или поднимаясь в квартиру, так как она давно уже не ходила. Денег за совет женщина не брала, зато частенько просила помочь, прибраться или сготовить съестного. Так что вокруг нее всегда кто-то находился рядом, если не сказать – была толпа. Беззубым ртом она что-то жевала, внимательно вглядываясь в лица, одежду плакальщиков, где узнавая кого-то - в общем, вникая в происходящее внизу, что против привычки ее заинтересовало не на шутку.
         - Сегодня будет холодно, - поежившись, сказала она себе под крючковатый нос, который в силу своего свободного времени, всюду успевала сунуть.
          А на балкон все пребывало и пребывало людей: соседи, разные родственники и люди, случайно зашедшие к Бабушке из числа просителей мудрости. Они облепили ее со всех сторон, укутывая получше, суетясь с теплым чаем или просто добиваясь ее внимания, ведь, как ходили разговоры, за душой у нее имелось немало того, с чем она не спешила расставаться.
          Внизу черная процессия из жителей лежащих рядом крохотных улочек, не знавших горя от войны до войны, толкала перед собой четыре нескладные фигуры. Они несли над собой прямоугольник бархатом отделанного гроба. Он был без изысков, но элегантный по-своему, насколько может быть  элегантным деревянная коробка - вместилище чего бы то ни было (некогда) светлого, свежего и легкого, а ныне холодного и безжизненного.
          Лицом она была еще дитя. Белоснежный шелк мягко обрамлял его и сложенные вместе руки юной девушки. Глаза ее были прикрыты ритуальной лентой, от чего казалось, что она просто спала. Четыре мужчины разного возраста и сословия: худой мальчик, седой старик ветеран в камзоле, мужчина с виду фабричный рабочий в парадной фуфайке, и молодой, убитый горем человек, что был ее названным женихом, -  несли на плечах не легкий гроб, а тяжелую ношу утраты, что отражалось в их глазах. 
         - Совсем как живая, - стоном послышалось из  толпы зевак на балконе.
         - А народу-то, сколько собралось, - нарочито громко высказались следом, поддерживая друг     друга кивками, -  словно бы Агнешка принцессой была какой или кровей голубых
         - Она была молодой, - сказала старуха в кресле, разодетая по такому случаю в шляпку с вуалью. – А молодость всегда тяжело провожать раньше положенного времени.
         - В войну мы и не знали, что такое молодость, - возразил безымянный голос.
         - И все рождались уже старыми, - подхватил второй, -  седыми.
         - Их не было жаль закапывать в землю, - все продолжали и продолжали дополнять единую, общую мысль, люди знакомые друг с другом давно и совсем чужие.
         - Да и людей на улицах почти не собиралось – ютились все, как крысы по подвалам, только по ночам выглядывая, да нос свой высовывали из битых окон по праздникам типа этого.
         Безутешные рыдания матери, раздавшиеся в тишине, словно гром среди ясного неба, прервали беседу на балконе. Черный платок ее спал на трясущиеся, прогнувшиеся от пережитого плечи, а черные глаза блестели от непросыхающих трехдневных слез. Она шелестела потертым молитвенников перед собой, перебирая ломкие пожелтевшие листы редкой семейной книжицы, не зная, какие псалмы ей петь и какому святому, чтобы он ниспослал ей душевный покой или убил  на месте, за то, что она, как мать не уберегла свое единственное сокровище. Люди стали слабо роптать, а где-то и в полный голос ругать погоду, толпу и ее особо медлительных участников, грязь и все-все-все, что видели вокруг себя, не добравшись только до светлой памяти усопшей, когда, не сговариваясь, то тут, то там, с разных сторон бледные руки, прятавшиеся до того в мешковатой одежде, стали доставать и передавать друг другу маленькие посеребренные фляжки. Было морозное утро, и их можно было понять. Кто-то пил, чтобы согреться, кто-то же – дабы заглушить щемящее чувство невосполнимой потери. Через минуту шествия толпа настроилась на ровный ход, и никто уже не роптал.
         Даже дворовые псы, привыкшие лаять на все, что движется мимо и на их собственных улицах, с интересом наблюдали за людьми, отправлявшими в последний путь свою надежду, свою маленькую дочку улицы. Они молчали.
         - Не верится, что ее теперь с нами нет, - сказала Бабушка вслед уходящим людям.
         - Переживут, - послышалось в ответ.
         Гроб продолжал мерно плыть по черным волнам людской скорби, слабо подрагивая от пены бледных рук прикасавшихся со всех сторон к нему на прощание. В нем мерещилось ангельское лико, с застывшей навеки любовью к жизни и снисхождением к людским страстям. Подстать ее белые пальчики и ладони были сложены на теле в молитве. Время от времени их  касались, и говорили, что почти чувствуют их былое тепло.
         На каждом перекрестке гроб опускался на обитые бархатом табуреты, и люди, живущие в этих домах, выходили с цветами или без, чтобы проститься и прильнуть губами ко лбу почившей.
         Однако мало кто знал, что, в самом деле, лицо ее и руки, покрытые сотнями поцелуев, заказали двум именитым восковых дел мастерам города, которые зная лишь славу друг о друге, стараясь перещеголять даже самих себя в мастерстве, по редким дагерротипам всю неделю накануне старались выполнить в срок столь щепетильный заказ безутешного отца, воображая себе страшные картины увечий, ставших причиной такого заказа. Хотя речь шла о полной конфиденциальности - причин, личности и обстоятельств заказа, дрожащие губы закаленного жизнью мужчины говорили красноречивее их домыслов. И мастера, не потребовав лишней монеты, взялись за работу, поклявшись молчать.   
         По горькой иронии беда едва не омрачила этот праздник смерти дважды! Несмотря на все заверения, прелестные руки – филигранная работа, подошли в самый последний момент, от чего церемонию прощания пришлось отложить на несколько часов, и начать не с первыми лучами зимнего солнца, как предполагалось родителями умершей ранее, а лишь спустя часы, заставив собравшихся ждать на морозе.
         Родственники и знакомые,  и даже люди ни разу не видевшие ее – все они раскачивались на одном месте, склонив трясущиеся от холода и рыданий головы над гробом, словно в трансе. О чем они думали? Какие черные мысли скрывались под их темными одеяниями? Сильнее  всех почти в беспамятстве рыдал отец. Он был, несомненно, белее прочих, и то и дело прикладывался к фляжке, чтобы привести себя в чувство горьким напитком. Изрядно захмелев, родитель стал отставать все сильнее и сильнее. Его даже взяли под руки, приняв за то, что ему нездоровится.
         Шло утро, расширялся улицы проем, и на часах крутились стрелки. Цветочный путь едва виднелся из-под снега. Когда до конца осталось всего лишь пара домов, а впереди уже ожидал запряженный катафалк и пара повозок для безутешных, как вдруг из-за поворота, выбежала растрепанная девушка, в белом исподнем. Она едва не поскользнулась на обледеневшей мостовой, но удержать равновесие ей помог следом выскочивший молодой человек. Он ловко подхватил ее за локоть и вместе они быстрым шагом, полным странной тревожной решимости, направились в сторону скорбной процессии. Люди в большинстве своем не смотрели на этих двоих, а лишь пребывая в своих думах, разглядывали свои сбитые ботинки и прожилки между ровно уложенными, гладкими гранитными камнями мощеной дороги, теребили молитвенники или озабоченно смотрели в никуда.
         - Постойте, - запыхавшимся тонким голоском выкрикнула растрепанная особа. – Постойте же   
           дураки!
Ее белая фигура отделилась от спутника и стремительно направилась в сторону гроба.
         - Дайте же и мне проститься с ней!
          Она, распихивая локтями впереди идущих полисменов и близких родственников, устремилась к деревянному коробу. Идущие в скорби тревожно выглядывали из-за печей и поверх голов впереди стоящих, когда люди стали падать в обморок. Один интеллигент с врачебным саквояжем, затем пожилая женщина, и мальчик-служка со святым писанием, что шел рядом с гробом. Книга с крестом упала в лужу и ноги безучастных людей растоптали бы ее, смешав страницы с грязью, не хватись ее священнослужитель. Он тихо выругался на свой манер. Едва успев поднять глаза, викарий встал как вкопанный.  Столкнуться лицом к лицу с усопшей, стоящей во всем своем неприличии перед ним, было выше его духовных сил. В ответ она лишь улыбнулась и в хулиганском пируэте присела, почтенно поприветствовав его.
         - Вы правы, маменька и отец, - заговорила она, - я умерла. Так дайте же и мне проститься с 
           собой, пока еще землей не забросали.
Люди бросились врассыпную. Послышались крики. Началась возня.
         - Вот, Бабушка, все как ты и говорила!  - Агнешка с надрывом прокричала в черную толпу          
           наблюдателей сгрудившихся на чугунном балконе, зная, что ее услышат. - Им проще 
           схоронить меня, чем  дать свободу!
Взоры соседей обратились на старуху.      
         - Для вас всех я и в правду умерла. Так попляшите на славу на моих поминках. Пошли отсюда Янек, - сказала она, обратившись к опешившему  спутнику. Его одновременно забавляло и будоражило увиденное событие зимним утром на самой старой из улочек города, что стало легендой и клеймом для некогда знатной семьи.
          - Чертовка, - только и сказала в ответ старуха, улыбнувшись беззубым ртом. – Увезите меня, или заморозить хотите старую? Мне и так недолго осталось, - запричитала она.
На балконе  началась суета, в безликой человеческой мешанине которой и скрылась пророчица.

                ***

         Были потом долгие суды и пересуды. Кто-то утверждал, что явление призрака на похоронной процессии, не что иное, как происки рогатого козла вертел крутящего в Преисподней, а кто укорял в блудстве и нижайшем воспитании родителей. В любом случае та, или точнее, то, что некогда было радостью семьи, надеждой сотен жителей и целой улицы старого города, закопали тем же морозным вечером без лишних обсуждений. Ведь начатое дело надо завершать, особенно если это – похороны.


2010г.
Картина. Алексей Зуев. "Свободный полет" 2012г.