Этюды смерти

                Человек, как физическое лицо, должен иметь  свободу         
                самовыражения и даже будучи умалишенным, иметь право
                свободно выражать свое безумие.
                Аль-Каддафи М.

          Дверной звонок настойчиво звенел несколько минут, а затем сменился яростным стуком в старинную дубовую дверь, застав скульптора погрязшим в тяжелые размышления о происшедших событиях прошлого вечера. Он медленно погрузил дрожащие пальцы в кусок прохладной податливой глины и блаженно закрыл глаза. Слабая судорога в  мышцах помаленьку стихла, и он сконцентрировался на всполохах пятен, что выплывали из памяти. Вспухшие веки опустили занавес. Глаза тут были помехой, в то время как воображение рождало неописуемые картины и звуки за толстой костью черепа. Воспоминания не были яркими, как сначала было ожидал Фобос, и скорее походили на выцветшие фотографии местностей и людей, которых некоторое время приходилось разглядывать, прежде чем приходило осознание давнего знакомства.
          Вопреки всему и вся его выставка состоялась, и не оказалась в числе обыденных событий города, как то акты вопиющего вандализма на кладбищах, теракты, убийства сотен беженцев или бомбардировки самопровозглашенных свободными районов мегаполиса. Чрезмерной скромностью было бы сказать, что люди все же пришли посмотреть на его работы. Грязно бурая волна горожан не раз разбивалась о мраморные врата выставочного зала, и раз за разом не уступала по силе своей предшественнице. Одно лишь любопытство вызвало бушующий шторм - каприз человеческой стихии, подхватывающий и уносящий сотни любителей, коллекционеров и ни о чем не подозревающих людей на площадь перед величественным зданием галереи. Зевак было хоть отбавляй, а уже сегодня утром, на углу греческого квартала, где он проживал, мальчишка с пестрым ворохом умных-газет в руках кричал о триумфе скульптора. Слова и фотографии плясали по гладкой поверхности, сменяя одни новости другими, но ключевой темой заглавных статьей всех мало-мальски приличных изданий был спорный показ. Фурор. Это слово конечно можно было бы прочитать и со страниц ежедневных журналов, но куда интереснее было вспоминать все до мельчайших подробностей, не заглядывая в них.
          Его забавляли детали. Старые знакомые делали вид, что не знакомы с ним и его творчеством, юные критики взахлеб критиковали, взывая к классическим мотивам античности, а мелкие клерки из “Департамента  Эстетики и Просвещения города”  беспрестанно строчили в своих электронных блокнотах, тщетно выискивая хоть малейшую зацепку, чтобы закрыть со скандалом его выставку. Фигуры людей, словно дочерна сгоревшие спички, сгорбленные в разные стороны,  отбрасывали неестественно длинные тени на мраморном полу, ярко освещенного всеми оттенками алого и пурпурного, зала. Глаза их и разверстые в удивлении рты были подобны черным провалам, из которых доносились утробным эхом нечленораздельные возгласы. Они горланили “Bravo!”, восторженно аплодируя, а их протяжный вой заглушал, переходя в высокий гул, готовый разорвать барабанные перепонки.
          Кровь пошла из ушей. Фобос с силой зажал их руками и зажмурился, но лишь мгновение спустя понял, что находится в своем убежище, в полном одиночестве, но совсем ненадолго – кто-то настойчиво долбил в дверь и рвался поколебать его почти монументальный покой. 
          Бесцеремонный шум, нарушивший едва ли ни священную тишину дома, привел  в действие некий незримый механизм, и что-то в каменных недрах тихонько защелкало, задребезжало, и, наконец, раздались шаги дворецкого. Протяжно скрипнула тяжелая входная дверь и послышалась неторопливая беседа. Слов разобрать не представлялось возможным, что было обыденным обстоятельством - толстые стены фамильного дома словно и были возведены, чтобы поглощать любой даже еле различимый звук. Так что прислушиваться к беседе не имело смысла, но догадаться не составляло особого труда. Пришел молодой констебль, в конце концов, они не могли никого не послать. Неровному, чуть дрожащему от волнения тембру голоса еще предстояло раздражать, а затем и наскучить Фобосу. Он понимал, что не официальный визит не предполагал допроса и опытные ищейки придут позже. “В конце концов, пушечному мясу всегда дорога в авангарде”- подумал ваятель.
          Половицы старой деревянной лестницы застонали под тяжелой поступью, отдаваясь скрипучим эхом по всему дому ровно столько раз, чтобы замолкнуть перед одинокой дверью наверху. Сквозь узкую щель дверного проема местами пробивалось холодное пульсирующее сияние. Комната не пустовала. Коротким мелодичным и заведомо условленным перестуком дворецкий просил побеспокоить именитого хозяина.
          - Открыто. Аристотель, – хрипящий голос раздался из-за двери, - ты можешь войти.
           Голос был достаточно высоким, чтобы заподозрить в нем молодого человека, однако вместе с тем манера речи выдавала долгие годы затворничества, какой обладали суровые монахи в далеких горных монастырях, и что никак не вязалась сего возрастом. “Добровольно ли он себя заточил? – только догадывались массы поклонников. – У них свои причуды”. Тот человек, что скрывался за деревянной преградой, одержимый творческими мыслями и таким непостоянным, если не сказать - капризным вдохновением, не собирался повторять, творец был редкой терпимости в душе и с пониманием относился к благоговейному лакейскому страху.
          Слуга, высокий и сухощавый, держался статно, словно бы и вовсе не был из числа редкой прислуги, а принадлежал какому-нибудь знатному роду, нерешительно переступил порог. Блестящий черный туфель, один за другим, явился из темноты коридора на тусклый свет. Он низко поклонился своему кормильцу, выказывая покорность. Коротко постриженные волосы, темные с проседью, были уложены бриолином. Тяжелый двубортный сюртук, застегнутый на все пуговицы, ничуть не стеснял отточенных до автоматизма его движений. В глазах же угадывалась почтение своему покровителю и полное покорение воли. Бледная полоска губ зашевелилась, и комната наполнилась спокойной, монотонной речью, словно бы где-то вдалеке заиграло механическое пианино с западающими клавишами. Каждому слову соответствовал отмеренный такт в единой низкой тональности минора. Раз, два, три – слово. Раз, два, три - сэр.
          - Молодой констебль из “Департамента Надзора и Правопорядка города”, сэр.
 Первым словам Фобос слабо улыбнулся. Случайная догадка, приятно льстила его самолюбию, но была весьма очевидной. И посему его разум беспокойно метался за пеленой выцветших глаз в поисках  последующих более замысловатых ребусов. Причина была ясна с самого начала. Но что последует за визитом? Куда интереснее были туманные предположения о том, чем только все может обернуться для его работы, для его имени, для города и творческих кругов. Прославят ли его старания или же вновь костры на площадях разожжёт невежественный люд из простофиль и снобов. Кто дольше проживет он сам или его глиняные детища? Крах и забвение или вечная память и почести.
          - Продолжай Ари.
          - У него есть пара вопросов, чтобы задать, но если пожелаете, - замялся слуга, - я могу сказать, что вам нездоровится. Или прикажете его препроводить наверх?
           Дворецкий редко заходил в это помещение и от того часто прерывал свою речь,  внимательно оглядывая стены и отдельные механизмы, словно случайно забытые, а то и намеренно брошенные в зале на двери которой значилось согласно медной таблички:  “мастерская”. Его брови то беспокойно поднимались, одна за другой, то хмуро сходились вновь. “Что мастерилось здесь сегодня? Что вышло в свет или обрело жизнь? Очередной шедевр, выброшенный в окно или уродство, что вешают на стены в знаменитых домах города?” - думалось ему, судя по застывшему любопытству на суровом лице.
          Штукатурка стен, где не осыпалась, там практически полностью была покрыта анатомическими плакатами и старыми университетскими пособиями, раскрывающими саму суть естества человека в самых мельчайших, но от того не менее значимых их аспектах. Местами поверх ветхой бумаги были приколоты фотокарточки. Темные снимки с глазами, носами и ртами неизвестных людей, с которых, то здесь, то там, красовались улыбки, а где-то и ощерившиеся беззубые корчи. Над парой фотокарт  имелись краткие рукописные пояснения, а где-то и отдельные размашистые слова на латинском языке. Взор любопытного могли приковать как целые барельефы лиц, так и отдельные их части, небрежно брошенные сохнуть на полу. В центре залы стояли три ипостаси человека. Его каркас, основа и скелет – скульптура первая. Вторая олицетворяла физическую силу -  мышцы и сухожилья. И третья, полностью завершенная, с кожей и волосами, являла собою единое целое, что принято понимать под словом внешность. Она отличалась от живого натурщика, за которого могли ее принять, лишь нездоровым, восковым отливом кожи. Статуи обладали странным притягательным магнетизмом, что надолго приковывали взоры редких посетителей. Три массивных стола с погасшими телеэкранами стояли позади каждого изваяния, поверх захламленные бумагами, мастерками для работ с гипсом и прочей мелочью. Над всем этим безобразием мерно опускалась пыль в скупых лучах полуденного солнца, а где-то уже и лежала порядочными хлопьями. Большие витражи, местами полностью заклеенные бумагой, едва пропускали естественный свет. Прислуга знала, что сюда ей вход настрого запрещен, и в чистоте содержать залу было не кому. Следы бурной работы среди полного запустения легли грубыми мазками на общую картину мастерской.
          - Констебль, сэр, – словами “откашлялся” дворецкий.- Он ждет внизу.
          - Высокий парень, да? Колкий, но любопытный взгляд. Живые глаза. Беспокойные руки 
           постоянно что-то перебирают: бумаги, вертят часы или теребят волосы над ухом.
           Холодные, поджатые губы. И ... ,- потянул Фобос,- неизменная армейская выправка.
          - Все верно, сэр.
          - Прекрасно.
Вторая догадка - вторая улыбка самому себе. Взгляд слуги тревожно опустился на кресло, и сутулые плечи хозяина, который сидел к нему спиной.
          - Я желаю на него посмотреть, Ари. Распорядись подать мой лифт.
          Бледные руки дворецкого опустились на рукояти кресла и рывком выдернули инвалидное кресло из вороха бумаг. Тот час же ноги Фобоса слетели с подножек и заболтались, как тряпичные, по полу. Увидев это не сразу, Аристотель медленно подошел, и присев на одно колено, с почтением водрузил их обратно, завязав шнурки между собой, так, что ботинки своими носами теперь смотрели строго вперед. Потрепанный халат он аккуратно прикрыл темным пледом семейной расцветки.
          - Вам нездоровится, сэр? – дежурно осведомился Аристотель, заведомо зная ответ.
          - Как всегда, Ари. Как всегда.
В это время хозяин обычно пребывал в дурном расположении духа и неизменном творческом упадке. Ночь же сулила оживление, словно Фобос Менелаус не был создан для солнечного света и погожего дня.
          Без особого труда дворецкий выкатил кресло на больших спицевых колесах из мастерской. Его металлическая конструкция, хоть и не внушала уверенности, то тут, то там поскрипывая и болтаясь в стороны, но была легка и управляема даже с иссушенным недугом телом творца. Право сказать, картину Фобос представлял собою не самую здоровую, даже для пожилого Аристотеля, который в свою очередь, не без жалости, украдкой посматривал на скульптора. Кресло выкатилось в темный коридор, и на него надменно воззрились именитые сородичи. Картины в перекрестном порядке, согласно семейной иерархии Менелаус и положению в обществе, располагались на обшитых шелком стенах. Цветочный орнамент их гладкой поверхности – последний каприз почившей молодой супруги. Он не был лишен внимания женщин, и даже сделал над собой усилие, безуспешную попытку стать спутником кому-то в жизни. Бедняжка усохла без внимания, словно роза в заброшенном саду. Сначала став  дикой, а затем и завяла вовсе.
          - Здравствуйте все! - скорее по традиции пожелал здравствовать он давно усопшим дядьям, племянникам и дедам. Ответом послужила тишина. “Ну и к черту вас, всех и каждого, - подумал Фобос, - напыщенные засранцы”.
          Едва доехав до третьего колена, кресло круто развернулось и внесло его в проем кабины лифта. Электрический свет внутри едва подрагивал от напряжения в тихо жужжащих лампах. Дворецкий зашел следом и долго отжал металлическую кнопку. Решетчатые двери захлопнулись, и после нескольких мгновений тяжести в желудке, как часто бывает при падении с высоты или скоростном спуске, распахнувшись вновь, открыли озаренную полуденным солнцем прихожую. “Уже день”, - устало улыбнулся Фобос, в очередной раз, не заметив за работой спешного течения времени. Свет пробивался даже через плотные занавеси высоких окон. У двери  стоял беспокойный, подвижный молодой человек в плаще. Рост его был внушительным. Руки перебирали полы котелка.
          - О, господин Менелаус должно быть?! – затараторил гость. - Сэр, мое почтение. И прошу
            простить меня  за столь ранний визит ...
          - Довольно распинаться, констебль. Полагаю, вам прежде не доводилось быть в знатных 
            домах, но я прошу вас, - тон Менелауса обезоруживал, - будьте мне другом, и давайте обойдемся без официального тона.
Расположить к себе ищейку было скорее определенного рода игрой, развлечением, в которое увлеченно ввязался Фобос. Констебль был обескуражен напором хозяина и просто не знал, с какого обращения ему начать. Слово “сэр” было выжжено в его армейском мозге, казалось бы, навеки.
         - Так что же привело вас к дверям моего убежища.
         - Меня прислали из “Департамента Надзора и Правопорядка города”, но этот визит не носит официального статуса. Я так сказать, пришел по большей части ведомый исключительно эстетическим любопытством, и, если признаться честно, эгоизмом,  – его голос дрожал и уж совсем не вязался с внешним видом гостя.- Когда заслышав, что нанести визит надобно не кому бы то ни было, а Вам, - подчеркнул констебль, - я первым взялся за это дело. И, кстати говоря, опередив немало желающих в нашем отделе. Смею вас заверить, что не далее чем вчера, на выставке, я так же имел удовольствие присутствовать в числе первых посетителей и мог по достоинству оценить всю многогранность вашего творчества, но так и не смог постичь общего замысла творенья. Концепции так сказать. Так что вы можете принять меня, как если не критика, то в какой-то мере человека, живо интересующегося предметом вашего творчества.
         То обстоятельство, что там “наверху” служивые эгоисты в низших званиях  грызутся за право
быть первыми в череде последующих частых визитов и посетить этот дом - изрядно позабавило
хозяина. Скульптор знал изначально, с каким огнем он играет, и что, то оккультное костровище
разожженное им на месте творческого замысла неминуемо перекинется на его руки, грудь и лицо,
станет, наконец, причиной его, увы, не эстетичной гибели.
         - Что ж, не стойте как истукан, проходите. Аристотель прими шляпу и плащ у констебля, – перебил Фобос, решив для себя, что визит легавого щенка не предвещает ничего опасного ни физически, ни для его репутации.
         - Мне право неловко вам признаться, я рассчитывал на пару очень специфических, если не сказать, интимных вопросов, но теперь, когда я вижу вас воочию - они мне кажутся нелепыми и даже оскорбительными для вас, в определенной  мере.
         - Каждый из вопросов найдет свой ответ сегодня,  уверяю вас.
Полицейский неловко снял верхнюю, порядком запачканную гарью, одежду и неохотно отдал дворецкому, который тот час же вышел с ней в другую комнату. 
         - Прошу, милейший, все будет вам возвращено. В сей час на улицах города уже довольно суеты, автомобилей и беженцев, смог, грязь, и прочие неприятности. Одежду почистят и вернут в полной сохранности.
         - Простите, господин Менелаус,  – смущенно улыбнулся молодой человек. – Работа у нас такая: не доверять и проверять за каждым, – надавив на последнее слово, привычно подчеркивая властность службы, которую он представляет в любых обстоятельствах.
         - Фобос. Страх, в переводе с греческого! Так уж меня нарекли родители.
         - Что? – сбитый с толку, как и рассчитывал хозяин дома, констебль невнятно переспросил.
         - Зовите меня просто Фобос, и не как иначе. В противном случае вы станетесь мне злейшим врагом,  - непринужденно  улыбнулся ваятель,- а врагом страха становиться я не пожелаю быть никому, даже своему недругу.
Стрелки часов сделали три полных оборота и звонко оповестили о полудне.
         - Что мы все в прихожей-то стоим. Прошу вас пройти со мной в гостиную.
         Констебль не уверенно постоял на месте, переминаясь с ноги на ногу, то оглядываясь по сторонам в поисках прислуги,  то на хозяина странного дома  и будто бы что-то сообразив,  зашел за кресло. Влажные ладони обхватили рукояти, и неуверенно толкнув кресло, он покатил своего именитого собеседника в указанном направлении. Стража бесконечно смущала нелепость его положения – статного, высокого, полного сил, молодого и храброго блюстителя закона, которого послали, словно бы в шутку, дознание вести у немощного, эксцентричного скульптора, да и еще иметь какие бы то ни было подозрения на его счет. Фобос почувствовал прерывистость его дыхания, словно бы ищейка боялся, что тот, достаточно хрупкий, мог рассыпаться в прах. Неспешно и  аккуратно, словно реставратор с бесценным экспонатом минувшей эпохи, он проследовал с хозяином дома  в небольшую комнату для гостей.
         Контрастом светлой прихожей была гостиная с темными пятнами почерневших серебряных гравюр на бледных обоях, низкими потолками и запыленной старой мебелью, на которой определенно давно никто не сидел. Отдельные взятые предметы, как и единое целое, составляемое из них, производили неприятное ощущение и смутную тревогу. Дышать здесь было тяжелее, и незримые тиски стали сдавливать голову законника. Молодому человеку захотелось сразу же выйти из этого темного уголка, но сконцентрировавшись на причине визита, он стоически принял гнетущее окружение.
         - Присаживайтесь, - Менелаус указал посетителю на мягкое кресло возле столика с аккуратно сложенными стопкой двумя-тремя умными-газетами однодневками ( хватило бы и одной, с расширенной подпиской, однако Фобос еще питал слабость к фетишу бумажных газет, что в детстве рулонами приносили отцу), а сам принял самую непринужденную позу, стараясь расположить к себе и одновременно разрядить гнетущую обстановку. - Не бойтесь, кресла не развалятся - это всего лишь маленький подарок учредителя музея. На них восседали сильные мира сего. Теперь и вы займите свое место, хотя бы формально, среди них. Перейдем же к делу, что привело вас ко мне.
         - Дело в том, что..., - неуверенно начал констебль.- Нас, очень заинтересовало ваше творчество, так сказать.
         - Никогда не думал, что департамент  решил сменить профессиональную ориентацию, и предполагает заняться прикладным искусством.
         - Ни как нет, господин скульптор. Дело совершенно в другом.
         - Так в чем же? Не медлите!
         Фобос в точности знал, что интересует его собеседника, и как именно он это скажет, но третья улыбка в сегодняшнем дне предполагалась позже - для более значимого события, чем очевидная догадка. Изобразить неподдельное любопытство и чрезвычайную озабоченность предметом разговора не составило для скульптора особенного труда. Он приподнялся на кресле-каталке, упершись сухими ладонями в тонкие колеса кресла, едва заметно подавшись вперед, и выдавил из себя самую сосредоточенную мину. Молодой собеседник, кажется, также заметив оживление, с пылким трепетом бросился в объяснения.
         - Департамент заинтересовала специфика вашего творчества. Оно необычно по своей природе, и сложно даже вообразить самую мысль, идею в момент прозрения, которая могла породить то, перед чем теперь благоговеют журналисты и млеют критики. Ваши маски...
         - Этюды смерти,  - просто и даже как-то обыденно произнес скульптор. Зловещих нот его словах не прозвучало, и даже молнии не просверкали за окном, на что так надеялся констебль.
         - Да, ваши экспозиции, весьма и весьма экстравагантны. Но то, что больше чего поражает в этих этюдах и пугает одновременно - их реализм. Ходит много толков и даже легенд, о том, как именно у вас получается столь точно передать последние мгновения угасания жизни людской и воплотить это в пластике.
         - Это глина, - бесцеремонно перебил он, словно юнца. Фобос забавлялся.
         - О чем вы?
         - Я говорю, это глина. Сама, что ни на есть, обыкновенная речная глина. Да, не гигиенично, не практично, трудоемко, но ведь самые лучшие произведения в былые времена были исполнены именно ею. Задолго до мрамора. Она пластична и в тоже время долговечна при правильном подходе. Ближе к делу.
         - В нашем городе много чего происходит, а преступность на улицах в последние месяцы беспрецедентно высока, как никогда. И вот тут появляется ваша выставка с ее странными скульптурами. Люди приходят на нее, платят за это деньги, пишут про это, скупают экспонаты как сумасшедшие, выставляют перед друзьями напоказ. А в нашей канцелярии карточек пропавших без вести с каждой неделей на сотню прибавляется. Ну и некоторые умельцы, прямо скажем, к их числу я не отношусь ...
         - Начали соотносить мои этюды с фото-типами пропавших горожан, – логически завершил Фобос.
         - Не совсем, но вы близки к догадке. Когда меня направили сюда, я ожидал увидеть кого угодно: отпрыска Франкенштейна, кровного наследника Батори или даже клонированного Алистера Кроули, кроме человека в “вашем положении”. Простите меня, если я вас оскорбил.
         - Да, - помедлили  скульптор, прикинув, каким жалким он мог показаться. - Это семейный недуг. Награда рожденному в семье. Как говорится, - “Не каждому повезло, кто родился аристократом в нашем мире”. Злая ирония. Богатство и беспомощность. Генетические предрассудки могут привести к отдаленным и очень неприятным родственным особенностям. С самого раннего детства мои ноги не служили мне, как они служат обычным людям. И в этой коляске я провел много долгих, но от того не менее увлекательных, лет. Детство, отрочество, юность. О чем, впрочем, не сожалею вовсе. На дворе не спокойное время. Трое из моих шестерых братьев погибли на войне и в мирное время. Так что я был, скажем, в некоторой относительной безопасности от внешнего мира. Вне этого измерения, если угодно. У меня было достаточно времени, чтобы осмыслить многое из страстей человеческих и отрешиться от них. Себя нашел я в творческом порыве.
         - А хирургия? – совсем по-юношески нетерпеливо выпалил полицейский. - Биотрансплантация, аппаратная механизация, ренервация наконец!? При желании...
         - Да, - перебил его Фобос, с тем нескрываемым раздражением, которые испытывал, всякий раз в моменты жалостливых нот обращенного к нему собеседника. Он не чувствовал себя калекой, чтобы ощущать хотя бы слабую нужду в сочувствии и соучастии, -  возможности были, но я родился в очень консервативном семействе, где достижения культа Эскулапа совсем не приветствовались, и не допускались ко двору. Так, что про новые, быстрые и  сильные ноги мне с детства пришлось позабыть. А став взрослее я даже стал находить в этом свои неоспоримые плюсы. Время шло, сменялись нравы, вкусы людей и их духовные пристрастии. Я стал изучать свою эпоху. Одно лишь было неизменно. Эмоции. Страх, гнев, радость и печаль. И если все это, более или менее как можно было увидеть на картинах в галереях и зарубежных бьеннале, фотовыставках или в скульптурных композициях. Одна деталь всегда услужливо обходилась высокородным искусством.
         - Смерть?
         - Ну что вы. Смерти оды пели, возводились величественные монументы поэзии и прикладного искусства. Все уже имело место быть в виртуальных галереях и привычных музеях, на полках библиофилов и текстах популярных в определенных кругах песен. Только не внимания к последним секундам жизни, когда конец неотвратим. Итог заведомо известен. Лица... лица! Вы понимаете меня констебль, что на них! Жизнь, промелькнувшая за секунды? Больше! В них больше.
            Стало заметно, что молодой служитель закона побледнел, на лбу проступила испарина. Каждая клеточка его тела, сливаясь с другой, образуя мышцы и жилы, кожу и волосы, мелко завибрировала. Тело напряглось до предела, словно струны его нервы готовы были лопнуть, и с тем, констебль  был всецело поглощен беседой. Увлечен.
         - Видели бы вы сейчас себя со стороны!
         Ищейка отчего-то представил себя в виде мертвенно бледного глиняного бюста точащего по грудь из стены на уровне глаз среднестатистического посетителя галерей, со страшной гримасой беспомощности и раздирающей боли. Сотни глаз взирали на него с животным любопытством, пальцами  указывали, записывали что-то в электронные блокноты, фотографировали и  запоминали. Он порылся в кармане жилета, и, достав пожелтевший носовой платок, промокнул вспотевшую шею и побелевший лоб.
         - А ведь все это реальные люди. Когда-то были... За каждым из них стоит трагедия. И ведь не все из них были преступниками, полагаю, были самые обычные жители города. Несчастные случаи и намеренное причинение вреда, насилие. Уму непостижимо, что могло вас на это подвигнуть.
         - Фактически эти кинетические скульптуры - мортальная монументалистка. Я запечатлею последние моменты жизни человека. И социальный аспект здесь не играет совершенно никакой роли. Мне безразлично был ли это рабочий, девушка или пожилой мужчина, аристократ или ... скажем констебль.
         - Мне кажется, вы забываетесь! - вскочил констебль, его лицо выражало неподдельный ужас.
“Наверное, за всю не долгую историю своей работы он и мертвеца то ни разу не видел”, - усмехнулся Фобос. Глаза констебля подделись дымкой, под которыми угадывались два синяка. Щеки же приобрели холодный оттенок, словно мелом выкрашены. Пот проступил на лице.
         - А мне кажется оскорбительным приходить в мой дом и намекать на то, что я, человек с ограниченными возможностями, раскатываю по городу, на своей чертовой коляске, и отправляю на тот свет невесть кого, не забывая при этом снять глиняный слепок для своей коллекции, которую я потом, кстати, выставляю напоказ!
         - Я совсем не имел виду...
         - Нет, может быть не вы, а в департаменте так точно считают. Так вот передайте им то, что или кого увидели вы воочию.
         На минуту в комнате воцарилась тишина, звонкая, словно материальная, подобно той, что  сопровождала Фобоса в его фамильном склепе. Не щелкали стрелки циферблата, и даже привычный шум на улице, казалось, докучал людям в другом измерении. На секунду в этом мире они оказались одни, предоставленные друг другу. Творец и критик.
         - Я...я непременно расскажу!- подал голос констебль.- И если вы позволите, встану на вашу защиту в департаменте, чтобы вы были уверены в том, что я вам до конца верю.
         - Это стоит того. Если на кон поставлена ваша репутация. Не стоит дискредитировать себя на 
           работе. Вы же профессионал.
         В прихожей хлопнула дверь, и оба собеседника повернулись на звук. Через минуту-другую в комнату вошел Аристотель, лицо его было словно свинцовое небо перед грозой, непроницаемым. Он поклонился. В руках его покоилась вычищенная одежда полицейского, которая теперь казалась  заново пошитой.
         - Ари, проводи нашего гостя. Он уже уходит.
         - Благодарю за одежду и за аудиенцию с вами Фобос, за оказанное доверие и право не официально общаться с вами.
         - Не за что,  констебль. Не стоит благодарности. Вы и так, уже много для меня сделали,  высказав еще одно мнение на счет моего скромного творчества. Мнение департамента я обязательно приму к сведенью, предполагая тематику последующих показов.
          Когда гость ушел, в доме вновь воцарилась тишина. Запах жженого воска и мокрого дерева, плесени и слежавшегося белья. Скульптор Менелаус сидел в свой мастерской бесцельно уставившись перед собой. Ладони лежали на куске влажной глины, что принесли ему еще утром. Местами она изменила свою текстуру, потрескалась по краям, стала шершавой и грубой на ощупь. Дряблые бледные руки его снова дрожали. Дрожали не от страха, что все те злодеяния, что когда-либо были совершены им или по его указу, раскроются. Они дрожали от нетерпения. В дверь постучали определенным тактом, как и было заранее условлено. Фобос знал, что в этот поздний час придет Аристотель. Он тихо зайдет и, проследовав через всю залу, украдкой оглядывая предметы вокруг, вручит ему  коробку.
         - Разрешите.
         В голосе лакея не было следа прежней робости, в нем было что-то едва уловимое ухом, пустота души, наполненная темным и тяжелым неосязаемым веществом, провоцировала торжествующий глубокий тембр.
         - Да, Аристотель, дай же мне ее скорее, - нетерпеливо рявкнул хозяин.
         - Как прикажете, сэр.
 Дворецкий патетично прошел через зал, переступая через рулоны бумаги, разломанные глиняные ноги и руки, напрямую к скандальному создателю скульптур, неся на вытянутых руках картонную коробку не больше фута. Вот, снова эта коробка, в его сводящих судорогой руках. Он аккуратно положил перед коляской и отошел на шаг. Аристотель секунду постоял, медленно переводя свой тяжелый взгляд то на сгорбленную фигуру хозяина, то на коробку.
         - Ты хочешь, чтобы я ее открыл? Тебе не терпится услышать мой вердикт? Послушный старый пес, - немного пожурил Фобос, как это делают, принеси собака дичь на охоте. - Ты получил свое, но этого с каждым разом оказывается мало. Ты ждешь похвалы.
         - Да, сэр.
         - Что ж, я верен в безупречности твоего вкуса, на это счет.
          Подняв ее себе на колени, он медленно развернул запахнутые углы коробки, и бегло взглянул на окровавленную голову молодой девушки. Песочного цвета волосы, еще сохранившие свой блеск, местами слиплись от крови и прилипли к высокому белому лбу. Один глаз закатился, второй же пронзительно смотрел в одну точку. На него. На глазах Менелауса проступили слезы. Он был растроган до глубины души.
         - Надеюсь, ты ее хорошенько помучил, – вытащив голову, скульптор придирчиво осмотрел ее с разных сторон, словно прикидывая ценность долгожданного экспоната для своей  коллекции. Он отдалял ее от себя и приближал, едва не касаясь ее губами. Он ликовал, и лицо его излучало неподдельную, почти детскую улыбку.
         - Сэр, она кричала как свинья на бойне, когда я потрошил ее еще живьем, – учтиво отозвался дворецкий. Все в голосе его было неколебимым - ни малейшего намека на отвращение или удовольствие.
         - И как зовут это чудное создание?
         - Тюсиа*, если верить ее крови. Кстати, это жена нашего молодого констебля.
         - Превосходно Ари. Какое выразительное имя. Даже не буду менять. Как думаешь, он оценит? Хватит ему терпения до следующей выставки?



2010г.













Тюсиа (греч.) – “жертва”, “жертвоприношение”.
Картина Mike Mignola-H.P. Lovecraft Portrait