Глава 18 Соколов

Глава 18. Соколов


     Сквозь незаметно охватившую его дрёму, Илья Фёдорович Соколов почувствовал болезненное покалывание в левой руке. Погружённый в воспоминания, он не заметил, как заснул, сидя за кухонным столом, за чашкой нетронутого и давно уже остывшего чая. Голову он примостил на вытянутую вдоль стола левую руку, а правой рукой для удобства подпёр подбородок. Долгожданный покой на короткое время снизошёл на него, но, к немалой его досаде, оказался именно коротким. Странное дело: лёжа, как все нормальные люди, в постели, заснуть он не мог, верней, засыпал, но далеко не сразу, поначалу ворочаясь с боку на бок и безуспешно пытаясь избавиться от копошащихся в голове мыслей, отвязаться от образов и переживаний, неминуемо провоцирующих учащённое сердцебиение и награждающих противно ухмыляющейся и изнуряющей своей непобедимостью бессонницей. Зато сидя, например, у телевизора, он порой легко и быстро проваливался в сладкую дремоту, и тут его могли посетить даже какие-то яркие сновиденья, но это целительное состояние, как правило, продолжалось совсем недолго, всего каких-то несколько минут. С некоторых пор здоровый и продолжительный сон стал для Соколова настоящей благодатью. Благодатью, которую он всё чаще с трепетной надеждой испрашивал для себя у Бога, благодатью, которая изредка всё же ниспосылалась на него небесами и за которую он с искренним и умиляющим его душу смирением научился благодарить Творца. "Вот оно, значит, как", - Размышлял сам с собою Илья, - "Выходит, что надо прожить какое-то количество лет, подобраться к определённому (кем определённому и обозначенному?) рубежу, миновать какую-то веху, чтобы однажды незаметно для себя подойти к осознанию истинного смысла тысячи раз слышанной пословицы. Или народной мудрости? Хотя это, в общем-то, одно и то же. Да, пословица права. Человеку, на самом деле, очень мало надо для счастья. Нужен обыкновенный и незамысловатый набор простых и понятных условий. А всё остальное – от лукавого…"
Илья Фёдорович шумно вздохнул, с лёгким стоном оторвался от стола и, желая освободиться от холодного пощипывания и покалывания тысяч иголок, уже начавших подбираться к предплечью, усиленно заработал пальцами. Иголки нехотя отступили. Пепельница на столе была полна окурков. Остановившись на пепельнице хмурым взглядом, Соколов удручённо покачал головой и начал запоздало корить себя за слабоволие. Затем поднялся и подошёл к окну. Восток боязливо клубился серым и неприветливым рассветом. Небо, обложенное тяжёлыми свинцовыми тучами, нагоняло на сердце смертельную тоску. Мелкими и ленивыми каплями моросил холодный, осенний дождь. Илья постоял некоторое время в нерешительности, но переборол себя и настежь распахнул окно. Стылый и свежий воздух хлынул в прокуренное за ночь помещение.  Илья несколько раз глубоко вздохнул, потянулся всем телом, помассировал затылок и энергично, как после бритья, похлопал себя ладонями по лицу. Всё. Ещё несколько глотков рассветного воздуха и можно закрывать окно. Теперь – под душ! Ведь наступал новый день и его, невзирая на хмурость неба, на бессонницу и на не прошеные воспоминания необходимо было встретить во всеоружии, по-боевому. А иначе Соколов и не мог. Во-первых, в силу сформировавшегося за прожитые годы характера, а во-вторых, потому, что  те житейские реалии, в цепких объятиях которых он теперь оказался, просто не позволяли ему расслабиться. Главным сейчас для него было выжить  в этом неузнаваемо изменившемся мире, в одночасье вдруг ставшим чужим, холодным и равнодушным, главным было расчистить для себя и своей семьи ещё незанятую никем в этом мире нишу, или же, проявив настойчивость, упорство и недюжинную изобретательность, сотворить её самому. Последнее, и он всё более утверждался в этом мнении, оказывалось наиболее продуктивным. И надеяться тут следовало исключительно на самого себя. Надеяться следовало, во-первых, на свою компетенцию, которую постоянно и на ходу приходилось оттачивать, а во-вторых, изредка (но хоть иногда!) – на здравый смысл и, конечно же, на удачное стечение обстоятельств.  И в этом Соколову пока что везло. Прокладывать маршрут в правильном, как ему казалось, направлении, вроде бы, удавалось. Он последовательно, шаг за шагом, двигался вперёд, зачастую на ощупь, порой наугад, но наитие подсказывало ему, что движется он, хоть и не прямолинейно, но всё-таки, в верном направлении.  Осознание, в общем и целом благополучно развивающихся применительно к нему самому событий, позволяло с некоторой уверенностью смотреть в будущее и порой даже выстраивать какие-то отдалённые и радужные планы. Правда, случались и такие моменты, когда Илья с колючим ехидством и горьким разочарованием  уличал себя в элементарной маниловщине и чрезмерном увлечении  различного рода беспочвенными фантазиями. Итогом такого и уже привычного для него самокопания и такой обескураживающей своей очевидностью самокритики  неизменно оказывалась внутренняя угрюмая ухмылка и закипающее раздражение по отношению к окружающему миру и к людям, оный мир населяющим.  Кстати говоря, то, или иное количество этого участившегося с визитами раздражения в последние годы не усыхающим осадком теперь всегда плескалось где-то в недрах сердца  Соколова, в каких-то тёмных закоулках его души.  "Наверное", - размышлял Илья, - "Такое состояние вообще свойственно людям, угнетаемым разрастающейся ношей прожитых лет и это уже не столько искание некоего высокого смысла и справедливости, сколько самое обыкновенное старческое брюзжание. Другими словами, тут, скорее всего, виноват возраст". Но пришедшее на ум объяснение не удовлетворяло его совершенно и тогда к угрюмой ухмылке и закипающему раздражению прибавлялось чувство растерянности, безысходности и  усталой досады на самого себя. Однако, - и это было его спасением, - Илья по природе своей, по натуре, без особого труда изгонял из себя кратковременное малодушие и неизменно выходил из похожего состояния на мажорной ноте. И ещё: он всегда благотворно влиял на окружающих. И это знание не пришло к нему однажды в виде случайного и счастливого озарения, нет, об этом ему, не сговариваясь, говорили сами окружающие. Поначалу его удивляли такие заявления, он относился к ним, как к дружескому подтруниванию и иронизировал по этому поводу соответственно. Но через какое-то время он и сам стал замечать их справедливость. Люди тянулись к нему и, что самое интересное, Илье не составляло особого труда говорить с тем, или иным человеком на том уровне языка, который был ближе его собеседнику, охватывать тот и только тот круг вопросов, в рамках которого его собеседник чувствовал себя в своей тарелке. Он мог поддерживать диалог на интересной ноте независимо от того, с кем беседовал, начиная от простого рабочего, до генерального директора, от учителя средней школы, до профессора и доктора таких-то наук, от студента  театрального училища, до известного артиста. Судьба не скупилась для Ильи в этом отношении, и круг его знакомых был настолько широк, что он нередко становился для кого-то объектом зависти и, тем не менее, Илья, сколько себя помнил, всегда испытывал определённый, или даже правильней было бы сказать острый, дефицит качественного и непринуждённого общения с окружающими.  С другой стороны, Илья, к своему недоумению, стал замечать, что в последние несколько лет любое общение с кем бы то ни было  всё чаще и очень быстро начинало его угнетать. Как-то незаметно его стала тяготить, а иногда и попросту раздражать даже сама необходимость поддержания какого  бы то ни было диалога. Воодушевлявшие прежде дискуссии вдруг перестали интересовать Илью напрочь, а при одном только слове "полемика" в душе у него почти сразу  воцарялось чувство, очень напоминавшее тихую панику. Поэтому, с какого-то момента  Илья Соколов обнаружил в себе неосознанное стремление к душевному комфорту, который, как он полагал и как ему подсказывали чувства, мог быть достигнут только в обществе собственной персоны, за заботливо и плотно закрытыми засовами собственной души. И, таким образом оконтурившаяся острая потребность во внутреннем равновесии привела его однажды к пониманию истинности и справедливости когда-то и где-то услышанного утверждения, что спокойствие духа – бесценно. "Вот оно, то самое главное, на чём следует сосредоточиться", - Размышлял Илья, - "Вот он, единственный и универсальный рецепт выживания в этом мире и уникальный инструмент для его постижения. Вот что бесценно. Бесценно спокойствие духа…" Другое дело, что для достижения этого самого спокойствия, разным людям, в зависимости от их уровня, предстояло израсходовать разную меру душевных затрат. Это было очевидно. То есть, чтобы достичь этой самой нирваны, этого желанного душевного комфорта, надо было сначала, и к Илье это применимо было на сто процентов, изрядно истрепать себе душу, и далеко не факт, что такого рода изматывающая внутренняя работа принесла бы ожидаемые плоды. Внутренний резерв, и Илья прекрасно это понимал, не мог быть безразмерным. Мера душевных затрат не могла быть неисчерпаемой. Одно дело – свято верить в исцеляющее и спасительное действие спокойствия духа, и совсем другое - добиться  этого желанного спокойствия. "Получается бег по кругу", - Обречённо ухмылялся Илья, - "В погоне за идеалом надрываешь своё сердце и рвёшь душевные струны. Но это же глупость! Или – закономерность? Глупая закономерность, или закономерная глупость? Или склонность к самоанализу неминуемо обрекает на внутреннее опустошение? А? Обрекает? И в этом смысле можно искренне завидовать диковатому папуасу  с какого-нибудь затерянного в океане острова? Завидовать его жизнерадостности, примитивному взгляду на мир и гармоничному соответствию среды обитания?  Каково? А? Замечательно! Молодец! Аплодисменты, Илья Фёдорович, бурные аплодисменты, поздравляю! Ну и ну! Остаётся смиренно запроситься у Господа Бога в папуасы. И бегать потом, в чём мать родила, по джунглям в поисках пропитания. Ай-я-яй! Бедный Илья Фёдорович! Какой драматичный и трогательный финал!"
     Илья живо представил только что нарисованную картину, в голос, от души рассмеялся, сказал сам себе: "Дурак ты, батенька!" и теперь уже в приподнятом настроении решительно направился в ванную. "Всё! Баста!" – Заученно твердил он уже не в первый раз после таких же бессонных ночей, - "На сегодня хватит воспоминаний! Теперь – бриться. До синевы. И купаться. До хруста. Ура! А потом -  вперёд, в мировое пространство!" Вперёд, в мировое пространство означало, в данном случае, идти на работу.


     После невероятного по своему масштабу развалу великой страны и в первые несколько лет ещё не вполне осознаваемого гражданами грандиозного бедствия, расползающегося ядовитым лишаём по бывшей Стране Советов, Илья, как и миллионы жителей некогда единого государства, инстинктивно пытался хоть в чём-то найти нравственную и моральную опору для дальнейшего существования. Многое, ещё очень многое по инерции продолжало оставаться советским. Резко сбавившие производственные обороты заводы лихорадочно пытались найти спасительную соломинку. Но не тут-то было! Трудовые коллективы, клюнувшие на приманку устроить дикую пляску на костях и истории собственного отечества, безнаказанно поглумиться над тем, что ещё совсем недавно для всех было свято, впали в общественный транс и слишком поздно подошли к осознанию того, что их всех, весь народ, элементарно обвели вокруг пальца. На благодатной и скользкой плёнке пузырящегося ядовитыми испарениями лишая, как-то сами собой возникли  легионы проходимцев, тут же  ринувшихся жадно рвать на куски беззащитное тело поруганной родины. Там, где проходимцам становилось тесно, они под разными лозунгами умело натравливали друг на друга лишившихся державного хребта граждан, и пока покладистые, податливые и оболваненные граждане самозабвенно лишали будущего своих бывших соотечественников, проходимцы, войдя во вкус, словно пираньи, рвали от тела родины уже такие куски, что переварить их были просто не в состоянии.  Пираньи плодились и в безудержной жадности стали кидаться друг на друга. Но была ещё одна, отличная от других, особая каста проходимцев, которая  внушала  народу, что он, народ,  должен всем сердцем радоваться свободному разгулу ненасытных пираний. Что вот это-то и есть та самая заветная демократия, что это и есть те самые настоящие, всамделишние  рыночные отношения, и что когда упомянутые пираньи разрастутся до китовых размеров, когда каждая пиранья станет, наконец, размером с кашалота, вот тогда-то народ и заживёт по-настоящему, заживёт богато и счастливо и что времена долгожданного сказочного изобилия уже не за горами. Народ, развесив уши, ждал. Покосившийся государственный фундамент дал смертельную трещину, и стены могучего здания начали рушиться с нарастающей скоростью. И былое величие страны, спасшей когда-то от фашистской погибели чуть ли не всю планету, с головокружительной скоростью обернулось вдруг жалким посмешищем. Несмолкаемая нота истинной трагедии разрывающим душу стоном зависла над грандиозными просторами некогда великого Советского Союза…

     Вернувшись домой после службы в армии, Илья уже меньше, чем через месяц устроился на работу. За ужином отец, правда, не очень уверенно, говорил ему, что с работой можно было бы и повременить. Мол, отдохни, сынок, после нелёгкой службы, наберись сил, а там – видно будет. Илья тогда оценил отцовский порыв по достоинству и, скользнув взглядом по его заметно поседевшим вискам, возразил:
- Мне, пап, силы девать некуда, а ты меня отдыхать уговариваешь!
Отец по-доброму улыбнулся в ответ:
- Ну, смотри, сам знаешь…
- И знаю, и вижу, и понимаю! – Семейство Ильи трудно было бы назвать зажиточным,
- Моя копейка дому не помешает!
- Правильно, сыночка, - Поддержала мать,
- И одеться тебе надо, и нам поможешь. Да и среди людей быть гораздо больше пользы. Работай с удовольствием, с радостью, и люди это оценят!
- Тебе, Илья, учиться надо, - Вздохнул отец,
- Давай-ка, сынок, начинай готовиться в институт. Для таких, как ты, отслуживших, при поступлении льготы определены, я у своих на работе узнавал. Пока я живой и здоровый – учись!
- Да я уже в армии начал готовиться, - Ответил Илья,
- Но если и буду поступать, то только на вечерний. А днём – работать.
- А сможешь? – Мать с нежностью смотрела на возмужавшего и удивительно повзрослевшего сына,
- Многие, я слышала, даже если и поступают, через какое-то время не выдерживают. Бросают учёбу.
- Ну, Илья у нас не из таких! – Отец встал из-за стола,
- Ты, сыночка, главное, поступи. А уж мы поддержим. Это моя самая светлая мечта! И пока я жив…
- Ну что ты, пап, заладил! Пока я жив, пока я здоров… Да у нас, если хотите знать, жизнь только начинается! 
- Вот и славно! Когда жизнь интересна, жить, сыночка, хочется! А когда жить хочется, болезни отступают. – Отец вдруг часто заморгал, безуспешно пытаясь загнать вовнутрь предательски навернувшиеся на  глаза слёзы, закашлялся  и отвернулся к окну. Илья смущённо опустил голову. Он с первых же дней своего прибытия домой обнаружил в отце эту странную перемену и, пытаясь объяснить себе её суть, приходил к выводу, что тут, скорее всего, виноват был возраст. Хотя, вспоминая сейчас своё прошлое, Илья удивлялся тому, что отец  ведь на тот момент был моложе его самого теперешнего. "Но ведь и я теперь стал излишне сентиментален", - Размышлял Илья,  - "И слёзы неожиданные порой наворачиваются от элементарного пустяка. Хотя, надо сказать, что ведь пустяк-то казался пустяком только по молодости и на самом деле таковым никогда и не был. А это доказывает, приятель, что возраст на самом деле определённо влияет на широту нашей мудрости и на нашу, воспетую гуманистами, человеческую чувственность. На степень и остроту нашей чувственности. Если только однажды мы не подрастеряем в сложном и непредсказуемом серпантине нашей судьбы благодатной и исцеляющей способности к сопереживанию и не зачерствеем к чёртовой бабушке душой и сердцем под натиском пережитого и прожитого".

Несколько лет вслед за этим пронеслись, как один день. Илья работал, параллельно самостоятельно готовился к поступлению в институт, успешно выдержал вступительные экзамены, и не было на ту пору предела гордости родителей за своего сына! Сам Илья был тогда буквально на седьмом небе, лучился заразительным счастьем и искромётным вдохновением, и состояние непонятной восторженности, которую он впервые обнаружил в себе, ещё служа в армии, с каждым прожитым годом росло и крепло, густело и неуклонно продолжало набирать концентрацию. Палитра чувств спешащего жить Ильи имела тогда исключительно сочные и яркие тона, другое дело, что сам он об этом даже и не догадывался. В глазах его иногда тлел, но чаще всё же горел неподражаемый восторг, это сразу замечали окружавшие Илью люди, но этого напрочь не замечал и не осознавал он сам. Ему взволнованно говорили об этой его особенности, в частности, говорили то и дело без памяти влюблявшиеся в него девушки и женщины, он отвечал щедрой  взаимностью, верил им, но всегда с чувством лёгкого иронического снисхождения, сопровождаемого  беглой усмешкой, от которой влюблённые в Илью девы окончательно теряли голову. И жизнь, похожая на праздник, продолжалась.
Вторая половина студенчества Ильи протекала под знаком неожиданно свалившейся на страну и на головы сограждан перестройки. В народе тогда царило несколько болезненное, а местами даже мстительное воодушевление по этому поводу и одновременно - искренняя вера в исправление очевидных несуразиц и глупостей предыдущего правления. Народ потирал руки в предвкушении, что теперь-то уж, наконец, получат по заслугам все те, кому получить по заслугам, несомненно, полагалось.  Впрочем, словосочетание "предыдущее правление" в данном случае оказывалось понятием весьма условным, потому что вслед за смертью Брежнева последовала целая вереница скоротечных смертей поочерёдно заступавших на пост генсека одряхлевших лидеров. Поколение Ильи испытывало тогда за свою страну жгучий стыд и откровенную неловкость, и чувства эти многократно  усугублялись ещё и регулярными и язвительными насмешками недремлющих вражеских радиостанций. "Голос Америки" и "Радио Свобода" Илья и многие его сверстники слушали в ту пору чуть ли не ежедневно, слушали, невзирая на то, что частоты этих радиостанций беспощадно подавлялись, но подавлялись, как оказывалось, не достаточно качественно. Сигнал, с шумами, всхлипами, потрескиваниями, свистом, хрипами и прочими посторонними звуками всё равно прорывался через выстроенные заслоны, и бодрое, с явным акцентом, жизнерадостное  приветствие заокеанского диктора: "Вы слушаете голос Америки из Вашингтона", струилось тогда из множества радиоприёмников Страны Советов.  Тема одной из таких передач, однажды случайно подслушанная Ильёй,  имела самое неожиданное продолжение в один из осенних вечеров начала восьмидесятых…

Как-то раз, почти весь состав институтской группы, где учился Илья, по какому-то важному и очень уважительному поводу, сбежал с занятий и направился в ЦПКиО на свежее разливное пиво и шашлыки. Настроение у всех, понятно,  было приподнятое, чтобы не сказать – праздничное. Стоял погожий осенний вечер широко разгулявшегося бабьего лета, и народ продолжал ходить по улицам в рубашках с короткими рукавами и летних платьях. Место, где в парке на свежем воздухе под открытым небом решили собраться однокурсники Ильи, называлось в простонародье "Котлованчик". Найти свободный столик в "Котлованчике", тем более вечером, вообще всегда было затеей совершенно бесперспективной, но за пару часов до приезда основного состава сбежавшей с занятий  группы один из оптимистично настроенных инициаторов посиделок по имени Генка, вызвался любыми путями зарезервировать два стола, не меньше, и стоять насмерть вплоть до прибытия всех остальных. Затея эта, как ни странно, ему удалась, и довольные и счастливые товарищи Ильи благополучно расселись за двумя сдвинутыми столами. Как по мановению волшебной палочки почти тут же появились толстого стекла и солидных размеров запотевшие графины с янтарным и ледяным пивом. Сверкающие и натёртые до  блеска такие же огромные кружки, словно солдаты, выстроились по периметру сдвинутых столов, а широкие блюда с целыми горами сочного и румяного шашлыка рядком расположились посередине. Шумное и беззаботное веселье постепенно набирало градус, взрывы заразительного смеха перекликались с не менее заразительным смехом за соседними столами, и вечер, всем на радость, складывался неплохо. До тех пор, пока не случилось нечто, по тем временам совершенно невероятное и непредсказуемое. К ним, слегка покачиваясь, вдруг подошёл упитанного вида розовощёкий иностранец.
- О-о! Гутен таг! – Физиономия иностранца излучала неподдельное добродушие,
- Я сидеть соседний столь и смеяться вашим смех!
Товарищи Ильи сконфуженно переглянулись. В те времена приватный разговор с заморским гражданином не сулил ничего хорошего.
- Ёлки зелёные, Димон, откуда он здесь взялся? – Илья обернулся к сидевшему рядом с ним сокурснику. Тот оторопело пожал плечами.
- Дружба! Фрондшайфт! – Не унимался иностранец и поднял кверху сжатые в кулаки руки,
- Можно я сидеть здесь? – То, что он был изрядно подшофе, угадывалось невооружённым взглядом.
- Слушай, камрад, - Вступился  первым опомнившийся Генка, тот самый, который удерживал до приезда друзей заказанные столы,
- Дружба дружбой, но места, брат, всё равно нет, ты же видишь. Шёл бы к своим, а? От греха подальше...
- О-о! Нихт ферштейн! Я плохо говорить по-русски. Шашлык – корош! Пиво – не корош.
- А чего ж ты тогда налакался-то, немчина недобитая? – Начал входить во вкус Генка. Илья предостерегающе пихнул его под столом ногой,
- А чего он, хайльгитлер проклятый лезет? – Огрызнулся шёпотом Генка,
- Пиво ему, видите ли, не корош, - И уже в полный голос:
- Что, брат, русскому хорошо, немцу – погибель. Это на весь мир известно. Теперь ферштейн?
- О! Я-я! Ферштейн! Русский корош!
- Вот, блин,  заладил, - Генка вытащил сигареты,
- Может, тебе, вражина, закурить дать?
- О-о! Данке шён!, - Немец, святая простота, потянулся за предложенным куревом. В этот момент подбежала перепуганная женщина и, обращаясь с вымученной улыбкой к отбившемуся от своей группы туристу, быстро что-то затараторила по-немецки. Потом обернулась к сокурсникам Ильи:
- Так, товарищи, сохраняйте, пожалуйста, спокойствие, мы уже уходим. Имейте в виду, этот господин с западного Берлина, - И сделала многозначительные глаза.
- Да мы и не волновались, - Хмыкнул Генка,
- Нам хоть с западного, хоть с какого. Просто мы, девушка хорошая,  не привыкшие ещё к запанибратскому общению с иноземцами. Тем более с капиталистами. А вы у них, значит, за старшего? Или за старшую? – Генка всё больше распалялся, и Илья показал ему кулак. Явно растерянная дама как-то неопределённо кивнула Генке в ответ и, вновь затараторив с немцем, казалось, упрашивала его  вернуться к своим. Но немец никак не желал уходить. Он протянул Генке руку для рукопожатия. Генка на всякий случай вытер руки о штаны и сделал встречное движение. И тут немец обронил:
- Скоро вас ждать большой перемена! – Илья с друзьями смотрели на свалившегося с неба капиталиста во все глаза,
- Аллес, всё будет измениться! – Не в силах подобрать нужные слова он взял под руку начавшую не на шутку нервничать даму и стал ей что-то говорить на родном языке. Она обречённо пожала плечами и начала переводить:
- Он говорит, что мир скоро изменится до неузнаваемости. Что мы не выдержим гонки вооружений, что придёт молодой лидер, и… И… - Она испуганно воззрилась на разошедшегося оратора и едва слышно прошептала:
- И что Советский Союз прекратит существование…
Наступившее вслед за только что сказанным гробовое молчание, казалось, враз отрезвило немца, он, словно актёр на сцене, поклонился, сказал: "Ауфвидерзеен!", и под руку  с облегчённо вздохнувшим гидом, торопливым шагом направился прочь.
- Морду ему набить надо было, - Генка обиженно шмыгнул носом,
- Всё не успокоятся никак, недобитки проклятые!
- Ты, Геныч, потише давай, - Илья подозрительно озирался вокруг,
- Может, нас пасут уже.
- Да кто пасёт-то? - Забеспокоился Димка,
- А кому надо, тот и пасёт, - Подал голос Сашок, самый старший из приятелей. Сашку уже было хорошо за тридцать, впрочем, на вечернем отделении института можно было встретить студентов и постарше,
- Давайте, мужики, на нейтральные темы, не ровён час, слушает кто…
- Да хорош циклиться, - Огрызнулся Генка,
- Прям мания преследования какая. Времена не те!
- Ты чего разошёлся? Пивко мозг туманит? И времена одинаковые, и люди – те же. – Сашок закурил сигарету. Следом закурили все остальные. Генка хотел что-то возразить, но передумал. Некоторое время за столом царило молчание.
- Забавная штука получается, - Сказал Илья,
- Этот колбасник почти слово в слово повторил то, что я накануне слышал.
- В смысле? – Сашок сощурился от попавшего в глаза дыма,
- Вчера, по вражьему голосу, - Илья говорил очень тихо,
- Голос Америки?
- Да. Втирали они долго и пространно, но весь смысл сводился к тому, что этот немчура сейчас выдал.
- Не бери в голову, Илюха! – Сашок всем телом подался вперёд,
- Они с семнадцатого года нашу погибель пророчат и ничего, пока живы. Им самим скоро каюк придёт.
- Твоими бы устами… Что-то не похоже. Да вы поймите, чем больше нас от них ограждают, тем успешнее работает их пропаганда. Сами посмотрите, у них – глянец сплошной, фейерверк красочный, фиеста, одним словом, а у нас? У нас что?  Серость и убогость. Всюду. Во всём! И мы ещё умудряемся бравировать этой убогостью. Почему? Во имя чего?
- Тихо, Илюха, - Сашок озабоченно огляделся по сторонам,
- Не на кухне сидим,
- Да надоело уже, Сашок, таиться по углам! Ведь все вокруг всё понимают, но все вовлечены в какую-то странную игру. Ты мне скажи, какого чёрта мы в Афган попёрлись? Чего мы там забыли? Долг интернациональный? А они нам его цинковыми гробами возвращают.
- Илюха, да ты никак захмелел от пива. Уймись, Христа ради, дай до старости дожить спокойно!
- Вот-вот. В точку.
- Правильно, Илья! – Генка налил себе полную кружку,
- Давай, братуха, чокнемся! За мир во всём мире!
- Или вот, пример наповал, - Не обращая внимания на изрядно осоловевшего Генку, продолжал Илья,
-Высоцкий, когда с Мариной Влади в Западной Германии оказался, чуть не разревелся с досады, когда жизнь тамошнюю увидел. И спросил у Марины, мол, как же так, любимая, ведь это мы войну выиграли, мы победили, а не они. Так почему же всё так, как есть? Почему? А ведь это не частный вопросик к милой женщине, нет, это, как я понимаю, грандиозный вопрос ко всей нашей стране необъятной! И к нам, в том числе. А мы тут сидим и трусливо хвосты поджимаем из-за какого-то сытого Ганса.
Обычно угрюмый и неразговорчивый Игорь Хван, обладатель чёрного пояса по карате, кореец невысокого роста, подал голос:
- Закругляться давайте. По домам пора.
- Молодец, Илюха! – Генка поднял пустую кружку,
- Уважаю! Предлагаю ещё по графину! За Марину Влади!
- Погоди, Генка, дай досказать. – Илья закурил и, нахмурившись, продолжил:
- Они вчера по радио не только про гонку вооружений трепались. Они на молодёжь ставку делают. На то, что ополчится она в конце концов против удавки нашего дряхлого политбюро. И что процесс этот будет лавинообразным. И что ставку они делают не столько на гонку вооружений и на цены на нефть, сколько на наши внутренние противоречия, на молодых и энергичных лидеров, с симпатией поглядывающих на Запад. Вот такие дела.
Никто больше не проронил ни слова. Допив остатки пива, молча стали собираться. Даже Генка не возражал. Сашок достал накануне собранные деньги, пересчитал их для верности и подозвал официанта. Покинули "Котлованчик" без происшествий.
Дальнейшие события в стране развивались в точном соответствии с предсказаниями дикторов "Голоса Америки" из той самой, памятной Илье радиопередачи. Впрочем, как полагал Илья, даже сияющие оптимизмом заокеанские прогнозёры были однажды обескуражены молниеносным развалом страны, которую они планомерно подтачивали на протяжении десятков лет.

     Но жизнь, тем не менее, продолжалась, и годы незаметно нанизывались друг на друга. Калейдоскоп противоречивых и разных событий нисколько не притупил зоркости взгляда Ильи на окружающий мир, и эти события до поры никак не отражались на его природном жизнелюбии. Пока, наконец, однажды прежнюю безмятежную восторженность Ильи вдруг не начало теснить некое неясное подспудное беспокойство. Природу этого не прошеного беспокойства Илья, как ни старался, понять был не в состоянии, вернее, он поначалу попросту не обращал внимания на поселившееся в его сердце новое чувство. Но оно, это чувство, с досадной настойчивостью вновь и вновь давало о себе знать, кололо и царапалось, холодной тенью то и дело касалось его лица и, в конце концов, Илья всё чаще стал искать уединения и незаметно для себя временами начинал погружаться в мрачную задумчивость  и несвойственное ему прежде состояние беспочвенной раздражённости.  Но так, в силу склада его характера, не могло продолжаться бесконечно.  И озарение пришло, как и всегда, неожиданно. Как-то ночью, не в состоянии уже в который раз совладать с изнуряющей разгорячённый мозг бессонницей, Илья вдруг совершенно отчётливо понял и осознал  истинную причину своего тревожного беспокойства. И причиной этой была никогда Илью и прежде не покидавшая, но до поры надёжно упрятанная в дальних закоулках его сердца тоска. Тоска  по Музею Десяти Источников и, само собой, тоска по единственно любимой им по настоящему женщине. Тоска по Иштариани.

Май – Сентябрь 2012 г.