Глубокий человек

(Вторая редакция. "Проба пера" без внятного финала... или с "открытым", если вдруг соберусь продолжить.)

Когда-то ему сказали, что на самом деле он «глубокий человек». Очень задолго до того, как привык (притерпелся) постоянно зябнуть безо всякой причины даже в самые жаркие дни. Сначала он без устали закрывал везде форточки... и "кондеи" тоже все выключал бы, но, представьте себе, в те неблизкие уже к настоящему времени годы, и конкретно в той конторе, где служил наш герой, их ещё не водилось.
После он начал кутаться в толстые шерстяные свитера и заработал привычку подолгу "медитировать" с чашкой чёрного кофе в руках, безуспешно пытаясь отогреться об неё целиком - через пальцы. Полюбились ему и "толстовки" с глубокими капюшонами, которые можно натянуть на лицо ниже уровня глаз. Но в таком виде «на люди» (на серьёзные люди) не особо покажешься, и поэтому все толстовки у «глубокого человека» проживали исключительно дома – в одной из череды его съемных квартир.
А ещё он ходил. Бесконечно шатался от угла до угла своего кабинета, отмеряя раз за разом неизменные девять шагов (восемнадцать, если - в оба конца), точно маятник в старомодных часах. Эдак он непременно когда-нибудь протоптал бы по ковру и паркету настоящую - уже всем очевидную стёжку, но однажды...
Однажды, он задумался на ходу много глубже, чем бывало обычно. И внезапно обнаружил, что мерзнет не снаружи, а откуда-то изнутри. Будто бы где-то там была трещина, из которой постоянно, днём и ночью понемногу тянуло ледяным сквозняком.
Человек заглянул в неё и внезапно очутился на краю бесконечной чёрной прорвы, полной тьмы и завывающих злющих ветров.
И вдруг вспомнил: "... мне действительно кажется, что на самом-то деле тебе вовсе не всё равно. Ты ведь очень глубокий человек. Это видно".
Да уж. Верно. Твоя правда, мертвец. Глубже попросту некуда.
Он тряхнул головой, отгоняя видение, и вернулся за стол. Но не выдержал за ним даже минуты, снова встал (под несчастный стон пружин слишком старого стула) и, в который уже раз за тот день, повторил свой обычный променад до окна.
Но на этот раз выглянул в него по-настоящему. Не такими глазам, о которых обычно говорят "оловянные" (безвозвратно затонувшими в своих собственных, навсегда затвердевших представлениях обо всем, что есть в мире), а как будто бы вновь живыми - вгляделся и увидел там... зиму.
Неопрятную, мокрую, грязную. Куда более неуютную, чем заранее можно было бы предположить. Омерзительно, страшно и жалко голую, точно чей-нибудь истощенный до бесполости и безвозрастности труп в прозекторской. Обнажённое тело на холодном железном столе со специальным отверстием-сливом для всяких жидкостей, ещё могущих вдруг истечь из него. Серая, а не белая, и сырая… зима. Как... бетонный подвал.
Но, ведь нет же! Нет! Ну, какой же подвал? Никакого подвала!
Вон - смотри – люди ходят! Огоньки на деревьях!
Разноцветные огоньки новогодних гирлянд, оплетавшие чёрные ветви, подсказали "глубокому человеку", что уже совсем скоро - главный праздник в году.
Только в сердце у него совершенно ничегошеньки не шелохнулось. Никакого предвкушения, ни намёка на радость, ни хотя бы тоски. Ни тоски по тоске.
Пустота ухмыльнулась и безгласо прошептала без единого слова - одним голым, как то самое тело, чисто вымытым смыслом: «Вот и всё. Ты теперь совсем мой. Навсегда».
И «глубокий человек» осознал, что пора бы уже что-нибудь с этим делать.
Но сначала он снова бросил взгляд на стол - на закрытые и открытые папки, полные чужих жизней. И впервые за годы растерялся, не зная, как теперь с ними быть… то есть, все инструкции, он, естественно помнил. Они были гравированы ежедневным применением в его разуме так, что ни в жизнь не забудешь, но ведь это, согласитесь, совершенно другое.
Самым первым порывом было просто бросить всё прямо, как есть, и сбежать. Просто тупо удрать. Сломя голову! Или «очертя» её, или... как ещё о таком говорят?
Почему бы и нет? Почему бы хоть раз в жизни не сделать, как на самом деле хочешь, а не должен или надо или что-то ещё вроде того?
И не важно, какой будет цена. Он почувствовал, что созрел заплатить. Именно так: "созрел", а не как порой пишут "готов".
Он прошёлся по скрипучим дощечкам паркета до двери в самый-самый последний, как ему тогда думалось, раз, вышел за неё в длинный общий коридор, и закрыл за собой. Повернул в замке ключ.
А вот вынимать его почему-то не стал - так и бросил торчать в скважине и раскачивать, точно маятником, отдалённом похожим на него же казённым брелоком.
Про себя наш герой уже крепко-накрепко порешил, что уже никогда не вернётся сюда – в этот вот свой отдельный собственный кабинет с некогда вожделенной «капитальной» (несменной) табличкой с его ФИО - слева от косяка.
Он и так проторчал в нём слишком долго. Может, даже не годы, не десятки, а сотни или целые тысячи лет очень ранней бесконечной холодной весны. Или, всё-таки, поздней осени?... Вечные где-то около 1 ноября или марта… нескончаемое первое мартобря, чтоб его так-разэдак. 365 (+1 в високосном) раз копировать/вставить вместо всех остальных дней в году... как-то так.
Ни единого соловьиного мая или настоящего белоснежно-искристого и морозно-хрустящего Рождества с новогодьем или душного тополиного лета.
До конца рабочего дня оставались еще пара часов, только это уже не имело совершенно никакого значения. Не прощаясь ни с кем, торопливо сбежав вниз по ступенькам последней из всех лестниц, он вынырнул из казённой пыльной затхлости прямо в мерзость непрошенной оттепели.


Первоначальный вариант:
Когда-то ему говорили, что он «глубокий человек». Задолго, очень задолго до того, как начал все время зябнуть без причины даже в самые жаркие дни. Сначала он без устали закрывал форточки и кутался в свитера, пытался отогреть заледенелые руки о вечную чашку "электрического" кофе... Но однажды задумался, и вдруг обнаружил, что мерзнет не снаружи, а изнутри, и заглянул в себя.  И ужаснулся, очутившись на краю черной пропасти, до краев полной мрака и свищущих ледяных ветров. И вспомнил: "Глубокий человек"... Да уж. Глубже просто не куда.
Он встал из-за своего стола под скрип пружин продавленного стула, и выглянул в окно. Там была зима, и гирлянды, мигающие на голых черных ветвях, подсказали ему, что скоро Новый Год, но в сердце ничего не шелохнулось. Ничего, ни радости, ни тоски, ни тоски о тоске. И пустота ухмыльнулась: «Теперь ты мой!». Тогда он решил, что нужно что-то делать.
Он снова взглянул на стол, на закрытые и открытые папки - картонные хранилища чужих, безразличных ему жизней, в последний раз прошел по скрипучему вытертому паркету до двери, закрыл ее за собой и повернул в замке ключ. Но вынимать не стал, так и оставил с болтающимся казенным брелоком. Он уже знал, что больше не вернется, он и так пробыл здесь слишком долго… До конца рабочего дня оставалось еще часа два, но это уже не имело значения. Ни с кем не прощаясь, он сбежал по ступенькам и вынырнул из пыльной затхлости в седую мерзость непрошеной оттепели.