Дезертиры. Часть первая. Глава 4

Глава 4

Уже  третью неделю дезертиры тайком пробирали на восток, старательно обходя большие дороги и населённые пункты. Для этого иногда приходилось давать многокилометровые крюки в сторону и тогда Тимофей почти переставал верить в то,  что они когда-нибудь придут в родные края. Однако Спирька уверенно вел вперед и уверял, что к зиме они обязательно будут дома.

 Конечно, лукавил он. Если честно признаться, сомнения в том, когда они до родных краёв доберутся, были большие. По его подсчетам прошли не более пятисот вёрст, а до их родного Урала более двух тыщ  будет. Пешком это, как ни крути,  почти на три месяца пути растянется.

Заблудиться он не боялся. По солнышку определял где восток  и шёл чуть левее. Рано или поздно рассчитывал наткнуться на старинную тропу,  по которой в давние времена, как рассказывали старики, добытое золото тайно  в Вятку на продажу носили. А некоторые даже до самой Москвы добирались – там-то цены повыше на такой товар были. Основные вехи этого пути он хорошо запомнил: через две крупных рек надо переправиться, а потом по холмам совсем просто будет идти. За пару-тройку недель  они должны будут подойти к Северному увалу – безлюдной гористой местности тянущейся почти до самой  реки Камы. Ну а от неё рукой подать до родного Кытлыма – затерявшегося среди Уральских гор крошечного таёжного поселка.

Почти все жители тех мест  тайно золотишко мыли. Были они неприветливы к чужакам, угрюмы и неразговорчивы – надо было хранить тайну золотого промысла, отчего-то запрещённого советской властью. У каждого хозяина в тайге было по несколько избушек-схронов, построенных в скрытных местах и свои золотоносные участки, передаваемые по наследству от дедов и прадедов.  Под видом сбора грибов и ягод, почти всё мужское население в тайге с ранней весны до поздней осени пропадало. Ну а зимой, конечно, охотой промышляли – числились штатными охотниками-промысловиками в местном госпромхозе. Поэтому-то и планировал Спирька добраться до родных мест и зажить, как кум королю, на тайных охотничьих заимках. А там, глядишь, советскую власть немцы сковырнут и старый порядок установят -  такой, как при царе-батюшке был. 

*   *   *

 В тот день,  после полудня,  подошли к большому полю, засеянному овсом. Тимофей бросился срывать и шелушить в ладонях созревшие зёрна и жадно набивать ими рот.  Спирька же, осторожно раздвинув ветки кустарника, долго вглядывался в десяток домов, примостившихся на другом краю поля.
- Черт его знает… Похоже мужиков никого в деревеньке нету, –  он почесал затылок,
- До вечера подождём,   а там, в потёмках-то и нагрянем к кому-нибудь в гости. Может подхарчиться чуток удастся…

При упоминании о еде в животе Тимофея заурчало и голодные спазмы, как клещами, сдавили желудок.  Сухари и гороховый концентрат у них закончились на третий день, а всё тушёнку подъели на прошлой неделе. Тех  крох жира, что оставлял  ему Спиридон на донышке консервной банки и пары сухарей в день было совершенно недостаточно для  крепкого крестьянского организма, привыкшего к здоровому и обильному питанию.

Поспевшие ягоды малины и смородины, которые они собирали на ходу, совершенно не насыщали. По-первости  Тимофей так обожрался их, что его жестоко рвало и он уже не мог смотреть на  эти лесные дары. Последнее время беглецы питались только варевом из грибов, которое без соли и хлеба было отвратительным на вкус. Несколько раз выкапывали корневища рогоза и, запекая его на костре, жевали мучнистые безвкусные волокна. Иногда удавалось собрать несколько горстей неспелой ржи или пшеницы на редко встречающихся засеянных полях.  Правда, предусмотрительный  Спирька не особо разрешал этого делать,  так как на собирание корней и зёрен уходило много времени, а им надо было скорее уйти подальше от людных мест и затеряться в лесах.

В сумерках подкрались со стороны огородов к крайнему дому с плотно закрытыми ставнями. Собаки во дворе не было, а ворота и изгородь хлипенькие,  что называется «от честных людей». Странным это показалось! На Урале,  каждый  дом был добротно огорожен, по двору обязательно бегал злобный цепной пёс, а у некоторых их было даже по несколько штук.

Спирька осторожно постучал в ставню и шепотом пояснил:
- Я эту избу ещё днём заприметил. Здесь одна только баба по двору шастала. Значит, никого больше дома нет. Нам к ней обязательно попасть надо. В других-то домах, старичьё да детишки ползают, а в этом  их нету, похоже…

На стук никто не отзывался. Спиря постучал ещё несколько раз, прежде чем женский голос, с плохо скрываемой тревогой, спросил:
- Кто там?
- Да вот, это мы, странники божьи, -  неожиданно тоненьким голоском отозвался Спирька,
- Пустите переночевать, за Христа ради…
- Не обессудьте люди добрые,  -  отозвалась хозяйка,
- Времена нынче неспокойные, не пущу! Проходите мимо!

Зло сплюнув, Спирька, нарочито громко топоча сапогами,  пошёл прочь и поманил за собой Тимофея.
Они перелезли через забор и пошли к лесу. В кустах  Спиря  присел и, цепко схватив за руку, зашептал на ухо:
- Мы счас обратно на двор прокрадёмся со стороны огородов и возле двери спрячемся. Не может такого быть, чтобы молодая баба на двор посцать в летнее время не вышла. Не в ведро же она ходит, как старуха, на самом-то деле…. А как она выйдет, тут мы её и словим – как мальцами в казаки-разбойники играли, помнишь?

Низко пригнувшись, словно скрадывая зверя, они сделали большой крюк и снова оказались в знакомом дворе. Спирька притаился прямо под крыльцом, а Тимофею приказал спрятаться за колодезным срубом.

Время в засаде тянулось медленно. Ночная сырость забиралась под гимнастерку, отчего нательное бельё становилось воглым и холодным. Натруженные за день ноги зудели в раскисших от лесной грязи ботинках.  Всё происходящее совсем не нравилось Тимофею, но спорить со Спирькой он не решался -  уж больно шебутной и упёртый характер был у его земляка.

Неожиданно, едва слышно стукнула щеколда и, скрипнув, входная дверь приотворилась. В лунном свете на крыльце появилась женская фигура  с распущенными волосами, в длинной белой рубашке.  Оглядевшись по сторонам и не увидев ничего подозрительного, она спустилась с крыльца. Задрав подол, присела в  густой тени, отбрасываемой стеной дома.  Послышалось звонкое журчание и Тимофею стало нестерпимо стыдно. Когда-то давно, в детстве, они также прятались и подглядывали, как ходят по нужде бабы и молодые девки. Не к месту вспомнилось, что застала их соседская старуха за этим занятием и всё рассказала родителям. Отец тогда так отстегал его чересседельником, что неделю не мог сидеть. И вот сейчас, он,  взрослый женатый мужик,  снова затаился в чужом дворе как неразумный подросток. Видать мало порол его  отец, ох как мало….

 Между тем, едва только баба привстала, не успев оправить рубашку, как из-за её спины бесшумно взметнулась Спирькина фигура. Зажав ей рот и сноровисто заломив руки за спину, потащил в хату.
- Тимка! Давай бегом сюда! – злобно прошипел он, скрываясь вместе с женщиной в темноте дверного проёма.
 На подгибающихся ногах, плохо слушающихся после сиденья в неудобной позе, Тимофей заспешил в дом. Острое предчувствие того,  что они в очередной раз переступают запретную черту, кольнуло сердце.

 Изба была тускло освещена  крохотным огоньком лампадки, теплящейся перед иконами в красном углу. При  этом красноватом свете он разглядел плотный комок двух тел, ожесточённо барахтающихся на широкой кровати, стоящей вдоль стены.

-Ах ты, падла, ещё брыкаться будешь! – донесся  Спирькин голос и тут же послышались звуки ударов, сопровождаемые сдавленным женским стоном.

Неожиданно Спирька слез с постели, и, повернувшись к Тимофею, сверкнул бешеными глазами:
- Ну что стоишь пнём? Подержи ей ноги, не видишь что ли, что никак справиться с сучкой не могу! Щас по-быстрому оприходуем её, Мы ж, щитай, уже полгода живой бабы не видели. Истосковалися по бабской щелки-то, а она, стерва, уважить солдатиков не желает…

Обнажённое женское тело в разорванной ночной сорочке, распростёртое на кровати, притягивало взгляд. Заведённые за голову руки были туго стянуты широким кожаным ремнём.  Стараясь не встретиться взглядом с блестящими в темноте глазами женщины, Тимофей, как завороженный, уставился на темнеющий треугольник между плотно сжатых ног.

- Не…, я не хочу…. Я не буду её держать… - промямлил он, теряясь от всего происходящего.
 - Чего? Не будешь держать? -  Спирька выхватил револьвер и направил ствол на Тимофея,
 - А ну быстро взял её за ноги и раздвинул их пошире!

Цепенея от нахлынувшего страха, смешанного с чувством острого стыда, он осторожно положил ладони на тонкие щиколотки и с силой развёл их в стороны. Спирька бесцеремонно, не снимая сапог, запрыгнул на кровать и, спустив штаны, упал животом на женщину. Больно придавив Тимофею руку, он немного повозился и стал ритмично двигать белеющей в полумраке задницей. Опираясь на локти, Спирька по-прежнему не выпускал из руки револьвер с взведённым курком.

Неожиданно душный полумрак деревенской избы прорезал истошный детский крик:

- Мамочка! Что они с тобой делают! Мама,  я боюсь…. Ааааа!

Спирька кубарем скатился с кровати и оглянулся. Из дощатого короба, стоящего на лавке, высовывалось плачущее детское личико.
- Кто это? – растеряно повернулся он к хозяйке.
- Доченька моя, - усталым шёпотом выдохнула та,
- Совсем напугали её ироды! Ножки у неё больные, горюшко моё,  ходить не может, а тут вы ещё насильничаете!

Девчушка лет пяти судорожно пыталась встать в коробушке служившей ей постелью и заливалась пронзительным плачем. Уцепившись за край крошечными ручонками, она запрокидывала головку со спутанными беленькими волосёнками назад, заходясь в пронзительном крике.

 - Слышь, парень, развяжи меня поскорее, дай ребетёнка успокоить, - зло зашептала баба:
- Ну что стоишь столбом,  распутай руки, дочь успокою, а потом сама добром тебе отдамся…

Радостно гоготнув, Спирька обернулся к Тимофею:

-  Слышь, землячок, ты иди, погуляй во дворе! Мы сейчас здесь уже и без тебя управимся!

Неловко придерживая спадающие галифе рукой, с зажатым в ней револьвером, он шагнул к изголовью и начал возиться с ремнём, стягивающим руки женщины. Девочка продолжала орать во весь голос.

Тимофей отпустил ноги хозяйки и, решительно встав, прошёл к выходу. С облегчением захлопнув за собой входную дверь, вдохнул свежий ночной воздух.  Пахло травами и болотной сыростью. Где-то вдалеке тревожно вскрикнула ночная птица. Низко над головой бесшумной тенью проскользнула летучая мышь. Детский плач вскоре затих. Едва слышно, как из подполья, сквозь закрытые ставни доносились неразборчивые ласковые слова колыбельной песни.

 Всё происшедшее за последние дни вдруг показалось полузабытым страшным сном.  Глядя в глубину бездонного неба, опрокинутого над сонной деревней, Тимофею вдруг поверилось, что вскоре всё будет хорошо. Вернутся они в родную деревню и заживут как и прежде: будут уголь для продажи жечь в лесных печах, зимой ходить на охоту, а летом мыть золото в звонких таёжных ручьях. И никогда больше в его жизни не будет ни войны, ни обоссанных штанов, ни жутких исковерканных трупов, на которые он уже успел насмотреться. А жена его, озорная Раечка, обязательно, помимо первенца, родит ещё ему крошечную девчушку с белокурыми косичками и звонким заливистым смехом.

Пред глазами встало искажённое плачем лицо  несчастной дочери хозяйки, в чей дом они ворвались как разбойники. Он покосился на тёмные бревенчатые стены, за которыми стервец Спирька творил своё стыдное и похотливое дело.  Хотя, если честно, где-то в глубине души, он немного завидовал ему:  как бы хорошо было  сейчас,  в обнимку с гладкой бабонькой, утонуть в пышной, хорошо взбитой перине. Гусиный пух на такие перины обычно собирают десятилетиями, любовно сортируя самые тонкие и мягкие пёрышки и готовя их своим дочерям в приданое. У его жены дома точно такая же лежала на их супружеской кровати. А  как  приятно  было бы ощутить телом, усталым от заскорузлого и пропотевшего белья, гладкость отбеленных  льняных простыней.  Вспомнилось, что от деревенской постели всегда пахло душицей – травой, которой все бабы любят перекладывать постельное бельё… А потом бы просунуть руку меж взмокревших женских ляжек, и …

Тимофей зло сплюнул. От таких мыслей и до греха недалеко! Бесцельно побродив по двору, он, ругая себя за любопытство, подошёл к стене и осторожно приложил ухо  к бревенчатому срубу, там, где брёвна входят в пазы. В таких местах стена самая тонкая и можно услышать всё, что происходит в избе. Внутри было подозрительно тихо.

Тимофей не знал, что делать. Спирька, наверно, сладко спит под боком у деревенской красотки, а он, как дурень, топчется во дворе, да ещё  пытается подслушать, как его пронырливый земляк бабу охаживает.

Неожиданно, внутри избы громом грянул револьверный выстрел, за ним другой. В ночной тишине даже толстые бревенчатые стены не смогли заглушить их, и, казалось, что  эти страшные звуки разнеслись по всей деревне. Тимофею представилось, что сейчас из соседних изб повыскакивают мужики с вилами и за их разбойные дела накажут страшной казнью.  Деревенские законы суровы и нашкодивших чужаков наказывали везде одинаково.

В детстве ему пришлось один раз видеть, как топили конокрада в выгребной яме. Швырнули его туда мужики и с матюгами кололи вилами, заставляя нырять и глотать дерьмо, пока он не перестал высовываться.  А потом просто закопали яму и поставили нужник в другом месте. После этого ужасного зрелища, маленькому Тёме в кошмарных снах долго ещё снились безумные глаза конокрада на окровавленном бородатом лице, облепленном нечистотами.

Вдруг входная дверь со стуком распахнулась и оттуда выскочил Спирька с двумя объёмными узлами в руках.
- Бежим скорее, - на ходу крикнул он и странной походкой резво побежал в сторону леса.

Продолжение следует...