Зима в Акрополе

Глава 1.

Я долго думал как начать этот рассказ. Перебирал варианты, сопоставлял, играл со словами и абзацами, перемещая их из страницы в страницу; ничего не вышло - именно поэтому читатель встречает главного героя в весьма неловкой ситуации. Хотя, что можно понимать под неловкостью?

Я лежу под одеялом в номере 209, отель М.. Курю, пытаюсь пускать колечки. За этим непристойным занятием меня и настигает читатель. Ровно через сорок минут я должен быть дома, рядом с женой, однако ехать мне чуть более часа. Опоздания иногда приравнивают к степени заинтересованности, дескать, так женщина проверяет, на сколько она важна своему мужчине. Честно говоря, это полный бред. Опоздания - это немые свидетели нашей нерешительности.

Ровно через сорок минут я должен превратиться в примерного семьянина, с кольцом на пальце, улыбкой на лице и полнейшим душевным безразличием - неписанный кодекс чести супругов. Спустя ещё десять минут я уже буду смотреть её любимую "Касабланку". Спустя ещё пол часа мы уже расплачиваемся по долгам друг друга, называя это пошлое занятие не иначе как любовью. После чего мы благополучно уснём, оставив в памяти ещё один день нашей семейной жизни.

Счастлив ли я в браке? Хотя нет, не так: счастлива ли она в таком браке? И вообще, можно ли быть счастливым после того, как вы юридически подтвердили государству тот факт, что спите вместе? Я думаю, что нет. Ведь брак (читатель должен обратить внимание, что в данный момент мы говорим именно о браке, ничуть не касаясь такой тонкой материи, как семейная жизнь) - это совокупность штампованных прелюдий, ритуалов и традиций. С поправкой на действующих лиц, количество выпитого и часовой пояс. А время неумолимо бежит вперёд, секундная стрелка на наручных часах, сердито и порядком устало отчеканивает бетховенское "Es muss sein!", заставляя меня поёжиться от набегающего чувства собственной старости. Сделаю ремарку - старости в контексте отсутствия умения любить. Именно это заставляет меня острее ощущать, когда меня любят.

Я беру телефон и делаю громче звук телевизора - у меня встреча. Полторы минуты я вслушиваюсь в бездушные телефонные гудки, после чего достаю из пачки ещё одну сигарету. Вдыхая табачный дым, я рассуждаю намного трезвее. На часах пол седьмого, а за окном уже зажигаются фонари: верный признак окончательного наступления осени. Как там у Макаревича? Я волен, поздравьте меня?

Ведь сказать о том, что я люблю её, значит солгать. Сказать, что мне наш брак доставляет одни лишь заботы - значит солгать ещё раз. Хитрая вещь, правда? За годы, проведённые в отеле под названием "брак", я усвоил лишь одно - при достаточной мудрости супругов, совместная жизнь дарит чувство спокойствия за свою жизнь. Удручает лишь одно - если это чувство уйдёт из-за постоянных расспросов, подозрений и прочих попыток разобрать мою жизнь по молекулам. Меня не грызёт ревность, если она куда-то с кем-то идёт, я прекрасно знаю, что завтра она проснётся в моей постели, приготовит мне завтрак, а уже только потом её внимание переключится на другого мужчину. Именно это чувство дороже всех. Но тот факт, что она не взяла трубку возмутил меня до безобразия. Интересно почему? Читатель скажет: что это за семейная жизнь, когда муж так безразлично относится к собственной жене? И будет прав лишь отчасти. Ведь моя жена - не моя собственность, указывать ей я не могу. Да и гораздо проще жить с женщиной, которую любят, раз уж сам ты ей это дать не в состоянии.

На часах половина восьмого. Я нехотя поднимаюсь с кровати и иду в душ. Десять минут на гигиену, ещё десять на поиски личных вещей, в хаосе разбросанных по номеру; плюс пятнадцать минут на ожидание такси; двадцать минут на поездку. Ах да, пять минут на покупку букета цветов. Итого час.

- Я дома, милая.

                ***

Я с детства вёл дневники - эта привычка досталась мне в наследство от кратковременного увлечения  французскими  романистами. К сожалению, мой «роман» с французской литературой (а если точнее, роман между Творцом и читателем) к глубокому моему сожалению, потерпел полнейшее фиаско. И как разведённые супруги хранят в себе привычки своей «половины», так и мне в наследство отошла привычка записывать происходящее на страницы «общей» тетради. Я никогда не понимал этого - тетрадь была моей собственностью, но называлась «общая». Конфликт понятий не даёт мне покоя до сих пор. Со временем листов скопилась целая куча, что, в прочем, не мудрено - писал я для себя, а, следовательно, краткость была мне совершенно не свойственна. По прошествии ещё нескольких лет эти листы стали представлять из себя хоть какую-то художественную ценность - из-за отсутсвия сюжета, в них ясно вырисовывалась правдивая картина моей жизни.

23 октября, 20ХХ года.

Сидя в кафе, пишу эту заметку. Странное происходит.
 
Наверное потому, что я не привык выходить из дома в час ночи из-за звонка давно забытой подруги. Всё же женщины - странные создания.  Если взглянуть на картины постимпрессионистов, Гогена или Ван Гога например, то можно сказать, что наш мир совсем не изменился. Но тут - не постимпрессионизм. И этот город - не Афины.
               
                ***

- Ты был с ней?

Честно говоря, возразить мне было нечего. Самое обидное, что и не хотелось возражать; правдивые догадки, зачастую, выдают нас с головой, стоит лишь слово сказать в своё оправдание. Вопрос тут кроется в другом: а стоит ли возражать? Застигнутый врасплох, я молчал.

- Ты был с ней.

И всё. Никаких истерик. Она ушла на кухню, высокомерным молчанием высказывая своё презрение. Я же лег на диван, сожалея, что не остался ночевать в отеле, выключив мобильный. Можно было сказать, что засиделся до поздна на работе. Или что я ночевал у матери. Или пил, беспробудно, как делал это в минуты постигшего Её несчастья. В любом случае, даже самое дурацкое оправдание моего отсутствия было бы куда лучше нахального, не прикрытого пренебрежения.

Я размышлял о категории счастья в человеческой жизни. Счастлив ли я? Сложно сказать: счастье находится в особой плоскости, в которой что-то планировать, - и уж тем более предвосхищать - не получается. Счастлива ли она? Определённо нет. И дело даже не во мне. В конце концов у неё есть любовник (а может даже и не один), и мне в этом в каком-то смысле проще. Жить с женщиной, которую любят, куда приятнее. Но её я тоже могу понять: сложно радоваться, когда тебе осталось жить два года.

Если попытаться классифицировать события, происходящие в жизни человека, то смерть, пожалуй, самое подлое и одновременно желанное происшествие. Мы вступаем в неведомое, и такие понятия как "правильно" и "не правильно" полностью теряют свой смысл. Mors ultima ratio, всё остальное меркнет в её величии.

Но как быть, когда тебе заранее известно, сколько осталось оборотов секундной стрелки до момента твоего ухода?
               
                ***
               
По выходным мы часто отдавали своё время друг другу: слушали старые альбомы Дилана, смотрели Куросаву и готовили ужин, периодически прерывая эти безусловно полезные занятия постельной акробатикой, в самых неподходящих для этого местах. Но чувство обречённости всё так же прижимало меня к земле, заставляя ещё острее ощущать быстротечность времени; будто бог насмехался над нами, давая последнюю возможность запечатлеть эти моменты у себя в памяти.

Иногда я молча уходил на прогулку, напивался до беспамятства и возвращался под утро на такси. Она точно так же молча встречала меня, укладывала спать; и точно так же молчаливо готовила мне завтрак, не осуждая - будто стараясь подчеркнуть свою силу. И мою слабость.

В этом я нахожу величайшую женскую тайну: ей нужен мужчина сильнее и выносливее её. Разница во взглядах, материальное состояние - всё меркло перед умением быть для женщины надёжной опорой, безусловно доминирующей над всей её жизнью. Будто она отдавала жизнь в приданное к своему телу и клятве в вечной верности. Некоторые продвинутые эмансипэ, правда, стремятся ниспровергнуть этот основополагающий принцип человеческой цивилизации. Находя поддержку среди себе подобных, эти фурии сбиваются в стаи, стараясь уничтожить мужчину, растоптать его личность и лишить потенции, тем самым нарушив естественный ход истории.

Если всерьёз рассматривать такой вопрос, как присутствие бога (в контексте его всемогущества и незыблемости), и следовать божественному императиву, то роль женщины заключена где-то между кухней и детской, оставив политику, интриги и философию на откуп мужчинам.

- Храни тепло очага своего, - говорил бог Еве в момент её сотворения, - ибо в нём счастье твоё и основа твоя.

Ева понятие основы трактовала превратно, изменив его до неузнаваемости. В двадцать первом веке материнство воспринято женщиной скорее как великий крест, а мужчина - виновник беды - становится виновным, расплачиваясь за это своими нервами и кошельком. Назвав этот неприкрытый акт сепаратизма "эмансипацией", женщина умело прикрыла так же и факт грабежа среди бела дня: отныне это - борьба за права женщин.

Именно поэтому я считаю себя удачливым: эпидемия эмансипации миновала мой дом, даже косвенно не отразившись ни на моей жене, ни на моих любовницах.

                ***
               
Она жила на окраине города, в маленькой однокомнатной квартире, построенной ещё во времена красной смуты - жилплощадь (другого слова для описания этого дома я не нахожу, дорогой читатель) была как две капли воды неотличимой и безликой от сотен таких же квартирок и коммуналок, своим нарочито подчёркнутым уродством и безвкусицей, олицетворяя принцип социалистического равенства и коммунистического счастья рабочего и крестьянки. Квартира была символом полного отсутствия будущего.

Она жила одна, успешно освободившись от феодального гнёта обоих мужей, и, по счастью, избежав неосторожных последствий юношеских любовей - в свои двадцать семь она выглядела на двадцать три. Ей казалось, что именно из-за отсутствия детей жизнь ещё не утратила свой вкус. Она с удовольствием ходила на работу, то и дело улетая куда-либо: Венеция, Париж, Рим, Цюрих, Прага - мечта советской домохозяйки о фривольной жизни воплотилась в теле двадцатисемилетней шатенки.

Я изредка заглядывал к ней в гости: меня подкупала эта показная фривольность; разделение понятия coitus и libertas. Если уж быть окончательно точным, то понятие любви она отвергала, считая семью и брак пережитком двадцатого столетия. Я любил её за это, как новорождённый ребёнок любит свою мать.

Наши отношения - это отрицание понятия "буржуазной любви", любви собственнической, уничтожающей любую свободу. Именно в этом сокрыта тайна нашей с ней эротической дружбы.

Мы любили друг друга на полу в прихожей; полуодетые, словно старались этим подчеркнуть всю несуразность происходящего. Я - несостоявшийся либертин, произведение ушедшей эпохи; она - олицетворение сексуальной свободы века двадцать первого, кровь от крови дитя своего времени. В нашей близости мне виделось столкновение двух миров: консервативного духа и пьянящего аромата свободы поколения без будущего.

Я не случайно упомянул про столкновение: предвестницу надвигающейся катастрофы. Ибо в любом столкновении поколений побеждает тот, кто моложе; чья жажда жизни ещё свежа, кто без стеснения отбросил эротическое табу своих отцов.

Я молча смотрел в потолок, положив голову на собственный ботинок. Она сидела опершись спиной о стену и закинув на меня ноги. Впервые за последние годы, я ощущал себя живым. Вкус жизни, поблекший было в рутине повседневных забот, заиграл с новой силой. Она пришла в мою жизнь так же внезапно, как исчезла из неё шесть лет назад: молча, по-английски чопорно и элегантно, её пришествие ознаменовало начало катастрофы в жизни отдельно взятого мужчины.

Один римский сенатор к месту или нет повторял: "Карфаген должен быть разрушен!". Естественно, что в тот момент, когда сенат выносил решение по этому вопросу, единогласно было решено, что великий город должен быть стёрт с лица земли. Тогда начинался закат Римской государственности.

И пока мой Карфаген окружали римские легионы, я пускал кольца, лёжа на собственном ботинке.

               

***
               
- Сделай мне кофе.
- Ты пришёл ночью. Пьяный.
- А что тебе на это говорят врачи?
- Говорят, что я нуждаюсь в любящем муже.

Иногда тишина бывает звенящей. Это значит, что между двумя людьми сталкиваются потоки невидимой для глаз энергии, взрываясь и аннигилируя всё вокруг. Семь самых долгих минут в моей жизни. Семь минут тишины, разделивших мою жизнь на "до" и "после".

- Твой кофе.

Справка для читателя:
Катаризм - ортодоксальное течение христианской церкви, возникшее в XII веке в Западной Европе. В XIII веке учение катаров официально объявлено ересью, а сами катары подвержены гонениям со стороны римской каталической церкви.
Конец справки.
Макиавели говорил нам, что природа создала нас таким образом, что мы многое хотим получить, однако в конечном итоге довольствуемся тем, что имеем.
Вы хотите сказать, что человеку нужно отказаться от мечты?
Я говорю о том, что реальность, зачастую, даже отдалённо не напоминает наши мечты. Учитесь любить то, что имеете.
  ***

Раз в две недели передо мной открывались двери квартиры на окраине; раз в две недели я не приходил ночевать домой. Однако я не оправдывался: о чём тут говорить? Слова - ничтожный аргумент в попытке объяснить собственную беспомощность. Меня ни о чём и не спрашивали.
Мы любили друг друга будто оказались героями романа восемнадцатого века. Века придворных интриг и шикарных платьев. Веке Моцарта и Сальери, играющих трагическую симфонию нашей жизни. И в эпицентре этого действа находился я - гость из мира современного, века коммуникаций и войн. Я чувствовал себя лишним на этом празднике жизни.
Я не хочу вводить читателя в заблуждение: любил из нас только один человек. Другой же позволял себя любить. Однако я относился к этому с завидным безразличием.
Буржуазная любовь постулирует, что любимый нами человек - это собственность, подобно зажигалке, машине или же мобильному телефону; а мы, в свою очередь, его хозяева. В случае если человек решает уйти, то мы цепляемся за него зубами, будем кричать, нервничать и периодически мракобесить, однако уйти ему ни в коем случае не дадим. Таким образом, в современном обществе (в предтече коего, как утверждается, демократия и свобода личности) на решение уйти наложено табу. Следовательно, сама мысль об уходе уже является безусловным предательством. Мне подобная точка зрения в известном смысле противна, ведь именно из-за неё наша жизнь окончательно утрачивает измерение красоты.
Конечно, какое-то время красота просуществует по инерции, но ведь в сухом остатке нам остаётся одиночество. Можно назвать это «космосом», и считать себя свободным, однако что может быть прекрасного в безвоздушном пространстве?
Именно поэтому буржуазная любовь - это пошло.
Справка для читателя:
Слово «пошлость» рассматривается автором в контексте неспособности индивида отказаться от устоявшейся привычки, существующей, опять же, по инерции. Сформированное с годами умение думать категорией собственности, если быть окончательно точным.
Конец справки.
***