В февральскую оттепель...

Иван Михайлович Чаровский вышел на трескучий мороз темной московской улицы из холодной, продуваемой сквозняками квартиры своего друга, такого же большевика, как и он сам. Его гостеприимный хозяин приобрел уже некую славу, среди однопартийцев, своими горячими статьями против царизма, в защиту диктатуры пролетариата и коммунизма.
После сегодняшнего вечера в душе Чаровского остался неприятный осадок. Он никогда раньше не общался с этим писателем-журналистом с глазу на глаз, только в больших группах. Но сегодня собрать большую компанию не получилось из-за болезни многих приглашенных. Так Иван Михайлович остался с агитатором наедине.
С глазу на глаз этот человек произвел на него странное впечатление, постоянного повторения совершенно чужих идей и слов. Как будто писатель не свято верил в светлое будущее и мировую революцию, а наслушался умных людей и повторяет без конца одни и те же мысли в разных формулировках, и вряд ли хоть одна из них вышла из его собственной головы. А ведь талант, несомненный талант.
Кутаясь в старое пальтишко, Чаровский зашагал по хрустящему снегу сквозь узкий замерзший переулок. Идти ему было далеко, а мороз подгонял сзади.
Вдруг навстречу Ивану Михайловичу вылетела из подворотни какая-то темная фигура. Она пыталась вытащить край полушубка из пасти, приставшей к ней собаки.
– А ну, пошла прочь! – густым басом пророкотал Чаровский и сильно дал собаке валенком под брюхо.
Пес взвыл, заскулил и ретировался.
– Ой, спасибо вам, и не знаю, что бы я без вас делала, – зазвенел нежный девичий голос из недр пухового платка.
– Ну, что вы! Это долг каждого человека помогать ближнему своему! – смутился Иван Михайлович.
Неожиданный порыв ледяного ветра сорвал не туго завязанный платок с головы девушки и потащил по переулку. Незнакомка вскрикнула, Чаровский бросился за ним и насилу поймал. Подняв голову от тротуара, он сумел разглядеть нежное, совсем еще юное личико в облаке светло-русых волос, бардовые от мороза щеки и блестящие глаза.
– Сам Бог, послал мне вас! – воскликнула девушка, и милая улыбка растеклась по ее лицу. – От всей души благодарю!
Она протянула руку за платком, и Чаровский отдал его ей, на мгновение, коснувшись бархатной кожи, вынутой из муфты руки. Ивана Михайловича, словно током ударило! Не рабочая это ручка! А ему ведь не положено симпатизировать нетрудовому элементу, а тут…
– Спасибо, – последний раз поблагодарила девушка, накинула платок и растаяла в темноте.
А Чаровский так и стоял, ошеломленный и взволнованный неожиданным впечатлением, от которого сжалось сердце.

Прошло около месяца. Иван Михайлович шел по разъезжающейся грязи февральской улицы. Вокруг суетились обычные московские обыватели.
В этот момент до его слуха вдруг донесся отчаянный крик, больше звериный, чем человеческий, а за ним целый гвалт голосов.
Чаровскому некуда было спешить, поэтому он свернул в подворотню. Откуда доносились звуки. Перед ним бурлила довольно большая толпа людей. Как единый организм они подчинялись невидимой, но, безусловно, ощущаемой ими воле.
– Что здесь происходит? – спросил Чаровский, дернув за рукав какую-то бабу.
– Да, не видишь, что ли! Эта шалава барчука покрывает! Он над простым людом измывается, а она его прячет! – и раскрасневшаяся баба нырнула в самую гущу толпы.
Полный праведного негодования, Чаровский полез за ней, бесцеремонно, локтями, раздвигая любопытных москвичей.
Когда он вылез в первый ряд. Уже все было кончено. На подтаявшей снего-земляной каше лежала до полусмерти избитая молодая девушка. Милое личико и облако светло-русых волос сразу вскрыли память: январский морозный ветер, темный переулок, собаку, пуховый платок, слова благодарности и нежную улыбку. Теперь те самые губки запеклись кровавой коркой, из виска тоже текла алая струя, а волосы изодраны и спутаны с соломинками и грязью…
Последний раз блестящие глаза открылись, и тусклый теперь взгляд остановился на лице Чаровского, нельзя было определить, узнала она его или нет, потому что через пару мгновений сознание в них навсегда погасло.
– За что ее? За что? – в ужасе, не понимая, что творит, выкрикнул Иван Михайлович.
– Надо с народом быть, а не барчукам помогать, – сплюнул какой-то мужичонка с пьяной рожей.
– Кого она прикрывала то?
– Да, туда убег, уже не поймаешь! – неопределенно махнул рукой мужичонка.
Толпе видимо все равно было, на ком сорвать свою злость, убив несчастную девушку, люди стали рассеиваться, словно дым от догоревшего костра.
Чаровский быстро пошел по направлению, указанному мужичонкой. Иван Михайлович даже не знал, что конкретно ему искать. Однако все оказалось, необыкновенно легко. Свернув по наитию в кривую улочку, большевик увидел бледного, задыхающегося молодого человека, хорошо одетого, но сидящего на снегу. Одного взгляда было достаточно, чтобы уловить сходство его с той, убитой девушкой.
– Ведь это вас защищала та несчастная? – спросил без прелюдий Чаровский, опускаясь на корточки рядом с молодым человеком.
– Что с ней? – спросил незнакомец, и глаза его, до этого пустые и апатичные, проснулись горячим болезненным интересом.
– Ее забили, – ответил Иван Михайлович, стараясь не выдать своих чувств.
– О! – полный боли и бессильной злобы стон, вырвался из горла молодого человека.
– Почему вы бросили ее? Почему позволили умереть там? Ведь они вас растерзать хотели, а не ее! – Чаровский и сам от себя не ожидал вспышки такой всепоглощающей злости.
– Я не мог! Я болен! Настенька, заставила меня убежать, она надеялась отвлечь их внимание от меня и скрыться потом.
– Почему она вас защищала? – спросил большевик, сам не зная, почему хочет это знать.
– Она моя сводная сестра. Мой отец – дворянин Чубин, я родился в законном браке его с мамой, а Настя – плод измены с горничной матери. Он никогда не принял ее, хотя отрицать его отцовство невозможно, она как 2 капли воды на него похожа! Я всегда любил ее, чистая душа, добрая! Теперь-то ее принял обожаемый ею Иисус! Настенька мученицей умерла!
– И вы так легко об этом говорите? Она жизнь за вас отдала!
– И что я могу сделать теперь? Это ее было решение, а не мое! – и молодой человек поднял на Чаровского странный, спокойный теперь взгляд. – А вы вообще кто?
Теперь он вовсе не казался Ивану Михайловичу похожим на сестру. Это себялюбие и черная неблагодарность исказили его красивые черты и сделали безобразными.
– Неважно, – бросил большевик и побрел назад, медленно и тяжело.
Сам не замечая этого, он снова оказался в подворотне, где по-прежнему лежало забитое тело, а безжизненные глаза смотрели в белесое февральское небо.
«Не туда мы идем! Эти барчуки не правы, не хороши! Но и мы не туда идем, если наша вера ведет к такой ужасной смерти хороших людей, с другими убеждениями» – подумал Чаровский и, опустившись на корточки, закрыл светлые мертвые Настины глаза.