Безотцовщина. Тайны кирпичных стен. глава 19

               
Ранее, в довоенное время, переполненное жильцами до отказа, шестиэтажное здание с четырьмя корпусами теперь наполовину пустовало. В нашем втором корпусе были заняты все пролёты – по двадцать жилых секций с двумя комнатами в каждой, выходящие в один длинный, широкий коридор с находящимися в конце его двумя туалетами и общей для всех кухней. В кухне имелся огромный общий стол примерно десятиметровой длины и полутораметровой ширины. Для каждой семьи отводилось место с встроенным в столе хозяйственным шкафчиком для посуды и продуктов. Обитатели дома между собой общались мирно, дружно. Здесь делились кулинарными секретами, со всех концов необъятной родины привезёнными жёнами слушателей академии, а теперь на кухне готовили две-три семьи, да и то нерегулярно. Причина известная – уменьшилось количество жильцов, а у тех, кто здесь жил, не было продуктов. Правда, одна семья, занимающая целый квартирный блок, в отличие от всех проживающих пользовалась кухней постоянно. Семья состояла из хозяина, неизвестно где и кем работающего, его неработающей жены Аси с сыном Борей и тёщи – тёти Фани. Тётя Фаня – пожилая женщина, о которой уже упоминалось, годившаяся нам в бабушки. Она целыми днями находилась на кухне и нас постоянно обижала. Судя по возможностям готовить изысканные по тому времени блюда – борщи, рыбные супы, жарить котлеты и рыбу, варить компоты и кисели, чувствовалось её привилегированное положение перед остальными обитателями дома. Она даже картошку жарила на сливочном масле! Мы, дети фронтовиков, не то чтобы такие блюда потребляли, мы даже их вкуса не представляли. Так вот, привлекаемые аппетитными запахами, мы заходили на кухню и, играя в шашки в тёмном углу огромного помещения, где нас и видно-то не было, всегда раздражали своим присутствием злобную, недоверчивую тётю Фаню. Кроме меня и Клопа в компании находились ещё два-три мальчика. Девочек почему-то среди нас не было. Тогда были раздельные женские и мужские школы, так что и в школе мы с девочками не общались, поэтому вели себя как мальчишки, не стеснённые присутствием девочек, – шумно, дерзко и зачастую проказничали – везде и всем мешали. Нас гнали всюду – с коридора, кухни, фойе, лестницы. Гнали грубо, беспардонно – били, драли за уши, оговаривали, обвиняли в том, чего мы не совершали, и практически никто не сказал нам доброго слова. Нас некому было защитить. Отцы – на фронте, мамы – на работе, а когда возвращались уставшие, голодные, то ненавидевшая чужих детей тётя Фаня считала своим долгом обязательно пожаловаться на нас, зачастую оговаривая. Тогда истина определялась просто – кто первый жалуется на беззащитного ребёнка, тот и прав, тем более, что жалуется пожилой человек, а именно – старуха Фаня, и ей верят. По её словам, «Раз ребёнок без присмотра – значит хулиган»! После каждой жалобы следовало наказание: кому – чем, а мне – проводом. Возненавидели мы эту вечно жалующуюся на нас старуху, которую кто-то прозвал – старуха Изергиль.

Однажды утром мы проводили время в общем коридоре. К нам вышел старухин внук, Боря, с большим куском батона, намазанного маслом. Он ходил среди нас молча: ему не разрешали с нами дружить. Разговаривать с нами тоже не разрешали, но ребёнок всё равно тянулся к детям. Боря демонстрировал нам свой бутерброд и, откусывая широко открытым ртом очередную порцию, выронил на пол отщепившийся кусочек батона. Я поспешил его поднять, но Боря проворно пнул его ногой – огрызок отлетел в сторону от меня. Тут Клоп подскочил, чтобы поднять этот кусочек, но Боря наступил на него, раздавил и гаденько засмеялся. Мы, голодные, как волки, не ожидали такого исхода дела, униженные, сказали что-то грубое этому закормленному барчуку, и он, громко заревев, пошёл жаловаться на нас своей старухе. Она выскочила с веником и, отхлестав нас, пригрозила:

– Если ещё раз увижу здесь, изувечу! Безотцовщина проклятая! Разносите тут всякую инфекцию…
Мы с Клопом были возмущены такой несправедливостью. Но главная непорядочность старухи проявилась в том, что она нажаловалась моей маме и сказала, что я, якобы, отобрал бутерброд у Бореньки и «как бандит, избил его». Эта подлость была сделана не случайно. Она знала, что мама меня за любые провинности наказывала, и её руками она решила расправиться со мной. Клопу такие жалобы не мешали. Его мама, высунувшись из дверей, на жалобу старухи отреагировала по-своему. Тётя Нина – мама Клопа, неожиданно выхватив веник, махнула им по лицу жалобщицы и перепуганной до смерти убегающей старухе вслед прокричала:

– Если ещё раз обидишь наших детей – всю рожу обдеру когтями! А своего Бореньку корми дома, чтобы твой «губошлёп» не дразнил голодных детей! Пусть он подавится своими булками, и ты – вместе с ним!
Конечно, к сожалению, своё я от мамы получил. Она не допускала мысли, чтобы её сын вырос хулиганом, тем более – бандитом. Несправедливость наказания, применённого ко мне, стала причиной ненависти к этой злой старухе как с моей стороны, так и со стороны моего друга. Мы теперь демонстративно шумели в коридоре, приходили на кухню, когда она готовила обед, выключали свет, когда она заходила в туалет, стучали в дверь в то время, когда они всей семьёй ложились отдыхать после обеда. Мы не могли простить ей сказанное относительно нас, чьи отцы сражались на фронте, оскорбительные слова – «БЕЗОТЦОВЩИНА ПРОКЛЯТАЯ!». У нас были отцы, воевавшие с врагами, потому мы были беззащитными здесь, среди своих врагов. В общем, противостояние продолжалось.

В тот день на улице было темно и холодно. Решив погреться в боковой, рассчитанной на случай экстренной эвакуации, лестничной площадке, мы сидели небольшой стайкой и о чем-то разговаривали. Тусклое освещение делало неузнаваемыми людей, проходивших мимо по коридору. Вдруг в коридоре промелькнувший человек плеснул на нас холодной жидкостью. Мы от неожиданности растерялись и не поняли, что произошло. Но когда почувствовали неприятный запах, сообразили – нас облили водой, в которой чистили рыбу. Блёстки чешуи, рыбьи внутренности, облепившие нас с ног до головы, довершали наше плачевное состояние. Волосы стали липкие, с них не стряхивались рыбные нечистоты. Мы не успели немедленно ринуться вдогонку нашему обидчику, но по хлопнувшей квартирной двери поняли, что нас обидела всё та же вражина – старуха. На стук в дверь никто не отзывался. В этой квартире постоянно кто-то находился и вдруг – не открывают. Это вселило в нас уверенность, что мы не ошиблись адресом. Тем более, что никто из соседей никогда не готовил рыбу.

– Ну, держись, гадина! – сказал я старухе через дверь, а Клоп, сгребая с волос рыбью чешую и внутренности, пиная ногой в дверь, добавил:
– Ох, походишь ты теперь к моей мамаше с жалобами. Стопчешь свои кривули до самой жопы!
За дверью был слышен шорох. Мы сделали вид, что ушли, а сами затаились поблизости, но никто не выглянул посмотреть на нас. Облив дверь тем, что в каждом из нас находилось, мы наблюдали, как жидкость пошла по нужному руслу. Удовлетворённые первым этапом мести, мы пошли к умывальнику и холодной водой отмывали головы, лица, одежду от мерзкой, липкой слизи с запахом рыбы. В последующие дни наши пути с ненавистной старухой не пересекались. До поры, до времени…

                *  *  *
Мы с Клопом обнаружили в соседнем корпусе несколько пустующих квартир. Их начали ремонтировать, но рабочих перевели в другое место, так квартиры и остались не закрытые и без присмотра. Такое в нашем доме наблюдалось часто. Помещения не охранялись, и мы проводили там время в стороне от взрослых. У нас с другом было одно увлечение. Я научил Клопа обычными кухонными ножами из кусков дерева вырезать всевозможные фигуры – забавные рожицы, пистолеты, кинжалы, и мы этим занимались. В пустующих квартирах нам не приходилось за собой убирать стружку, и никто не мешал заниматься своим делом, но когда появлялись взрослые, мы через открытые двери слышали их шаги и на всякий случай прятались в шкафы, встроенные в стенки.

В этот раз мы попали в довольно чистую комнату и ещё не успели намусорить. Услышав шаги в коридоре, поспешили спрятаться в просторный шкаф. По коридору, судя по голосам, ходили мужчина и женщина. Они, казалось, прошли мимо – хлопали дверями в соседних блоках, а потом вошли в тот, где находились мы. Закрыли за собой дверь. Мы затаились. Мужчина прошёл в соседнюю комнату, что-то объясняя спутнице, а потом переместился в нашу. Послышался щелчок дверного замка, и мужчина сказал:
– Вот в этой комнате ты будешь жить, как только мы её отремонтируем.

Женщина радостным голосом ответила:
– Мне подходит комната, я смогу от мамы забрать сына и будем вместе ждать с фронта нашего папу. А как скоро мы заселимся?
– Ты сможешь заселиться на днях, если будешь себя хорошо вести. А теперь нужно раздеться.
– Как это раздеться? Я вас не понимаю, – сказала женщина.
– Что тут понимать, ты что, ребёнок? Не понимаешь, что нужно мужчине от женщины? Раздевайся, да быстрее.
– Об этом не может быть речи! – твёрдо сказала женщина и решительно пошла к дверям.
– Раздевайся, не строй из себя недотрогу, а то хуже будет, – властно сказал мужчина.
Мы сидели в шкафу, затаившись, и не знали, что делать. Сквозь прорезь от находившегося когда-то здесь внутреннего замка, вырванного «с мясом», было видно, как мужчина в военной форме достал из кобуры наган и положил на подоконник.

– Эта штука – для несговорчивых женщин. Будешь упрямиться – пристрелю! Сброшу в мусорную шахту, и всё на этом. Тебя даже искать никто не будет. Поняла? – резко сказал военный.
В этом человеке мы узнали коменданта. Клоп подтолкнул меня и шепнул, чтобы я не очень-то припадал к замочному глазку, не подвергал обоих риску быть обнаруженными. Коменданта боялись все, особенно – женщины. Наши пути с ним не пересекались, потому что чёрные слухи о нём доходили до всех, и до детей тоже. Нас пугали комендантом, и мы, обычно, увидев его, прятались. Мы затаились и ждали, когда сможем вырваться из тесного душного шкафа.
В это время в стороне от шкафа послышалась возня. Видимо, комендант препятствовал желанию женщины покинуть помещение. Она сквозь слёзы просила:

– Отпустите меня, мне ничего от вас не нужно.
– Нет уж, милая, от моего желания никто не уходил, и ты не увернёшься! – с ехидством произнёс комендант и приблизился к женщине вплотную, пытаясь сорвать с неё одежду.
– Я – жена офицера-фронтовика! Вы не имеете права добиваться удовлетворения своих прихотей, – сказала женщина, предупредив:
– Если не откроете дверь – буду кричать!

– Кричи, хоть лопни. Здесь никого нет. Раздевайся! Больше повторять не буду! – раздражённо произнёс мужчина и навёл на неё пистолет.
Женщина бесстрашно оттолкнула его и ринулась к двери. Они опять переместились в сторону. Что происходило далее, какое-то время мы видеть не могли. Послышался звонкий удар, видимо, по лицу. Женщина вскрикнула. Удар повторился и послышался звук рухнувшего тела. Женщина стонала. Опять послышалась возня, но что происходило в комнате, через отверстие было плохо видно. Он повалил её на пол, но она пыталась подняться. Напротив окна метались контуры мужчины и сопротивляющейся насилию женщины. Похоже, насильнику не удалось сорвать одежду с жертвы. Тогда он разъярённо скомандовал:

– На колени! Поднимайся, сволочь, никуда ни денешься. Не хотела так, так делай этак. Мне всё равно. Привыкай, красавица! Ничего с тобой не сделается, – сказал он, поставив женщину на колени, и ещё несколько раз ударил по лицу. Пока она приходила в себя, комендант, положив наган на подоконник, занялся своими брюками.
– Не вздумай дурить – глаза выдавлю! Твоё сопротивление меня разжигает. Давай, работай! Начинай. Шутить не собираюсь, – сказал мужчина.

Стоящую на коленях женщину он держал за голову обеими ладонями так, что большие пальцы находились напротив глаз. Насильник попытался приблизить к себе голову женщины, но безуспешно. Встретив сопротивление жертвы, он пальцами надавил ей на глаза. Женщина вскрикнула и, отстранившись, пыталась подняться, но он, повторно причинив боль, опять приблизил её голову к себе и зловеще предупредил:
– Только посмей сопротивляться – глаза выдавлю!

Женщина плакала и что-то пыталась сказать, но из её невнятного мычания невозможно было разобрать ни одного слова. И вдруг женщина резко замотала головой из стороны в сторону, поднимаясь с колен, не выпуская то, что ей так усиленно навязывали. Мужчина взревел диким голосом и, увлекаемый поднимающейся с колен женщиной, встал на цыпочки, но зубы женщины, не отпуская, рвали и жевали его мужское естество так, что был слышен хруст. Затем она разжала челюсти, подбежала к окну и схватила наган, пытаясь им воспользоваться. Мужчина бросился к ней, и тогда жертва, боясь, что поединок будет не в её пользу, швырнула оружие в окно. Наган, разбив стекло, полетел на улицу. Комендант, шипя от боли и злости, оставив её, глянул на то, что висело, высовываясь из его приспущенных брюк. К своему ужасу, он видел кусочки органа, разделённые зубами надвое, где наружная половина едва держалась на коже и истекала кровью. Комендант, открывая ключом входную дверь, превозмогая боль, злобно выдавил из себя:

– Ну, сука, получишь у меня сполна. Сгною, уничтожу! – с ненавистью глянув на женщину, сказал он, придерживая травмированный орган, чтобы висящая на остатках кожи его часть не отвалилась совсем.
Выходя из комнаты, комендант хотел закрыть дверь на ключ, но женщина оттолкнула его и не позволила это сделать. Убедившись, что комендант удалился, пострадавшая тоже вышла, рыдая, и, как нам показалось, перешла во вторую комнату, смежную с этой. Мы, приоткрыв дверь шкафа, выглянули наружу и, не сговариваясь, рванули прочь через опустевшее помещение по полу, залитому кровью. В соседней комнате от неожиданного нашего появления послышался крик вторично испуганной женщины. Это обстоятельство придало нам силы, и мы, тоже перепуганные, побежали резвее.

Домой мы возвратились не по внутренним переходам, а через соседний подъезд, имеющий автономный выход на улицу. Пробегая вдоль стены здания, я вспомнил про наган, вылетевший в окно, и предложил осмотреть место, где он должен был упасть. Клоп кивнул головой, соглашаясь с заманчивым предложением. Наган лежал в сугробе. Клоп схватил его, а потом мы спрятали его в трещину фундамента неподалёку от входа в подъезд и разошлись в разные стороны.
Забегая в подъезд, я заметил, что мне навстречу вышел, еле передвигая ноги, комендант. С перекошенным от боли лицом, держа руки вблизи ширинки, он ковылял неизвестно куда. На меня он не глянул.

Утром, как всегда, мы встретились с другом, вышли на улицу, разговаривая на тему вчерашних событий. Поглядели на окна пятого этажа, где они произошли, и как раз напротив одного из них на утоптанном снегу растеклось большое кровавое пятно. Люди останавливались в этом месте, глядели на кровавое пятно и, покачав головой, шли дальше, обсуждая события.
А произошло следующее: накануне вечером из окна выбросилась женщина и разбилась насмерть. Причину самоубийства называли в нескольких вариантах, но ни одна из версий не соответствовала настоящей причине, о которой знали только мы с Клопом и комендант. Заметил ли кто-либо наш побег с места преступления, нам было неизвестно, и сама ли женщина покончила с собой или ей помогли, мы тоже не знали, но догадывались об истинной причине трагедии.

Мама пришла с работы, покормила меня и уложила спать. В это время к нам завернула по пути её приятельница – тётя Надя Лачугина. Приятельницы расспрашивали друг друга о делах, о жизни, о вестях с фронта, а потом как бы невзначай тётя Надя обмолвилась о событиях, произошедших в нашем доме. Она знала о похождениях коменданта больше других, так как в эвакуацию не выезжала и сама чуть не стала жертвой его домоганий, но её спасла работа в очень влиятельном министерстве. Она спросила у мамы, знает ли она, что коменданта оперировали в их госпитале. Мама ответила:

– Слышала, что доставили на операцию военного с перекушенным органом. Там у него ничего живого не осталось. Ткани прирастить не представлялось возможным – размельчено, как мясорубкой. Он сказал, что оправлялся, а пробегавшая собака схватила за это самое место и перекусила. Да кто ж ему поверит?
– Такое случается только с насильниками, и не нужно оговаривать невинную собаку, – сказал ему дежуривший хирург, отхватив жалкие остатки фарша.
Тот поднял шум, начал угрожать всем, но дежурный врач позвонил в особый отдел. Пришли два человека, выслушали доктора и сказали:

– Как только подлечите немного, то сообщите нам. Это наш клиент…
– В госпитале появилось столько разговоров про этот случай. Наши раненные ходили в палату, где он лежит, посмотреть на пострадавшего. Тот сквозь слёзы огрызается, а все смеются и говорят:
– Нужно «героя» к награде представить за подвиги в тылу.
«Герой» злился ещё отчаянней, угрожая, что разберётся с каждым, а ему отвечают:
– Чего с нами разбираться? Ты со своим хреном разберись, «огрызок»! Так и прилипла к нему кличка – «Огрызок».
Сквозь сон я слышал разговор мамы с тётей Надей, а назавтра пересказал его Клопу. Кличка «Огрызок» нам понравилась, а остальное нас не тревожило…
               
                *  *  *

Тайна, связанная с наличием нагана, как нам казалось, «возвышала» нас среди сверстников. Они такую штуку могли вблизи не видеть, не говоря уже о том, чтобы держать в руках, а у нас был наган с патронами в полном владении. Впоследствии мы забрали его из первоначального места хранения и спрятали у нас в квартире, в небольшом коридорчике, разделяющем две комнаты, одна из которых принадлежала нам с мамой. Мы с Клопом частенько заглядывали в тайник с наганом, спрятанным в ящике с книгами. Книги отца – это единственное, что осталось из вещей, не разворованных со склада. В придачу к книгам маме отдали чьи-то коньки «снегурочки» с закруглёнными носами, которые хранились там же в ящике. У меня был повод, связанный якобы с коньками, заглянуть в ящик и проверить наличие нагана, если я был не один. Я опасался любой случайности, которая могла лишить такой «игрушки». Мы с Клопом теперь часами находились дома. По очереди держали наган, то вынимая из него длинные патроны с запрятанной в гильзу пулей, то, заряжая его восемью патронами, целились во всевозможные предметы для тренировки, наивно надеясь, что сможем ещё поучаствовать в войне. Поэтому и патроны решили беречь. Но вот однажды мы нашли во дворе дома кем-то утерянный такой же патрон, и решили, что пора испытать оружие.

– Кто угадает орла, тот будет стрелять, – сказал Клоп и подбросил монету вверх.
Ему выпала доля выстрелить. В качестве мишени поставили ободранную деревянную матрёшку, найденную во дворе, и, назвав её ненавистным нам именем Изергиль, поставили под дуло нагана. Стрелок долго целился в «любимого» врага, боясь промахнуться. Когда грохнул выстрел, то деревянная «старуха», как ни в чём не бывало, стояла на своём месте, не покачнувшись, зато под ножкой кровати, опирающейся на фарфоровый ролик, опорного устройства не оказалось. Оно отлетело к стенке, а ножка кровати укоротилась сантиметров на пять. Пуля пробороздила полосу на паркете и врезалась в плинтус. В комнате появился едкий пороховой дым. В дверь постучали.
– Кто там? – спросил я, не открывая двери.
– Я, новый комендант. Откройте, хочу узнать, что у вас произошло.
– Ничего не произошло. Это я книгой по столу хлопнул со всего размаха, муху хотел убить.

А комнату открыть не могу. Мама меня закрыла на ключ и ушла на работу, – соврал я.
– Интересно, какие мухи могут быть зимой? Бред какой-то, – сказал мужчина и, судя по топанью ног, удалился.
Мы с Клопом сидели, перепуганные выстрелом, новым военным комендантом, назначенным вместо «Огрызка». Ещё меня тревожил вопрос, как объяснить маме, почему от кровати отлетела часть ножки с колёсиком.

В комнате было холодно. К тому же еды тоже не было. Мы решили погреться на кухне – нам казалось, что там теплее, да и старуху мы давно не дразнили своим присутствием. Заглянув в кухню, почувствовали запах жарившейся на сливочном масле картошки. Около плиты никого не было, а картошку могла жарить только Изергиль. Решение пришло нам в головы одновременно, и мы кинулись к конфорке, на которой стояла большая сковородка. Я взял на столе тряпку и, обернув ею ручку сковороды, двинулся с нею на выход.

– Клоп! Подопри дверь туалета, пока я убегу в другой корпус. Там старуха находится. Где же ей ещё быть, – крикнул я и побежал.
Клоп быстро сообразил, что делать. Он схватил попавшуюся на глаза в углу щётку, вставив её в ручку двери находящегося рядом туалета, заблокировал дверь и побежал догонять меня. Мы мчались по безлюдным коридорам, лестницам, переходам, передавая друг другу драгоценный груз – скворчащую на раскалённой сковороде картошечку, пока не спрятались на площадке осмотра и ремонта лифта. Поставив сковороду на какой-то пыльный ящик, мы мигом съели полусырое блюдо, хватая картошку руками. Насытившись, осторожно подкрались к кухне и, убедившись, что там никого нет, поставили пустую посудину на стол, предполагая, что старуха ещё захочет поджарить что-нибудь.
                *  *  *
Зима для нас была всегда тяжела голодом и холодом. Холодно было не только на улице, но и в комнате. Когда мама ночевала дома, мне было тепло рядом с ней, но такие ночи случались не часто. Батарея центрального отопления сама себя еле согревала. В лучшем случае она нагревалась градусов до сорока – это предел её возможностей. Электрические плитки включать категорически запрещалось по причине экономии электроэнергии, но проконтролировать их включение было практически невозможно. Тогда на каждом этаже установили специальные устройства, которые в случае включения жильцами электроплитки автоматически отключали сеть примерно на полчаса. Первое время все сидели в темноте.

Каждый хотел обхитрить друг друга и украдкой включал нагревательный прибор, но затем люди поняли, что так дальше длиться не может: сидеть в холоде да ещё без света – неприятное занятие. У нас тоже была плитка, найденная мною на свалке. Я часто её включал, и даже нагревание её в течение нескольких минут с последующим отключением света меня устраивало – мне было немного теплее. Эта старая, ржавая, разломанная плитка не имела вилки на проводе, а завершалась оголёнными концами проводов. Я втыкал их порознь в каждое гнездо и вынимал только один провод при отключении, а второй, свисая, ложился на ободранную от краски трубу системы водяного отопления. Как-то я заметил, что плитка была тёплая. Пошевелил провод. Между батареей и проводом проскочила искра. С тех пор я стал подключать один конец провода в розетку, а другой – к латунному крану батареи. Плитка нагревалась в половину накала и всегда была горячей, а свет не отключался. Я никому не рассказал о своём открытии, даже Клопу, потому что у них не было плитки. В общем, ночью я подключал плитку, подкатывался по полу под батарею, прислонялся к ней спиной и, согреваясь таким образом, перестал страдать от холода.

Случилось в моей жизни и другое важное событие. В московский Институт мясо-молочной промышленности поступила учиться моя двоюродная сестра Тамара – дочь маминого брата Сергея, военного лётчика, погибшего в воздушном бою в начале войны. Она приехала из Сибири, поселилась в общежитии, но в свободное время приезжала к нам и в отсутствие мамы отдавала мне всю теплоту своего доброго сердца, заботясь обо мне, защищая, если нужно, оправдывая перед мамой мои «художества». Встреча с нею для меня был праздником! Она вела интересные разговоры тихим, спокойным голосом, всегда могла ободрить, не настойчиво, но твёрдо привлечь к выполнению домашнего задания, а главное – никогда не сердилась. Однажды взяла меня с собой на Тишинский рынок и за жалкие крохи своей стипендии купила небольшую полоску вафли – неимоверно дорогого по тому времени и вкусного продукта – недосягаемого для меня угощения. Я понемногу откусывал кусочек за кусочком и с сожалением замечал, что его остаётся всё меньше и меньше. Предлагал Тамаре попробовать, хоть капельку, но она деликатно отказывалась:

– Не хочу, не люблю сладкое, – сказала она.
У меня в голове не укладывалось, как можно не любить сладкое, когда это так вкусно! Чувствовал, что она лукавит, но ничего не мог поделать. Так она к угощению и не прикоснулась, оставив его мне. С той поры пройдут десятилетия, но я и теперь, увидев вафли, вспоминаю свою сестрицу добрым словом, понимая, каких ей стоило сил отказаться от искушения попробовать в голодное время такую вкуснотищу!