Ветка сирени на мокром асфальте. Повесть

 

 

                1.


     Свинцово-черные тучи плыли над Барнаулом. Моросил  холодный  осенний дождь. Как затянул с утра, так заунывно и кропил по разлитым на асфальте лужам. Андреа,  поеживаясь от промозглой сырости,  уныло брела  по слабо освещенной улочке города.  Хлюпали  насквозь промокшие летние туфельки, а капли дождя сквозь легкий шарф  попадали на шею. Зонтик  девушка  не захватила с собой,  но   шла,  даже не приподнимая воротник потрепанного плаща…
     Дома ей не сиделось. Вечно ворчливая мать, по  разумению девушки,  отравляла ей жизнь. Андреа  жила с мамой в  пятнадцатиметровой комнате с печным отоплением  в небольшом деревянном домике, стоявшем  на окраине города.   Отношения между  близкими родственниками  были накалены до предела.  Мать девушки  была неравнодушной к спиртному;    Андреа частенько оставалась без ужина, т.к.  денег в доме не хватало.  Дни,  когда мамаша была трезва, можно было перечесть по пальцам.  В году  таких дней набралось бы  не более двух десятков  и то, — эти перерывы были связаны с полным семейным  безденежьем.  Мать работала уборщицей в продуктовом магазине,  и к ее постоянному состоянию «подшофе» там уже  все привыкли. Работу уборщица  выполняла аккуратно,  была немногословной,  никого не трогала и  не задевала.  Как говорится,  на рожон она не лезла, и это  устраивало коллектив магазина.  В выходные же дни мамаша оттягивалась  на полную катушку, предаваясь пьяному куражу.
    — Доча,  девонька моя,   — осипшим, прокуренным   голосом    звала она Андреа. — Поди-ка, посиди со своей матерью на кухне. Не родная я тебе, что ли? Выпила бы  со мной маленько,  поговорила по душам… 
     Андреа молчала,  и это выводило мать из себя. Она некоторое время просительно звала к себе  дочь,  потом долго и нудно   плакала. Плач постепенно переходил на грязную ругань, и  пьяный вечер заканчивался скандалом.
     Андреа работала на консервном заводе табельщицей,  а  по совместительству еще и уборщицей в аппарате управления.  В рабочие дни  она приходила домой поздно,  поэтому воскресенье было единственным днем, когда девушка могла сладко поспать лишний час-другой,  растянувшись на потертой тахте.  Однако и  такие выходные дни удавались редко,  чаще всего домашние концерты начинались с самого утра.  Встав рано утром,  мать первым делом  растапливала  печку,  и приятное тепло разливалось по всей комнате. В чреве печки,  как сверчки,  трещали березовые  поленья,  а мать,  еще совсем не старая женщина,  сидя  на колченогой табуретке у печной заслонки,  предавала свою судьбу и жизнь дочери всевозможным проклятиям.
     — Для чего я родилась,   господи? — всхлипывая,   вопрошала она. — Жила в муках,  и умру в них. Какая-то печать каинова на моем роду.  Моя мать была пьянью хронической,  кроме засаленного граненого стакана ничего после себя  не оставила, вот и я,  грешная,  также мучаюсь на этой несчастной земле.
      Взглянув на мирно сопящую дочку,  хозяйка начинала причитать пуще  прежнего:
     — И зачем я тебя,  сучку,  родила?   Зачем на свет  божий пустила?  И кто из тебя вышел?  б***ь —  она и есть б***ь.  Надо было мне,  стерве, людей в то время не слушаться, а пойти к бабке-повитухе, да аборт сделать…
     Андреа переворачивалась на другой бок,  плотно закрывала  ладонями  уши,  но и это ей не помогало —   материнские проклятия  заглушить было невозможно.    Так продолжалось изо дня в день,  из месяца в месяц,  из года в год.
     Когда Андреа пошла в первый класс,  родная мать   в школу  ее не провожала.  В это время мамаша  лежала на  кровати с трещавшей от похмелья головой, отпиваясь огуречным рассолом. Девочка пошла в школу в залатанном ситцевом платьишке,   о накрахмаленном  белом переднике    мечтать  не приходилось.  На «первый звонок»  все первоклассники  пришли с пышными букетами садовых цветов, только у  одной Андреа  в руках  был скромный букетик придорожных ромашек, которые она сорвала   по дороге в школу.
     В классе девочку полюбили за ее мягкий и отзывчивый характер. Дети и учителя называли  ее ласково  — Аннушкой.  Когда девочка  пошла в третий класс,   мать выкинула очередной «фортель» —  привела в дом сожителя.  С тех пор жизнь для  девочки стала хуже  ада.  Мамин сожитель  оказался таким же пьяньчужкой   как и мать;   с утра до ночи  в квартире стали собираться шумные и   пьяные компании.  Дешевое вино лилось рекой, обеденный стол был постоянно занят,  и  Андреа  негде было делать уроки.   Понизилась ее успеваемость в школе,  на родительские собрания мать было не затащить, и в квартиру девочки  зачастили комиссии из отдела народного образования. Вскоре по решению суда незадачливая мамаша была лишена родительских прав, и Аннушку отправили в детский дом.
     Несколько лет  девочка  росла  под  присмотром чужих  глаз.   С горем пополам она  закончила  восемь классов,  и добрые люди устроили  ее, пятнадцатилетнего подростка,  на почту, — разносить письма, газеты и телеграммы.  Рабочий день у Аннушки был неполным,  и поэтому  ей такая   работа  была не в тягость.
     Однажды мать и дочь случайно встретились в магазине. Аннушка узнала маму сразу. Как ни странно, на сей раз Алевтина, так звали мать-кукушку, была трезва.  Алевтина  кинулась  к дочери с поцелуями и объятиями,  долго плакала,  уткнувшись в ее плечо,  а потом прилюдно попросила прощения. Из продуктовой лавки мать и дочь  вышли словно  подружки.  Мать ласково обнимала свое чадо за плечи.
     К тому времени маминого  сожителя в квартире  не было уже  и в помине. Он, грешник,  до того возлюбил «зеленого змия», что уже третий год как покоился на местном кладбище.  Находясь за рулем в невменяемом состоянии, мамин дружок не справился с управлением,    и его грузовик столкнулся с рейсовым автобусом.  Алкоголь, говорят, в таких случаях спасает пьяниц.  Но маминому сожителю не повезло,  он  головой влетел в лобовое стекло,  осколки которого задели какую-то важную  артерию. Медицинская помощь подоспела нескоро,  и  незадачливый водитель скончался по дороге в больницу. Слава богу, рейсовый автобус оказался почти пустым, его пассажиры отделались  переломами  да синяками. Алевтина   по-христиански проводила в последний путь своего дружка-сожителя,  заказала  заупокойную  у местного батюшки,     собрала в квартире поминки.
     Мирная жизнь, возродившаяся в доме Аннушки,  оказалась недолгой. Алевтина старательно лечилась  от  хронического алкоголизма,  но  ее  сил хватило ровно на три года.  На совершеннолетии дочери мамаша вновь сорвалась,  приняв вначале одну рюмочку, потом другую, третью…  И понеслось все   по очередному кругу…   Но  какими незабываемыми  были  те  три года, как спокойно было на душе  Аннушки!  Алевтина  в то время работала на двух работах.  Комната,  в которой жили мать и дочь, преобразилась:  в ней появились новая мебель и телевизор, стену украсил дефицитный в то время ковер, а на кухне заурчал холодильник «Саратов».  И было в то время  в их семье  все, как у людей — по выходным дням мать старалась удивить дочку своими кулинарными изысками: пекла пирожки с начинкой,  рыбные расстегаи,  творожные ватрушки.      По вечерам,  — долгим зимним сибирским вечерам, —  мать и дочь  частенько беседовали о жизни,  и  сентиментальная Алевтина который  раз вновь вымаливала у девушки прощение…
     — Прости меня, девонька,  прости глупую, — мать любовно гладила дочь по волосам, заглядывая ей в глаза…
    В конце весны под окнами их домика распускалась благоухающая сирень,  и  воздух был напоен удивительно нежным и сильным ароматом.  Несколько душистых веток белых и лиловых цветов, поставленных в   стеклянную банку с водой, делали их маленькую комнату намного уютнее. А пятилепестковый цветок, однажды найденный Аннушкой среди других цветков  в пышной грозди сирени, вызвал у нее настоящий восторг:
     — Мама, смотри, — пять лепестков! К чему бы это?
     — К счастью, доченька.  Примета есть такая… Загадывай поскорее желание, — улыбалась мать.  — Видимо,  быть тебе в жизни счастливой!   
     Но дьявол, он на то и дьявол, чтобы по своей сатанинской природе вновь вселяться  в неокрепшие души безвольных и  слабых духом людей.  Мать, сорвавшись,   села «на стакан»  и для Аннушки вновь наступили смутные   времена.  Девушке  шел уже двадцать первый год,  когда она поняла,  что  так дальше продолжаться  не может. А ее жизнь   и так начала давать трещину.  Живя с полупьяной мамашей, Аннушка рано успела познакомиться со вкусом вина и сигарет.   О первой половой связи ей  и вспоминать не хотелось. Ее грязно и цинично изнасиловали проезжие шоферы, номера машин которых были залеплены грязью. В тот вечер проезжающие  мимо дома водители  попросили Анну показать им дорогу,  а та по своей девичьей наивности согласилась,   —  села в кабину одной из машин.  Увезли девчонку  далеко в лес,  грубо поиздевались над ней  и бросили. Вернулась Аннушка домой  вся в кровоподтеках и ссадинах. В милицию идти  она побоялась,  насильники    в таком случае  грозились  ее  «в асфальт закатать».  Матери  девушка ничего не рассказала, да и чего говорить?  Алевтина вновь подружилась с бутылкой,  и до дочери ей опять  стало никакого дела…
     …Дождик усилился,   холодные  его  капли стали хлестать по спине и  распущенным волосам девушки. Андреа решила пройти еще несколько десятков метров,  — на углу улицы находился  кафетерий,  где  можно было   согреться и слегка обсохнуть, а заодно выпить  чашечку кофе. Девушка поймала себя на мысли, что  она с утра  ничего не ела.  Навязчиво заурчал желудок. Андреа вбежала в полуоткрытую дверь гостеприимно открытого кафетерия и,  обессиленная,  опустилась на стул. На кафельный пол  струйками  потекла  дождевая вода,  образуя под ногами небольшую лужицу.  За соседним столиком сидел молодой бородатый мужчина и с жадностью уплетал  бутерброд с колбасой, запивая  его кофе с молоком. Андреа  с улыбкой посмотрела на бородатого посетителя,  и ей еще больше   захотелось есть. Девушка попросила буфетчицу принести ей  яичницу-глазунью, стаканчик чая и пирожное.  Сидеть в   мокрых туфлях было неуютно.  Андреа нагнулась под стол и,  украдкой  разувшись,  перевернула  туфли, чтобы слить воду.   Маленький ручеек  воды потек уже  под стол бородача.
     Анну знобило. Отпив несколько глотков горячего чая и,  почувствовав, что тепло  наконец-то стало разливаться по ее телу, девчонка сняла мокрый плащ и повесила его на спинку стула.
     — В такую погоду чай не лучшее лекарство,   — голос бородача звучал так бархатно, что посетительница невольно обернулась в его сторону.
    —  Позвольте,  я присяду за ваш столик, — продолжал незнакомец.
     Андреа еще не успела открыть рот, как  высокий и стройный мужчина уже  переставил свой стакан с кофе и тарелочку с остатками бутерброда  на ее стол.
   — Меня зовут Геннадий,  —  протянул он руку. —  Я — художник. Вы когда-нибудь видели живого художника?   Нет? Тогда смотрите!  Вот он я — во всей своей красе…
     — А меня  зовут Андреа...  — девушка слегка запнулась, от неловкости у нее зарделись щечки. —  Впрочем,  Андреа  — это только по паспорту. Зовите меня просто Аннушкой, так для меня привычней.
     Пока девушка  с аппетитом рвала на тарелке куски яичницы, молодой человек продолжал «пудрить»  ей мозги.   Андреа, кажется,  и не слушала его.  Она поела,  допила чай,  тщательно смахнула бумажной салфеткой с губ остатки  крошек от пирожного.
     — Вот теперь на сытый желудок можно и поговорить,  —  весело сказала девушка.  —  Вы какие картины рисуете, пейзажи или людей?
    — Я рисую все, что мне нравится,  но больше  всего мне удаются портреты. Кстати, не хотите ли вы мне попозировать, Аннушка? У  вас, знаете ли,  типичное славянское лицо,  оно так и просится на холст.
     — Славянское? —  переспросила Андреа. —  Вот уж никогда не думала, что я похожа на славянку. Мои предки —  поволжские немцы. И я немка в нескольких поколениях. У меня и фамилия немецкая —  Кресс. Ну, как? Здорово я вас огорчила?
     — Ничуть, мадам! Немка, так немка. У меня еще не было знакомых девушек с арийской кровью.
      — За  эту  кровь мы в свое время  хорошо пострадали от Сталина,  хватит на  многие годы вперед, — заметила девушка.
     —  Аннушка, прошу прощения за бестактность.  Можно ли  мне пригласить вас к себе в мастерскую?  Там и согреемся,  —  голос парня  звучал мягко  и просительно,  он внимательно смотрел в глаза девушки и,  по-видимому,   пытался произвести на нее хорошее впечатление…
     — А потом ненароком и в кроватку заманите,  или будете байки живописные рассказывать?  Знаю я вас таких шустрых и говорливых!
     Волосы у Анны подсохли,  она достала расческу и  стала причесываться перед зеркалом.
     — Мадам,  вы меня плохо поняли. Я —  настоящий джентльмен и мужик тоже. Не скрою, вы мне нравитесь. И если мне придется разделить с вами постель,  сделаю это с величайшим удовольствием!  Конечно же, если вы сами этого захотите. Ведь чего хочет женщина, того  хочет бог…
     В ответе парня  Андреа не нашла  ни капельки цинизма, наоборот, мужчина ей явно импонировал.
    —  А далеко ли ваша мастерская? —  заинтересованно спросила девушка.
    — Нет, она совсем близко,  всего парочку кварталов  надо пройти…
     Геннадий и Андреа вышли из кафе. Продолжал накрапывать дождик,  но уже с меньшей силой.  Молодой человек взял девушку под руку, так они и прошли по пустынной улице до кривобокого трехэтажного особняка.
     — Вот там, на чердаке,  и находится моя студия, — показал рукой наверх Геннадий и гостеприимно открыл дверь парадной.
     По темной,    неосвещенной лестнице молодые люди поднялись на третий этаж и скрылись за обитой облезлым дерматином  дверью…

                2.

Ржавый вентиль крана пропускал воду.  Капля за каплей,  раскачиваясь на  кончике крана,   громко плюхалась на дно раковины.  Андреас Шмальц лежал на   нижней шконке махонькой шестиметровой камеры следственного изолятора и курил,  молча считая  количество упавших капель. На цифре  «сто семьдесят» его нервы не выдержали,   он ленивой походкой подошел к умывальнику и, сжав вентиль крана, сильно закрутил его. Течь из крана прекратилась. Андреас снова лег на шконку и задумался. Здесь, в  КПЗ,  он чувствовал себя уверенно, можно сказать  как дома,  как-никак  это была его третья ходка.  Первая же была просто баловством.  Еще,   будучи мальчишкой,  в десять лет он стал вором-форточником,    работая в паре с взрослым партнером. Фортуна-удача была на их стороне,    —    кражи долго оставались незамеченными,  но однажды кто-то из бдительных стариков увидел, как мальчишка, забравшись на козырек парадной, пытается залезть в окно.   Как раз в это время Андреас  спрыгнул, но неудачно —    подвернул ногу.  Конечно же,  мальчишка  сразу же был пойман и препровожден в отдел милиции.  В  первый раз  Андреас отделался лишь одним годом детской колонии.  Парнишке   в ту пору было полных четырнадцать лет, но, как известно,  начиная с этого возраста,  возникает ответственность за нарушение правопорядка. 
     А такой   «порядок» Андреас привык нарушать еще с детства. Родителей своих он не помнил, — мальчишку воспитывал дедушка.  В округе Андреас  был прозван байстрюком,  рос он  нелюдимым,  и ни с кем не дружил. Несколько раз  парнишка  убегал из дома, его ссаживали с поездов, помещали в детский приемник,  а потом вновь  возвращали домой.  Дедушку  парализовало,  когда  мальчику  шел только  десятый год. Дед вскоре умер, и Андреас  остался один-одинешенек.  Мальчишку   жалели и подкармливали  многие жители его родного поселка поселка Ветрово, но взять в семью и заняться  воспитанием желающих не нашлось.
     Из колонии Андреас вышел с кликухой —  Валет. Как  тогда это прозвище  пристало к нему,  он уже и не помнил.  Парень  любил азартные игры,  особенно карты.  Он часто выигрывал, и вторая карта по старшинству после десятки, нравилась мальчишке. Быть может,  именно эта карта чаще  других оказывалась счастливой для юного байстрюка.  Может быть…  Но раз кликуха  пристала к нему, значит  был  этому повод. Во второй раз юноша попал за решетку,  не надышавшись  воздухом свободы  и полгода.  В этот раз Андреаса  случайно взяли «на кармане». Парень уже три месяца жил в Питере,  ночью прятался по подвалам,  а днем в тесноте автобусов искусно выдергивал из сумочек кошельки.  Все сошло бы и на этот раз, если бы не ментовский рейд. В автобусе, где  промышлял молодой карманник,  ехали двое оперативников, переодетые в штатскую одежду. Они явно следили за кем-то другим, конечно же,   не за Андреасом, а за  рыбкой покрупнее.  В тесноте автобуса парень  удачно нащупал молнию женской сумки, аккуратно ее расстегнул и,  нашарив портмоне,  движением фокусника сунул его в карман своей куртки.  А на следующей остановке его уже встречали. Оперативники заставили парня вывернуть содержимое карманов, и  злосчастный кошелек стал причиной второго ареста. На этот раз  женщина-судья  не пожалела байстрюка,   и засадила воришку на три года —   в  аккурат,  до совершеннолетия. В колонии Валет и сделал свою первую наколку,  потом последовали другие,  а к восемнадцати годам все руки и плечи парня пестрели синими татуировками. Эти три года, проведенные  за колючей проволокой в детской зоне, научили Андреаса многому. Не по годам смышленый, он нашел общий язык с воровскими авторитетами  среди ровесников и,  спустя короткое время,  стал признанным вором отряда. Трудиться Валет не любил, зато  заставлять «ишачить» за себя других он был заправским мастером. Нет, он не прибегал к физической силе,  вернее  пользовался ею крайне редко.  Ростом Андреаса бог не обидел, — парень был широк  в плечах, а голос… его зычный командирский  голос завораживал многих  юных  правонарушителей.
      — Слушай сюда,  горюнок,  —  «воспитывал» он очередного  лодыря  или неумеху.  — Если до моих ушей еще раз дойдет весть о твоем  непочтении к старшим товарищам,  будешь не на шконке сидеть,  а в «очке» стоять по уши.  В говне, понял?
     И   столько силы,  столько  убедительности было в словах главного вора отряда,  что  они действовали эффективно.  Драться Валет не любил, его авторитет был на солидном уровне, большей власти над пацанами он не хотел, а если случалось и помахаться, то для этого горячего дела у него всегда были наготове бойцы из числа  сильных и накачанных верзил.
     Свое совершеннолетие Андреас отметил в детской зоне;  до конца отсидки оставалось какие-то четыре месяца, и администрация колонии решила не переводить  парнишку во взрослый лагерь, наивно полагая, что лесоповальная зона пойдет ему явно не на пользу...
     На волю Валет вышел с дополнительными татуировками,  — теперь и на груди,  и на спине у него  были наколоты  картинки из библейских сюжетов. Так что из  зоны он «выскочил»  не только со справкой об освобождении, но и с новым «погонялом» — «Расписной».
     В армию Андреаса не взяли, т.к. его анкету забраковала военная комиссия. Биография   парнишки  была подпорчена не только его криминальным прошлым, но и тем, что родной брат   отца  во время войны  служил на оккупированной территории Украины полицаем.  После победы над фашистской Германией  его разоблачили, судили  и расстреляли.  И Андреас,  и его родственник по отцу были этническими немцами. Мальчишка не знал своего отца, он исчез сразу после рождения ребенка, а мать спустя пару лет пьяной утонула  в пруду. И,  конечно же, ни о каком дяде он ни сном, ни духом не ведал…
     — Скажу прямо,  жалко мне тебя,  парень,  — военком района по-отцовски оглядел парнишку.  — Хороший солдат мог бы из тебя получиться, но призывная  комиссия  явно тебя не пропустит…
     А  Расписной  по этому поводу и не горевал вовсе. В его кармане лежал военный билет  рядового запаса второй категории, годного к армии только в военное время. Парень окончил курсы шоферов и устроился на работу в один из леспромхозов Архангельской области, снял комнату у одинокой старушки на краю деревни и стал потихоньку обживаться. Так  худо-бедно прошло года три...  Андреас  и девушку себе присмотрел  —  продавщицу из местного сельпо   Любку Антипову. Скромная была деваха:  незаносчивая, стеснительная.  Вначале влюбленные встречались  только  украдкой,   друг к другу ходили в сумерки огородами, а потом вышли все-таки на люди.  Андреас собрал свои нехитрые вещички и переехал  в хату к Любе, в которой  она жила с матерью и младшим братом.  Как радовался парень, когда молодая жена забеременела,  как он радовался!  Андреас,  как только узнал об этой новости, сразу же потащил девушку в загс.
   — Не хочу я, чтобы мой ребенок байстрюком рос,  — целуя Любашу,  признался тогда леспромхозовский шофер. — Пусть будет у нас  все  как у людей — и законный брак, и свадьба.
      Но на свадьбу нужны были деньги. Тогда Андреас,  сговорившись с десятником,   пустили вдвоем   несколько машин строевого леса налево и продали его за полцены в соседний колхоз. Тамошний председатель особо не торговался,  сразу же полез в сейф и вынул оттуда тугую пачку красных кредиток. Три дня гуляла  деревня на свадьбе Андреаса,  содрогаясь от громких  переплясов, звона бокалов и охрипших пьяных голосов…
     Очередная беда постучалась в дом Андреаса Шмальца в год столетия вождя пролетариата  Владимира Ильича Ленина.  В  то время парню  шел уже двадцать пятый год. Сытные обеды жены и тещи сказались на облике парня  —  из худощавого  и угловатого юноши он  превратился он в  красавца, но,  правда,  с  выпуклым брюшком.  В доме Андреаса Шмальца  был полный достаток. Заработки у шоферов по тем временам были высокие, а у водителей лесовозов — просто заоблачные.  Шмальц зарабатывал в среднем больше семисот рублей в месяц,  и достойно тянул лямку главы семьи, иногда подворовывая на левых рейсах. За такие дела  он получал деньги дополнительно и, как честный фраер,  делился с кем  положено. Замели Андреаса в колхозе «Заветы Ильича»… 
     Разгрузка леса подходила к концу.  Вначале сняли пачки  со строевой сосной с первой машины, за рулем которой сидел коллега Шмальца.  Под крюком крана  уже раскачивалась последняя красавица-пачка с лесовоза  Андреаса, как  к месту складирования подъехала милицейская машина, называемая в народе  «ракушкой». Из машины  вышли двое сотрудников  в штатском и  предложили предъявить  документы на груз.  Под десятками любопытных глаз Андреас вместе с коллегой  был пересажен в милицейскую машину и конвоирован в райотдел.  И  ларчик открылся очень просто  —  кто-то из участников цепочки с кем-то не поделился, поэтому   обиженная сторона настучала на бывших подельников. Накладные на груз были липовыми и  годились только  лишь для проезда по трассе.  И  в этот раз подвела судьба,  —   Андреас в третий раз угодил на нары…
     …Расписной вынул очередную сигарету и чиркнул спичкой. Сизые колечки дыма поплыли над шконкой,  поднимаясь вверх.
     —  Как же  глупо и бездарно я вмазался в это говно,  — рассуждал вслух  бывший шофер. — Не иначе,  кто-то из своих же  и сдал.  Ведь целых два года сбыт леса был  безупречным!  Да…. Похоже,  сам начальник лесопункта в этот раз скрысятничал.
     Как-то  Андреас заметил,  что после предыдущего дела  хозяин территории  сунул ему  «в лапу» не  полштуки,  как положено,  а  всего двести рублей.  В последнем рейсе заработок должен был  быть еще круче, ведь машин было две.  Дело тут явно не чистое…
     — А что у ментов есть  на меня? — продолжал размышлять парень.  — Поймали при разгрузке.  Ну и что?  Я ведь мог и не знать ничего о грузе,  тем более,  о липовых накладных. Буду пока играть в молчанку вплоть до очной ставки,  а там видно будет, как  вести  себя дальше…
     Андреас вспомнил о своей молодой жене, о маленьком сыне и у него перехватило дыхание…. 
      — Как они там без меня выживут? — мужчина обхватил голову руками.  — Моя семья привыкла жить на шальные деньги.  Без меня родные просто пропадут…
     Любаша  в своей лавке зарабатывала не больше девяноста рублей, и то  не всегда она  эти деньги приносила домой.  Ведь случались   недостачи,  правда,  маленькие, все больше по невнимательности. Шмальц много раз предлагал  жене бросить работу, ее зарплата  и тещина пенсия в шестьдесят рублей  «погоду» в доме не делали. Да и сам дом на дом  стал похож только  с приходом  зятя.  Андреас вынес фундамент дома на  четыре метра, сделал пристройку с большой верандой  —  получились дополнительно две большие комнаты. Молодой хозяин обклеил комнаты красивыми обоями, на пол настелил толстый ковровый линолеум,  и  вышло очень даже уютно. В районном центре они с женой  купили спальный гарнитур, гостиную мебель  —  всем соседям на зависть.
     — Жил бы себе, как говорится,  да радовался,  — совсем опечалился парень. — А  вместо этого  приходится  коптить потолок на жестких нарах…
     В коридоре послышались глухие шаги. Вот они стали уже более отчетливы,   и Андреас услышал лязг ключей.  Железная дверь открылась и в камеру просунулась пропитая,  красная морда надзирателя.
       — Задержанный Андреас Шмальц, — осипшим голосом  произнес надсмотрщик. — К следователю на допрос!

                3.
    
      Шел уже второй час ночи, но  Анне не спалось. Она пыталась,  было,  взять в руки книгу, но не могла понять,  что читает. Тревожные думы  как пчелы жужжали  в голове. Одни события сменяли другие  словно узоры в детском калейдоскопе.  Недавно умерла мать, и девушка не знала,  плакать ей по этому поводу или радоваться.  С одной стороны,  она   ведь не видела простой человеческой ласки от самого близкого ей человека. Светлым пятном в жизни Анны остались  те самые три года жизни, когда у матери после лечения вышла долгая трезвая пауза.  С другой стороны,  какая-никакая, а все же мать. Покойница была верующей, и в перерывах между запоями даже посещала местную  церковь. Аннушка похоронила свою маму по всем правилам, поставив  на могилке алюминиевый крест.
     В жизни у девушки особых перемен не произошло. С консервного завода ей пришлось уйти,  — поругалась из-за пустяков с шефом.  Один из  очередных ухажеров купил две путевки на юг,  а шеф категорически   отказался отпустить  работницу в отпуск. На  заводе в это время был аврал;   машины с овощами и фруктами денно и нощно подруливали к разгрузочной эстакаде.  Рук  не хватало,  работать приходилось в несколько смен.  Но  Анна обиделась  на своего начальника  и бросила на стол заявление об уходе. На юг она с любовником съездила,  но вернулась  полная  обиды  и разочарования.  Уже на третий день отдыха ее ухажер, оказавшийся  Дон Жуаном,  стал ухлестывать за другой отдыхающей,  и Анне ничего не оставалось, как по ночам от досады плакать  в подушку. Надо признаться,  девушке  мало везло с парнями. Она была очень влюбчивой и не умела держать дистанцию.  Если парень  нравился Анне,  она тянулась к нему вся, без остатка…  Однако, как известно, мужики не очень-то жалуют шибко доступных женщин,  поэтому у Анны с ними постоянно  возникали проблемы… 
     К этому времени девушка  уже  работала   на швейной фабрике инспектором отдела кадров и заочно училась в техникуме легкой промышленности. Жила  она все в той же комнатке  убого деревянного домика.  Но  родное   жилье  Анне нравилось.  После смерти матери девушка сменила на окнах занавески, на пол постелила яркий палас,  купила журнальный столик, на который водрузила хрустальную вазу  с веточками искусственных роз.  Получилось очень даже красиво.  По весне в эту же  вазу девушка  ставила срезанные ветки  душистой сирени,  по привычке   выискивая в   пышных гроздьях  цветки с пятью лепестками.  Она помнила слова матери о счастье и надеялась,  что примета сбудется.  Анна любила свое домашнее гнездо и в перерывах подготовки к сессии,  когда от учебников трещала голова,  садилась в кресло  со спицами в руках.  Она  вязала кружевные салфеточки,  от которых в ее доме становилось еще уютнее,  а также  разноцветные  детские шапочки и шарфики.  Это занятие  иногда приносило  ей доход, но, зачастую,  вязаные вещички  безо всякой жалости ею просто раздаривались…    Анна любила вязать.  Это ремесло она переняла от матери и очень этим гордилась. Как ни странно,  но когда Анна брала в руки спицы,  перед ее глазами всплывал родной образ покойной матери. Нет,  не той матери,  что в пьяном угаре  выгоняла ее из дома,  а доброй и домовитой хозяйки: очень ласковой и сердечной на трезвую голову…
     …С Валерием  Анна познакомилась на танцевальной площадке Парка культуры и отдыха.  Симпатичный парень ей сразу приглянулся.  Одет был Валерий  в светлый  летний костюм,  на ногах блестели лакированные штиблеты.  Он  подошел к Анне, сделал легкий реверанс и,  не дав девушке опомниться, увлек ее в  центр танцплощадки, закружив в вихре вальса. Молодой человек оказался и начитанным, он рассказывал Анне  о  Маяковском и  Гумилеве,  Пастернаке и Ахматовой.  Анна о творчестве таких  поэтов мало что знала. Правда,  в школе  на уроках литературы проходили  творчество Маяковского,  учитель заставлял учить наизусть  стихотворение  о советском паспорте,  но это было  так давно, что девушка  напрочь забыла и стихотворение и самого поэта. Но, чтобы  не прослыть  круглой невежей,  Аннушка все время поддакивала Валерию. 
     — Аня, а как Вы относитесь к музыке Аркадия Островского? — однажды поинтересовался парень.
      Анне нечего было сказать. Она практически ничего  не знала об этом композиторе, но и в молчанку играть было неприлично.
     — Хорошая музыка,  за душу берет, — краснея, ответила девушка.
      — Вот и я говорю,  лирический композитор этот Островский, —  кивнул  Валерий. — Особенно мне нравится его  песня про черного кота.  Веселая мелодия, слова  с юмором и так легко поется! — парень стал насвистывать знакомую мелодию…
     С танцев молодые  ушли вместе. Валерий проводил Анну до дома,   и собирался было попрощаться с ней, как у девушки вновь, как и прежде, появилось желание и она,  не в силах его погасить,  бросилась  парню в объятия…
     Прошло несколько дней, Валерий свободно поселился в доме Анны на правах любовника.  Девушке молодой человек представился агентом по снабжению,  работающим  на  большом машиностроительном заводе.  Теперь каждый вечер  Аннушка  торопилась домой с тяжелыми продуктовыми авоськами.   Валерий  не был  жадным,  и девушке   на хозяйство он давал хорошие деньги.  За свои канцелярские хлопоты на работе  Анна  получала всего  сто двадцать целковых в месяц, а молодой человек отваливал ей каждый понедельник по полтиннику.  И это только на питание.  В ресторанах или на концертах парень вел себя вообще по-купечески, он   открыто сорил деньгами, словно семечки  лузгал.      
     — И откуда у тебя столько «капусты»? — однажды поинтересовалась  Анна. — Не иначе, как банк приступом взял?
     — Много будешь знать —   быстро состаришься!  — ухмылялся Валерий, щелкая пальцем по ее носу. —   Быть может, и банк… 
     Их любовная история как началась стремительно,  примерно также стремительно    и оборвалась.  Своим женским чутьем Анна догадывалась, что в делах у Валерия не все в порядке, но  она настолько прикипела душой к  парню,  что старалась  пропускать все свои тревожные мысли  мимо ушей  и   внешне была  довольна жизнью.
     Однажды Валерий явился в хату заполночь в состоянии  слегка «подшофе»,  голос  его звучал нервно и возбужденно, а глаза  были воспалены и налиты кровью.
     — Ты, девочка, слушай меня внимательно. О том, что я  у тебя живу, никто кроме тебя  не знает.  И  в этом есть положительный момент.
     — Что случилось? — перепугалась Аннушка.
     —  Да пока ничего, просто дела  фиговые. Мне на хвост сели менты.  Ты сейчас меня  ни о чем не спрашивай,  я все равно ничего тебе не скажу. 
     —  Почему?
     — Потом все узнаешь сама.  Если захочешь, конечно. А сейчас, — Валерий  полез в портфель и вынул оттуда газетный сверток.
     — Здесь,  Аннушка,  «зелень»… Да не пугайся ты так!  Сохрани ее до лучших времен.
     Парень нервно рванул упаковку,   на стол высыпались денежные пачки.  Много пачек...
     — Тут будет  ровно пятнадцать тысяч баксов.  Разрешаю тебе взять на расходы одну тысячу, только будь осторожна с ними. Не маленькая, понимаешь, что   за это  статья есть в уголовном кодексе.
     На глазах у Анны выступили слезы. Она нервно заморгала глазами и, положив руку на плечо Валерия, крепко сжала его.
    — Что же мы теперь будем делать?
    — Жить, моя девочка, жить!  И жить счастливо!  Но для начала я должен на время исчезнуть. Через пару-тройку месяцев я дам  знать о себе, а сейчас сваргань-ка  что-нибудь на зуб, да  и в теплую кроватку пора…
     Утром  Валерий  встал, наскоро выпил  кружку чая,  вышел на крыльцо и будто бы  растворился в тумане. Неделя прошла, другая... Обеспокоенная Анна обернула пакет с деньгами двойной полиэтиленовой пленкой и спустилась в подвал.  В подвале на полках  стояли банки с соленьями,  маринадами и вареньем, а в темном углу —  кадушка с кислой капустой.  Хозяйка выгребла из кадки  часть содержимого,  положила в углубление  сверток,  сверху  заложила его капустой, присыпав еще и  клюквой.
     — Думаю, тут будет надежней, — прошептала она. — А если  же менты и придут ненароком в хату, то вряд ли догадаются сюда спуститься…
     …Прошел  месяц, другой…  Валерий так и не давал о себе знать. Анна пропустила много  занятий; зимнюю сессию  она завалила, и теперь частенько засиживалась допоздна, листая  учебники и конспекты.
     …С приходом весны ничего не изменилось.  Аннушкин любовник как в воду канул. «Наверное, в тюрьме «парится», — выразила предположение Анна, — иначе давно бы дал о себе знать, ведь  деньги то оставил нешуточные».  Хозяйка  квартиры заглянула в комод, там тоненькой  пачкой лежали десять хрустящих стодолларовых банкнот. Девушке очень хотелось купить себе  какую-нибудь обновку, хотя бы новое демисезонное пальто, ведь ее старое  пальто совсем износилось…
     — Все! —  однажды решилась она. — В эту субботу обязательно пойду в гостиницу «Интурист»  и обменяю валюту у тамошних проституток.  Валерка говорил,  что курсом один за три надо менять.  Значит,   за эту пачку мне дадут целых три тысячи рублей, а ведь это  сумасшедшие «бабки»!
     Анна с трудом дождалась выходного дня и,  отсчитав от тысячи только триста долларов,  убрала их в сумочку.
     —  Не дай бог, если заметут, пусть при мне будет как можно меньше денег, — резонно рассуждала она, прихорашиваясь  у зеркала.
     На центральной площади города у стоянки такси девушка заметила двух смазливых девчушек, весело щебечущих с таксистами. Клиентов у таксистов  не было,   и на площадке скопилось несколько  машин с шашечками на борту. Анна подошла поближе  и поманила к себе одну из девиц. Та  неторопливой походкой выскользнула на тротуар.
     — Чего тебе, пигалица, надо?
     У Анны никогда не было  опыта общения с проститутками,  да и дело ее было довольно деликатное с одной стороны, и рискованное с другой. Анна  чуть замялась, потом все же собралась с духом…
      — Дело есть. Помоги  мне,  подруга, от баксов избавиться. Я тебе их по любому курсу скину, только без «кидалова» и ментов.  Разумеешь? 
     — А баксы-то не левые? —  девица с ярко намалеванными губами и густо накрашенными ресницами засомневалась. — Сейчас ведь  «формазонят» часто, поэтому,  зачем искать на свою жопу приключений?  Да и не знаю я тебя…
     Анна стояла на обочине дороги и нервно переминалась с ноги на ногу. Разговор с наглой девицей ей явно не нравился. Девушка уже собралась было прервать этот диалог и уйти восвояси, как девчонка перевела разговор на мирный лад.
     —   Да ладно, не трясись ты так. Видишь небольшой сквер на той стороне?  Иди туда и жди. Первая скамейка слева…  Через десять минут я к тебе подойду с  «мамкой», она посмотрит товар и,  если он ей понравится, примет  по своему курсу. А сейчас иди, — двигай ножками…
     …Анна сидела на скамейке уже битых двадцать минут, однако к ней никто не спешил. Девушка взглянула на часы:  было четверть двенадцатого дня.  Она собралась было уже уходить,  как за спиной услышала  властный голос: «Сидеть»!
     Анна обернулась. На нее смотрели  две пары любопытных глаз. Рядом с  раскрашенной  девчонкой стояла прилично упакованная дама сорока  – сорока пяти лет.
     — Ну, показывай  свой товар! — приказала она.
     Анна  разложила в руке  веером три бумажки, внимательно дав их разглядеть женщине. Дама пощупала купюры за края.
     — Гут, — одобрительно сказала она. —  Хорошо, я возьму у тебя «зелень», но только по полтора рубля за бакс, — это две курсовые стоимости.
     — Но ведь они  дороже стоят, — пыталась  возразить владелица валюты.
     — Никаких  «но»,  —  отрезала женщина. — За триста баксов — четыреста пятьдесят рублей и ни цента больше…
     Анна оказалась в замешательстве. Дешево отдавать валюту ей не хотелось, а задорого —  ищи-свищи потом клиента. Она лихорадочно искала решение и не находила его.  Наконец, девушка собралась  с мыслями, и убрала  деньги в сумочку.
     — Хорошо, я подумаю.  Но если решу, то где я могу разыскать вас?
      — Вольному — воля, — зло ответила дама. — «Мамка» здесь одна, девочки покажут, только не вздумай в следующий раз крутить «яйца»…
     Анна вышла из сквера и поспешила к трамваю. Ей было все равно,  куда ехать,  лишь бы поскорее уйти отсюда. Она очень боялась, что за ней следят. Не дай, Бог,  высмотрят до дома, а там и  по башке врежут…
     Девушка проехала две остановки и вышла.  Осторожно огляделась —  хвоста за ней не было. Анна еще раз осмотрелась по сторонам и, увидев на противоположной стороне улицы подъезжающий автобус,  который шел по нужному ей маршруту,  побежала к остановке…
     В следующую субботу девушка немного  изменила свою тактику. В нескольких кварталах от интуристовской гостиницы она назначила встречу с бывшей подругой,  у которой  были свои связи с  миром «путан».  Знакомая пообещала ей содействие за небольшие комиссионные. С собой Анна  взяла те же триста баксов.
     «Если сделка окажется  выгодной, скину и остальные»,  — от предвкушения удачи у Анны заблестели  глаза.
     Встретились девушки  у входа в городскую баню,  на первом этаже которой был небольшой пивной бар. Подруга привела с собой невысокого роста парня  с крупным бугристым шрамом через всю щеку. Анна показала ему свои  баксы.  Молодой человек повертел валюту в руках, проверил на ощупь и положил себе в карман.
    — Беру, — миролюбиво  заключил сделку покупатель, — по два рубля. Лады?
     Анна согласно кивнула головой.
     — А  у тебя еще  есть «зелень»?  Я бы смог   взять  чуть дороже. — Парень пронзил Анну  острым взглядом.
     — Есть немного дома, но они чужие… — спохватившись, что сморозила глупость, девушка попыталась исправиться:
     — У меня любовник живет в Рубцовске, он часто  приезжает ко мне. Мужик не без «бабок»… — смущенно, как бы оправдываясь, пролепетала она.
     Парень с бывшей Аниной подругой переглянулись между собой.
     — Ладно, держи свои шестьсот, да скорее валим отсюда. 
     Отсчитав деньги, парень  сунул пачку в руки  молодой дурехи. Он не дал ей возможности даже пересчитать деньги.     С тихим воплем: «Нас пасут», —  парень выбежал из зала.  За ним бросилась  и его напарница.   Анна сунула кредитки в сумку и тоже поспешила ретироваться…   
     Уже дома, скинув с себя пальто, девушка полезла в сумочку, ей очень хотелось подержать в руках  советские кредитные бумажки, много бумажек, за которые не светит срок. Каково же было ее удивление, когда вместо толстой пачки денег она обнаружила на дне сумочки «куклу» — аккуратно нарезанные листы чистой бумаги, прикрытые сверху и снизу желтыми пятидесятками.
     Анна схватилась за голову и тихо заплакала. Ей было так горько за этот подлый обман, что слезы ручьем покатились из глаз. У девушки началась настоящая истерика. Тушь грязными струйками стекала  по щекам, но она,  обессиленная,  не замечала этого. Анна  сидела на тахте и,  растирая кулачками глаза,  горько проклиная свою судьбу…

                4.
   
     …Валерий вышел от своей зазнобы рано утром.  Погода в этот день  была ветреная. Он поднял воротник куртки и направился к своему корешу,   одновременно — подельнику. Неделю назад они «ломанули» квартиру известного в городе коллекционера и вынесли оттуда хороший куш:   несколько икон девятнадцатого века,  пару картин и  с десяток бронзовых статуэток и подсвечников,  похоже, тоже представляющих антикварную ценность. Картины без особых хлопот  сразу же были скинуты через своего человека в Барнауле. Ничего, что цена мизерная — всего  сорок  штук «зелени» дали, зато быстро и без лишних вопросов.  Остальное добро раскидали  по хатам.  У подельника  Лехи оставались только подсвечники, тот спрятал  их глубоко в дрова.
     Сейчас Валерий шел к  корешу, чтобы решить, что им делать дальше.  В их планах было —  соскочить в Забайкалье и пересидеть там некоторое время. У дома приятеля парень  не заметил ничего подозрительного и нажал на кнопку звонка. Леха жил на втором этаже трехэтажки,  вдвоем с женой занимал небольшую однокомнатную квартиру. Дверь отворилась,  и  Валерий не успел даже удивиться,  как сильным ударом в живот был повержен на пол. В квартире находились четверо оперов  и бывший агент по снабжению.  Валерий понял,  что это засада.  Видимо, Леха где-то прокололся, иначе менты бы их не вычислили.  Валерия за ноги втащили в комнату.  Леха сидел на  колченогой табуретке  и,  удивленно моргая глазами,  лениво давал показания. Сделать такое фартовое дело и засыпаться  по-дешевому — не входило в Валеркины  планы.  Он стоял посередине комнаты и  быстро соображал, как же ему выйти из этой ситуации.    На какое-то мгновение опера  отвлеклись,  рассматривая картины на стенах. В этот момент Валерий резко подался вперед, как кошка вскочил на подоконник,  и  с силой ударил   ногой по тонкому оконному стеклу. Стекло со звоном  разлетелось на мелкие осколки. Стараясь не пораниться, Валерий выпрыгнул из окна и, согнув под себя ноги, спружинил при приземлении. Удар пришелся на правый бок, но он был несколько смягчен тем, что беглец  задел росший в палисаднике кустарник жимолости. Валерий поднялся на ноги,    хотел было рвануть дальше,  но внезапно ощутил в затылке тупую боль.  Он развернулся  вполоборота и,  изумленный, рухнул навзничь…

                5.
   
     Анна плохо спала. Всю ночь ей снились  кошмары:  то она пробиралась  по болоту, выбрасывая вперед посох, то вдруг поскользнулась,  упала и ее стало засасывать в трясину.   Под  самое утро приключился еще один ужастик:  девушка, связанная веревкой по рукам и ногам,   лежала  на  движущейся ленте,  которая метр за метром двигалась   к циркульной пиле.  Вот до пилы остается один метр, вот уже пятьдесят сантиметров, тридцать…  Холод полукруга зубьев уже в нескольких сантиметрах от тела Анны, и тут она  с воплем проснулась в холодном поту, скидывая одеяло на пол.  Девушка еще долго лежала в постели, приходя в себя.  Потом поднялась, наскоро помылась, подогрела чай и заставила себя съесть вчерашнюю яичницу.  До работы   оставалось  еще много времени, поэтому  девушка решила пройтись по городу и  подышать свежим воздухом.  Но,    лишь  открыв засов двери, Анна тут же отпрянула  назад —  за порогом стояли незнакомые мужчины. Один из них предъявил ей свое милицейское удостоверение. В руках  другого милиционера  была записная книжка Валерия.  Анна  сразу  ее узнала,  так как хорошо запомнила утро после их первой,  бурно проведенной ночи.   После завтрака  новый любовник полез в потайной карман пиджака и, вытащив красный  блокнот с тиснением, записал в него домашний адрес и рабочий телефон  девушки.
     —  Здравствуйте. У нас к вам будет несколько вопросов, — к Анне обратился мужчина, показавший милицейское удостоверение. — Пожалуйста, предъявите свои документы.  Если я не ошибаюсь,  вы — гражданка Кресс? 
     —  Да…, —протянула Анна.  Она порылась в выдвижном шкафчике серванта и подала мужчине  свой паспорт.
     — Позвольте пройти в  вашу квартиру,  нам нужно осмотреть помещение.
     — Да, конечно же… — Девушка попятилась назад и испуганно заморгала глазами…
     — Гражданка Кресс, надеюсь, вы не будете отрицать, что знакомы с гражданином Игнатовым Валерием Александровичем? —  вступил в разговор другой мужчина, чуть ниже ростом первого.
     — Кстати, разрешите представиться — старший лейтенант милиции Смолянинов, — парень повертел перед глазами  хозяйки дома раскрытым удостоверением.
     —  Да,  я знаю Валерия,  — тихо начала Анна. —  Познакомились мы на танцах  месяца три – четыре назад.  Он у меня пожил немножко, а потом уехал не знаю куда,  обещал письмо написать  и до сих пор пишет…
     — Понятно, — сказал Смолянинов, записывая себе что-то в записную книжку.
     — А что,  он что-нибудь натворил? — забеспокоилась Анна. — Только вы, ребята, спрашивайте побыстрее, а то мне на работу пора, —  девушка попыталась кокетливо улыбнуться.
     — Твой дружок — вор-гастролер, — сообщил новость третий опер,  до сих пор предпочитавший молчать. — Похоже, тянется за ним шлейф больших дел. Он у вас случайно ничего не оставлял?  Может быть,   личные вещи или подарки какие? — Опер перекинулся взглядом с сослуживцами.
     У Анны резко зарделись  щеки и предательски заходили желваки.
     — Нет, ничего он не оставлял, — нервно прошептала она. —  Да и что он мог оставить, рвань этакая?  Даже  пары заштопанных носок от него не осталось. Можете и сами в этом убедиться. Ищите, если времени не жалко…
     Девушка изо всех сил  старалась внешне соблюдать спокойствие, но внутри ее все дрожало.  Ведь операм  стоило только дойти до ящика комода, где лежали семьсот баксов и все, кранты ей.  Песенка ее будет спетой и поедет кадровичка швейной фабрики  по этапу маршрутом —  Барнаул  – Воркута,  или еще куда подальше.
    — А мы, мадам,  и не торопимся, — улыбнулся старший лейтенант. — Что касается ордера на обыск, то он у нас уже есть. — Смолянинов вынул из планшета какую-то бумагу с круглой печатью.
    У Анны потемнело в глазах. Она стала лихорадочно думать, как ей выйти из  этого положения? «Если найдут деньги в комоде и только, может быть удастся отмахнуться, что деньги не мои, а Валерия, — думала Анна. —  А если  менты дойдут до подвала, тогда мне будут полные, как говорится,  «вилы».
     Девушка положилась на господа Бога, и, стараясь быть как можно спокойнее, согласно кивнула головой.
     — Делайте,  как знаете, — выдохнула она. —  Мне волноваться нечего. Все мое  на поверхности,  а чужого мне не надо…
     Опер Игнатов побежал по соседям искать «понятых», а старлей с сослуживцем  сел за стол и разложил бумаги для ведения протокола. Анна вышла на кухню  и прямо из крана хватанула в рот ледяной воды,   от нервного перенапряжения у нее пересохло в горле. Обыск закончился довольно быстро. Поковырявшись в серванте и книжном шкафу, менты перешли к шифоньеру,  в котором кроме осеннего пальто  и легкого плаща на вешалке ничего не висело, а постельного белья было так мало, что  бравые милиционеры здесь и двух минут не задержались.
     Деньги в комоде первым обнаружил Смолянинов. Он подержал в руках увесистую пачку баксов  и просверлил Анну укоряющим взглядом.
    —  Что же вы,  гражданка Кресс,  водите нас за нос?  Доллары США — это серьезная улика. И даже, если деньги не ваши, вы все равно являетесь соучастницей, ведь нашли их в вашей квартире. Игнатов, пиши протокол обыска и дай подписать «понятым», — с этими словами старлей  вышел на кухню.
     В «понятых» был  сосед с первого этажа —  забулдыга и буян Митрич. Проживал  он с женой и сыном-инвалидом в одной комнате и частенько давал  домашние концерты.  Доллары  Николай Дмитриевич видел впервые в своей жизни и поэтому был явно изумлен.
     —   Сразу видно,  не нашенские они… Буквы-то  вон какие-то заграничные и цвет зеленый, — цокал языком сосед,  подписывая протокол обыска.
     Настроение  у милиционеров  явно улучшилось. Ниточка, за которую ухватились менты,  начала потихоньку раскручиваться.  Смолянинов связался по рации с горотделом.
      — Подошлите транспорт на Подольскую, «сети» сегодня с уловом,  —  пробасил он командным голосом.

                6.
    
    На столе у следователя  Прохоровской районной прокуратуры Ермишкина был полный кавардак. Папки с делами подследственных соседствовали с юридическими словарями и  другой специальной литературой, а рядом со стопкой чистой бумаги  стояла початая бутылка кефира  в окружении крошек от  съеденной булки.  Следак только что плотно подкрепился и сидел, пыхтя дешевыми сигаретами «Памир». Конвоир ввел задержанного Андреаса  и вышел в коридор. Ермишкин раскрыл перед собой папку и стал листать страницы  дела.  Сделав на одной из них закладку, он поднял   глаза на   задержанного.
     — В вашем деле,  гражданин Шмальц,  очень много неясного. Что-то не верится мне, что вы так уверенно разруливали по области с ворованным лесом и липовыми накладными, ничего и никого не боясь.  Или  вы  сами не подозревали, что лес левый?
     — Мое дело баранку крутить, гражданин начальник, — зло сплюнул на пол недавний шофер. — Была команда ехать, документы в руки —  и на трассу,  а какой он, лес  — левый или правый, пусть начальство разбирается, их головы лучше соображают…
     — Гражданин Шмальц, сейчас, согласно процессуальному кодексу РСФСР,  мы проведем очную ставку между вами и начальником лесопункта Востряковского леспромхоза гражданином  Белокуровым Кириллом  Мефодьевичем.
      Следак нажал на кнопку звонка,  в кабинет вошел коренастый мужик с высоким лбом  и небольшими залысинами по  бокам. На вид ему было около пятидесяти лет. Обменявшись любезностями, Ермишкин пригласил начальника лесопункта сесть по другую сторону стола.
     —  Вы знакомы друг с другом? — спросил следователь.
     Первым кивнул головой Белокуров. 
     — Вы не кивайте, а говорите толком, знакомы или нет? Я записываю ваши показания в протокол.
     — Как же не знакомы!  Это же один из лучших наших шоферов! — воскликнул Белокуров. 
     —  А вы, гражданин Шмальц,  подтверждаете,  что знаете этого человека?
     Андреасу ничего не оставалось, как признать знакомство. Следователь  оказался очень дотошным. Его интересовал не только последний груз и сопроводительные  накладные.  В колхозе,  куда лесовозы свезли продукцию, скопилось более  семидесяти кубов неоприходованного  леса. Поэтому и в сторону начальника леспромхоза  посыпались не очень приятные вопросы.     Вскоре нервы у того  выдержали…
    — Товарищ следователь, — вытирая пот со лба, стал пояснять он. — Лес мы направляем со склада прямо по разнарядкам. Вся продукция строго учитывается, ведется картотека поступления леса и  его  централизованного вывоза. Шоферы не могут самовольно вывозить продукцию и сбывать его на свободном рынке. Этой партизанщиной мы не занимаемся… 
     — Но, позвольте, — возразил следователь, —  в колхозе  «Заветы Ильича» обнаружены большие излишки леса. Кто может поручиться, что и в других хозяйствах  не окажется такая же картина?  Когда недостача —  налицо кража изнутри,  а здесь и «ежу» понятно, что ниточка ведет на делянку в обход склада.
     — Я один, товарищ следователь,  и за всем уследить не могу! В мое отсутствие за главного остается технорук, есть еще мастера участков. Нужно проанализировать утечку леса. Быть может,  здесь есть и моя вина. А среди шоферов тоже разные попадаются… Текучесть у нас, известно, большая  —  машины старые,  с запчастями туго, хорошие заработки бывают далеко не у всех, вот и не задерживается у нас шоферня…
    — Ну, хорошо,  хорошо, — миролюбиво перебил его Ермишкин. — А чья подпись на сопроводительной накладной?  Посмотрите, не ваша ли,  любезный?
     Белокуров взглянул на документ —  подпись была непонятной. Это была даже не подпись, а  какая-то нечеткая загогулина.
     — Нет, подпись не моя, и не технорука тоже. Товарно-транспортные накладные можно  купить в любом канцелярском магазине, а штампы леспромхоза есть у каждого итээровца,  что же прикажете каждого подозревать?  Быть может,  шоферы  с десятниками договариваются напрямую и  вместе пускают лес налево?  Да, с этим мне предстоит еще разобраться…
    — Скажите, Белокуров, — следователь постучал сигаретой  о  стол, — а Вы не допускаете возможность сговора шофера Шмальца  с другими материально-ответственными лицами? Скажите только честно, как коммунист  –  коммунисту…
     Начальник лесопункта почесал за лысиной и,  взглянув Андреасу в глаза,  попытался отмежеваться.
     — Теоретически в это трудно поверить.  Вообще то,  Шмальц у нас — передовик, член цехкома, а на практике… Чужая душа — потемки, чего кривить, все может быть. Ты уж прости меня,   Андрюша…
     Белокуров не успел сесть на стул,  как разъяренный   Шмальц вцепился ему в горло.
     — «Может», говоришь,  шакал ты,  долбанный… Вот ты и сиди теперь, падла,  вместо меня.  Я — человек маленький,  мне приказали — я везу,  а на нарах париться я один не буду.  Не вытащишь меня,  сука,  отсюда, сам сядешь, вот тогда-то я тебя в «Маньку» и превращу…»
     Вбежавший в кабинет конвоир  поспешил на подмогу следователю. Белокуров,  взмокший  и покрасневший от испуга,  попросил воды. Очная ставка  пошла по не запланированному сценарию и оказалась испорченной.  Cледователь понял, что проводить ставку нужно по другой схеме и с расширенным кругом лиц.
     Уже в дверях задержанный Андреас обернулся к своему бывшему начальнику:
     — Готовь удавку,  сука! Тогда докажешь, что мужик.  Я не прокурор, пусть тебя, гнуса, ловят другие, а на зоне, на любой зоне я тебя, сучару, найду! Последнее слово все равно за мной будет…

                7.
    
     В «обезьяннике» было душно.  Воняло «коктейлем» — смесью винного перегара, табака и запахом давно немытых тел. Рядом с Анной сидела пожилая бомжиха  с добротным  синяком под глазом. От нее исходил вонючий запах мочи.  Анна встала и подошла к решетке.  Напротив нее, с той стороны ограждения, стоял молоденький сержант и прикуривал папиросу.
     —  Слушай,  дружбан, — попросила Анна, — сделай доброе дело,  угости девушку табачком.
     Милиционер сочувственно кивнул, и сквозь решетку просунул Анне прикуренную «беломорину».
    А через два часа Анна сидела в кабинете дознавателя и давала первые показания.   «Главное,  сейчас не сломаться, — подбадривала она себя.  — У следаков  на меня почти ничего нет. До погреба  дойти им не хватило мозгов, а от семисот баксов надо постараться отбояриться».
     Дознаватель, молодой парень в металлических очках «каплях» с затемненными стеклами,  писал уже третий лист протокола. На его вопрос, откуда в комоде оказалась валюта, Анна ответила, что, очевидно, туда ее положил ее любовник.  Мол, Анна сама, когда ее обнаружила, была не в себе. Девушка пересчитала купюры,  хотела было отнести деньги в милицию, но ее остановил страх перед наказанием.
     — Хочешь, я постараюсь тебя отмазать? — парень смотрел на свою подопечную с неподдельным интересом. — Я рву протокол и пишу другой. Какой, пусть тебя это не волнует, ты только прочтешь и подпишешься. Думаю, дня через три ты пойдешь домой под подписку о невыезде, а суд, если он  и состоится, даст тебе условную меру наказания. Только у меня к тебе одна просьба, —  и он стал расстегивать ширинку…
     — Ты уже давно не маленькая и сама понимаешь, что от тебя требуется. Если мне это  понравится, то свободу я тебе гарантирую.
     С опущенными  штанами дознаватель подошел к онемевшей Анне,  и попытался было нагнуть ее голову.    Девушка изловчилась и изо всех сил ударила  незадачливого любителя острых ощущений сапогом ниже паха. Парень взвыл от боли,   схватился было  за кнопку звонка,  но передумал и проковылял в  свое кресло. Он вытащил из портсигара сигарету, чиркнул спичкой и выпустил в потолок густую струю дыма.  Посидел, подумал,  затем встал, подошел к сидящей на стуле Анне и с размаху снизу вверх саданул кулаком ей по зубам.  У девушки хрустнула челюсть,  сквозь солоноватую кровь она языком  нащупала во рту несколько зубных осколков. Анна поднесла к губам носовой платок и выплюнула туда кашицеобразную кровяную жидкость вместе с  зубным крошевом.
     — Больше я тебе, тварь, ничего не скажу, — прошепелявила она. — А   такие дела, что ты предложил,   я могу делать только по любви. Понял, гнида? Отправляй меня в камеру!

                8.
   
    В  жарком костре  потрескивали сучья;   языки пламени игриво лизали сосновые поленья,  и воздух  был наполнен  приятным смоляным духом. Андреас  сидел около  костра на корточках,  шевеля корягой угли. Мороз крепчал,  но здесь у костра было тепло и почти уютно.
     Мужики  на делянке лес валят,  а ему,  вору по масти,  не пристало стоять с ними в одном ряду.  Зона,   в которой отбывал наказание Андреас,  была сучьей:  воров-законников здесь  не было, и пахану зоны трудно было удерживать власть. В отряде кроме Шмальца был еще один друг по масти, вместе они и «гнали дуру»  у теплого огня. Перепуганный нарядчик раскидывал их норму на всех мужиков, а начальник отряда   закрывал на это глаза. Ему нужна была дисциплина,  и она держалась только на страхе. На суде Андреас получил  пять лет строгого режима  и отправился на лесоповал.  Белокуров,  как ни пытался отвертеться,  ушел «паровозом», схлопотав «восьмерик».  Всего по делу проходило шесть человек, и только лишь кладовщица верхнего склада получила два года  условного наказания, ей просто повезло, т.к. на то время она была беременна. Бывший шофер Андреас Шмальц  «чалился»   на зоне уже несколько месяцев. Здесь его приняли  настороженно, но в колонию с воли пришла «малява» и все встало на свои места. После беседы с паханом зоны  Андреас понял, что среди
  «сук» в  зоне   ему места   нет. Он  почти не влезал в чьи-либо разборки, участвуя  лишь в так называемом  «третейском»  суде.  «Шконка» Андреаса стояла в углу, соседом был тоже вор, и поэтому особого дискомфорта зэк не испытывал. Начальник отряда сразу же увидел в Шмальце сильную личность и проникся к нему уважением. Хуже обстояло дело с местным «лепилой». С врачом санчасти Андреасу  никак не удавалось установить дружеский контакт.  Работа в тайге  — это не курорт. Зимой деревенеешь от холода,  летом изнываешь от жары и гнуса. Мошкары летает  столько, что ее легко зажать  ладошкой  в кулак и слепить небольшую братскую могилу. Лишь однажды  лагерный медик был благосклонен к зэку, тогда Андреас  действительно пришел к нему с высокой температурой. От Шмальца пылало жаром,  и  когда ему сунули под мышку градусник, температура оказалась за сорок.  Десять дней заключенный провел в больничке. Эх,  золотые были денечки,  беззаботные...  Медсестра Ксюша каждое утро приносила больному стакан молока и вареное яйцо. В больничке это считалось усиленным питанием. Остальное же  было все как обычно.  Лагерную баланду Андреас ел с отвращением, выручал «грев» воров:  они приносили ему и табак, и сало, и галеты. Главное,  к чему пристрастился зэк,  был  «чифир».  «Забодяжишь» пятидесятиграммовую пачку чая на кружку кипятка,  и мелкими глотками кайфуешь за светской  лагерной беседой…
     …Ждать снисхождения от правосудия  Андреас  не рассчитывал. Статья, по которой он сидел, была строгой,  да  и  ходка у него была  третьей.  А  это уже рецидив; поэтому свобода Шмальцу ни по половине срока, ни по двум третям не светила, — сидеть еще оставалось долго.  Любка,  жена,  писала все реже и реже.  Чувствовалось,  что она теряет интерес к мужу. Не так давно  Расписной  получил письмо и от бывшего соседа, что жил с Любашей на одной улице, их дома разделяла общая баня. Сосед Митяй писал,  что в поселке  нарисовался  какой-то «фраер».  Ездит  незнакомый мужик  на мотоцикле с коляской,  и он сам, Митяй, своими глазами видел, как  подвозил  фраерок Любу к калитке.  И не только подвозил, но и целовал ее в губы.
     «Врет Митяй, завидует сука, — размышлял у костра  зэк, — Любка — красивая баба,  вот его жаба и душит.  Ничего, потерпим немного, а там, глядишь, и женушка Любушка заявится в гости божьей милостью».
     Андреас подвинул  к центру костра  торчащие снаружи останки  соснового хлыста и  прикурил от тлеющей щепки.  Подошел напарник в нахлобученной на лоб шапке-ушанке.
     — Ну,  че, Расписной, похаваем, что ли? 
     — А что за «хавка» у тебя, Кирпич? 
     — Обижаешь, гражданин начальник. У меня полный гастрономический набор, —  парень вытащил из-за пазухи увесистый сверток с бутербродами.  В свертке лежала разрезанная пополам городская булка с кружочками копченой колбасы и тонкими ломтиками  соленого сала.
     Расписной  принял   у напарника пайку и стал с аппетитом жевать бутерброд. С Кирпичом судьба  свела его  в карантине.  Заключенные   мылись в бане,  и там, — в душевой произошел конфликт. Один бугай попросил Кирпича снять ему сапоги. Кирпич был парень не промах, сам из десантников, да и кликуху свою  он заработал честно, — еще в армии. Служил парень  в воздушно-десантных войсках,  был сержантом, командиром отделения.  Ребром ладони мог на спор разбить три кирпича. Кирпич вначале на просьбу бугая  не отреагировал,  а когда грозный зэк изрек свою просьбу повторно, схватил его за  затылок и сильно припечатал носом к колену. Полилась кровь, бугай занервничал. Вдруг откуда ни возьмись, появилась обычная пивная бутылка. Бугай одним прыжком достиг батареи и стукнул  об нее горлышком бутылки.  Картина приняла устрашающий характер. В это время Расписной только что выскочил из душевой кабины, протирая  глаза от мыла.  Бугай прыгал вокруг Кирпича с бутылкой с отбитым горлышком и норовил ткнуть ею в лицо, на блатном языке это называлось «сделать розочку».  Андреас подскочил сбоку к заводиле и,  подставив ногу, повалил «слона» на пол. Кирпич приподнял  поверженного обидчика перед собой и точным ударом в подбородок отправил его в глубокий нокаут. С тех пор с просьбой о помощи  «снять сапоги»  никто  к Кирпичу обращаться не смел.   Бугая того за обнаруженное «крысятничество», а в народе это называлось бытовым воровством,  подняли на «перо», а после больнички  перевели на другую зону. Что же касается Кирпича, он прикипел к Расписному, и теперь они стали  закадычными  корешами. Андреас с Толяном, так звали Кирпича, уже заканчивали трапезничать, как к ним незаметно подошел тощий верзила в рваной телогрейке и бензопилой «Дружба» на плече.
     — Сушков, — отрекомендовался  высокий зэк. — Председатель Совета коллектива колонии. Я давно наблюдаю за Вами – лодырями. Терпения больше никакого  нет. Сегодня после работы я вызываю вас обоих на Совет.
    —  Закрой хлебало, падло, — Сушкову пришлось  попятиться, на него надвигался рассерженный Кирпич. —  Вор, он на то и вор, чтобы не работать на хозяина. И заруби себе это на носу, правдолюбец. Канай себе отсюда  по снежку, да смотри,  не обосрись от натуги!
     Сушков, увязая чуть ли не по пояс в снегу, потянулся к делянке, оставляя за собой глубокие следы…
     — Расписной, доставай портсигар, надо подытожить политбеседу, — как ни в чем не бывало,  продолжил Кирпич.
     Андреас  чиркнул зажигалкой,  и кореша вдохнули в себя тепло табака.

                9.
    
     Судья, ведущая дело Аннушки, долго не могла взять в толк, почему за решеткой сидит эта миловидная девочка?   Впрочем, все материалы дела были против нее —  и дознаватель, и следователь поработали на славу. Факты были обставлены так, что придраться было не к чему.  Женщина-юрист с большим стажем и житейским опытом  сердцем чувствовала,  что в деле есть явные  белые пятна, что факты  друг к другу буквально притянуты тонкой гнилой ниткой.
     Анна Владимировна, так звали судью, вспомнила одно свое давнее дело. Судили мальчишку — восемнадцатилетнего фарцовщика. Было это в 1962 году, сразу же вслед прошумевшему на всю страну процессу о  трех валютчиках, у которых  золота, бриллиантов, валюты и  других ценностей  изъяли на сумму свыше полутора миллионов советских рублей. Тогда были грубо нарушены  судебные законы. Максимальное наказание за незаконные валютные операции было определено в пятнадцать лет лишения свободы. Но тогдашний лидер страны Хрущев потребовал «крови», и процесс стал политически показательным. Всю троицу  подвели  под  расстрельную статью.  Мальчишка  же попался с двумя сотнями  долларов в кармане, вел он себя открыто, не канючил, снисхождения не просил. На суде парень  объяснил, что хотел подзаработать  и принести деньги в семью. Он и его младшая сестра воспитывались  одной матерью, —  отца в семье не было.  На суд пришел государственный обвинитель и попросил для парнишки четыре года лишения свободы. Адвокат,  — пожилой, красноречивый интеллигент,  настаивал на условной мере,  и Анна Владимировна тоже была склонна  оставить мальчишку  на свободе. Да и какая тюрьма может сделать человека добрее?  Перед началом заседания в суд позвонил первый секретарь горкома и настоял  на двух годах  колонии.  Помнится,  один из народных заседателей запечатал в конверт свое особое мнение. Суд второй инстанции оставил приговор в силе,  и мальчишка угодил на зону,  а  спустя  год до судьи долетела весть, что неудачливый фарцовщик не смог справиться с  унижениями и  уголовным произволом за колючей проволокой, и  вынужден был залезть в петлю.
     Аннушка  вела себя спокойно, на все вопросы  судьи  она отвечала обдуманно,  однако помочь ей,   бедолаге,  мог только сам Валерий.  Приди он в суд и скажи, что деньги его, Анне можно было бы тогда помочь.  Он  мог бы наплести  какую-нибудь  правдоподобную историю, но, увы, сам Валерий оказался преступником и,  как оказалось,   пал жертвой при засаде…
     На заседании разыгрался  целый спектакль. Пришли  даже  милиционеры,  желающие Анне зла. Прокурор попросил три года, и Анна Владимировна нашла компромисс.  Ее приговор звучал кратко:  два года лишения свободы в колонии общего режима…
   
                10.
    
    Расписной лежал на «шконке» и лениво перелистывал журнал «Огонек». Близился новый 1975 год. До конца срока оставалось немногим больше четырех месяцев. Лесоповал остался позади.  На зоне сменился «лепила» и Андреасу удалось наладить с ним контакт. Зэка поместили в больничку и  «нарисовали» красивый диагноз:   язва двенадцатиперстной кишки.  После этого   жизнь Андреаса потекла как по маслу. Больному сразу же  пожаловали диетическое питание, — а это и белый хлеб, и дополнительная пайка масла,   и молоко. В промышленной зоне колонии открыли музей прикладного искусства, где демонстрировались редкие экспонаты, сделанные умелыми зэковскими руками,  и Шмальцу поручили ежедневную вахту хранителя ценных поделок. В музее были выставлены и инкрустированные кинжалы с оригинальными наборными ручками, и пистолеты-зажигалки,  и шахматы-гиганты в полметра ростом,  вырезанные из дерева,  и многое-многое другое.  У  зэка Расписного  был в музее   и свой личный  уголок:   небольшой топчанчик для отдыха, тумбочка,  где хранились   сахар и печенье.  А в холодильнике «Морозко»  постоянно лежали шмат сала,  кусок  колбасы или другой мясной продукт. Андреасу скоро должно было исполниться тридцать лет, но выглядел он значительно старше. Две горизонтальные морщины глубоко прорезали лоб зэка, ежик волос покрыла преждевременная седина, а вместо зубов–резцов в верхнем ряду поблескивали металлические коронки. Андреас  по-прежнему держался рядом с ворами, но активной деятельностью не занимался,  лишь иногда принимая  участие в разборках по поручению пахана зоны.
     …Жена Любушка прислала последнее письмо, в котором все точки их семейных отношений  были расставлены по местам. На воле женушка  познакомилась с заезжим капитаном,  до этого переписываясь с ним больше года,  и недавно укатила вместе с сыном  к новому суженому  по месту его назначения. Андреас тяжело переживал семейный разрыв. По сути, он теперь  должен был начинать  жизнь  практически с нуля.  Кореша из воровской братии с его согласия дали нескольким «марухам-заочницам»  его адрес,  и вскоре бывший шофер стал получать душещипательные письма.  Из всех полученных писем  зэку  особенно понравилось письмо от девушки-заочницы из  Севастополя. С фотографии  на Андреаса  смотрела ядреная молодка  лет двадцати пяти  с веселой улыбкой и приятными ямочками на щечках.  Девушка писала, что  она работает медсестрой в городской больнице, живет со старенькой бабушкой в небольшой двухкомнатной квартире  и мечтает  построить крепкую и дружную семью. Заочница, а звали ее Катей, просила Андреаса написать ей подробное письмо — честное и искреннее.  Шмальц дня три размышлял, стоит ли отвечать, но потом решил  поиграть в любовь и написал девушке письмо.  В нем он много чего  напридумывал, приукрасил, словом сочинил историю на славу. Катя стала еженедельно «бомбить» его письмами, а на праздники присылать поздравительные открытки.  В последнем послании девушка дала понять Андреасу, что  она была бы не против соединить с ним свою судьбу. Обещала также прописать его на свою жилплощадь и устроить на работу  персональным водителем у какого-то местного городского шишки. Зэк не стал поддерживать иллюзорную любовь,  и однажды, накурившись гашиша,  отписал девушке  в ответ, что он — урка, несусветный ворюга, не хочет портить ей жизнь и посоветовал поискать кого-нибудь  подостойнее его.
     В глубине души Андреас вынашивал свои планы и, конечно же,  имел виды на ближайшее будущее.  Вот только никак они не стыковались с баранкой автомобиля.  Денег у Андреаса не было. За эти несчастные пять лет, что  он пробыл  у «хозяина»,  на лицевом счету зэка лежало несколько сот рублей.  Может быть,  и тысяча какая-нибудь  набежала,  но что это за «бабки»  —  слезы,  да  и только.  На эти «вши»  даже одеться прилично невозможно,  кожаный «лепень» стоит не меньше половины «штуки», а нужно еще и пальто, и приличный костюм, да мало ли чего еще надо для прикида нормальному молодому человеку.
     Журнал «Огонек»  упал на пол,   глаза зэка стали слипаться.  И приснилась Андреасу такая картина:  сидят они с верным человеком в засаде около крупного универмага с «калашами» наперевес. Из служебного входа выходит инкассатор с объемистой сумкой. Вот он уже подходит к  банковской машине и открывает  дверь, как вдруг автоматная очередь разрывает вечернюю тишину.  Инкассатор падает,  Шмальц вырывает из  его рук сумку и рвется к машине, откуда уже поливает свинцом его подельник. Уложив второго инкассатора и водителя наповал, друзья-подельники ударяют «по газам». Отъехав от места происшествия несколько километров, они пересаживаются в другую машину и несутся в какой-то захолустный дачный поселок.  В заброшенном доме на окраине поселка подсчитывают барыши. Взятый куш оказывается солидным — триста тысяч рублей;   кореша делят деньги пополам  и укладывают их в заранее приобретенные портфельчики.  Андреас положил свою долю вместе с  «углом» под подушку и, ощупывая ладонями состоявшееся счастье,  безмятежно заснул…
     Под утро  зэк проснулся в холодном поту. Вокруг него были те же обшарпанные     стены,  ровными рядами  стояли  железные койки,  а из углов помещения раздавался залихватский храп. Андреас с усмешкой  взъерошил подушку, и с  негодованием запустил ее в воздух.
     — Надо же было присниться такой херне, — шепотом чертыхнулся он. — А, может быть, этот сон в руку?
     Расписной потянулся,  нашарил в темноте сапоги,    и направился в сортир.  Близился рассвет — последний рассвет последнего дня уходящего года…

                11.
    
    Ворота тюремной зоны раскрылись и Андреа,  в чужих, потрепанных сапожках, в линялом ватнике и повязанном на голове платком, вышла на свободу. Вышла налегке, только с заплечной сумкой, в которой лежали застиранный носовый платок,  справка об освобождении и тонкая пачка денег,  заработанных  шитьем спецодежды и рукавиц. Профессия швеи далась девушке нелегко, — все кончики ее пальцев  были исколоты до крови. Одно дело вязать шапочки, — к этому ремеслу ее приучила покойная мать, но строчить на машинке, да еще такой допотопной, каких в лагерном цехе стояло десятки, было сплошным мучением. Машинка ломалась по несколько раз на дню. Неумеха Анна   делала кривые строчки и поначалу гнала много брака.  Бригадир участка, —  пожилая зэчка по прозвищу Цапля  намучилась с ней по полной программе. Полгода тренировала бывшая кадровичка швейной фабрики свои, некогда наманикюренные пальчики,  пока не стала выполнять  норму выработки. Товарки приняли новую зэчку  в свой коллектив с абсолютным безразличием,  ни для кого Андреа не представляла интереса.   Только одна  тертая уголовница,  сидевшая на зоне уже шестой год, обратила внимание на девушку.   Мальвина,  так звали женщину,  до посадки  окончила художественное училище по части скульптуры,  и здесь на зоне промышляла лепкой из глины.  На зоновской территории  вдоль аллей в полный рост высились ее поделки —  скульптурные изваяния. Срок у  художницы был немалый — десять лет, но Мальвина надеялась выйти на свободу пораньше. Администрация колонии была к ней благосклонна,  многое из ее «художеств» спускала на «тормозах». У зэчки  был индивидуальный график  работы,  и  питалась она на пищеблоке с кухонными работниками,  а не в общей столовой. Да и жила Мальвина в отдельном закутке.  В бараке ей разрешили отгородить  уголок  два  на три метра, плотник врезал дверь с навесным замком,  и получилось очень даже мило. На стенку зэчка повесила  собственноручно вышитый  коврик, а на столик поставила глиняный сосуд с подсушенными веточками вербы.  Койка Анны, по случаю, оказалась неподалеку, и  скульпторша решила взять над новенькой шефство. Нет, нельзя сказать, чтобы над Анной кто-нибудь  открыто издевался.  Правда,  на работу она ходила как на каторгу,   над девушкой исподтишка посмеивались, но это было терпимо. Вот только на втором месяце ее работы произошел неприятный  инцидент… 
     Анна сидела за машинкой и строчила карман куртки,  к ней подошла  зэчка Сима, за пышные формы  и короткие ноги прозванная  Колобком.
     —  Если ты, ковырялка драная, — безапелляционно заявила она, — не будешь делать норму,  мы тебя ночью так отметелим, что никакой «лепила» и по чертежам не соберет.
     — Воспитывать пришла, —  парировала  Анна,  нисколько не испугавшись товарки,   а наоборот,  стараясь ее подзадорить, — так воспитывай!  Покажи,  стахановка, как надо работать, а на угрозы твои я писала тугой струей с высокой колокольни.  Поняла? Ну,  вот и прекрасно, будем считать, что дипломатическая встреча прошла на высоком уровне. А теперь дергай отсюда, — ты плохо пахнешь…
     Мальвина редко вмешивалась в дела Анны. Девушка знала себе цену и вела себя  правильно, соблюдая основной принцип:  никого понапрасну не обижать и  не давать садиться себе на голову.  Товарок стали чаще видеть вместе и,  поскольку у художницы жизнь протекала легче и вольготней, кое-какие куски «пирога» доставались и Анне. Последние полгода перед «откидкой»  товарки не только питались вместе, но и вместе проводили свое свободное время. Мальвина тоже была с Алтайского края, из города Рубцовска.       Художница попросила отправить письмо родным, минуя лагерную цензуру.
     И сейчас Анна, помня об этом, спешила на поселковую почту, чтобы положить письмо в конверт и отправить  адресату. На станции она выполнила поручение подруги,  затем купила билет в плацкартный  вагон до Барнаула и зашла в станционный буфет, чтобы  перекусить.
     Хотя  на  бывшей  зэчке и была традиционная  женская одежда  и внешне она мало чем отличалась от других посетителей буфета,  от ее тела все же исходил лагерный дух.  Поэтому гражданский люд   старался ее обойти,   не  подходить вплотную. Анна заказала себе котлеты с макаронами и кисель с булочкой. Эта еда показалась  Анне  настоящим  царским кушаньем.  И все же бывало,  что на зоне  Анне приходилось пробовать деликатесы и покруче.  Иногда художница угощала подругу  копченым угрем и даже красной икрой. А черный индийский чай и растворимый кофе у товарок вообще не переводился.    Котлеты были не очень вкусными, —  в них было много хлеба и мало соли, однако девушка ела их с большим аппетитом, тщательно пережевывая  пищу. Допив  последние капли киселя, она по-хозяйски собрала в горсть остатки крошек от сдобы и отправила их в рот,  тщательно облизав ладошку…
     В Барнауле Анну ожидал неприятный сюрприз, стоивший ей нервного потрясения. Она несколько раз взад и вперед прошлась по своей родной улице и не нашла отчего дома. «Да что же это такое, — думала она. — Куда же делся мой дом?»  Девушка еще раз внимательно вгляделась   в соседнее здание.  Когда-то в  нем  была булочная,  а теперь находился  пункт химчистки.  Впритык к этому дому раньше  и стоял  ее деревянный дом.  Но сейчас его не было!
      — Постой, — обратилась она к мальчишке, проезжающему мимо  на велосипеде. — Мальчик,  помоги  мне, пожалуйста… Здесь ведь раньше стоял  бревенчатый дом. — Анна назвала номер  дома.
     — Фи… Так это когда еще было!  — присвистнул пацан. — Снесли давным-давно твою развалюху!
     За два года, что пролетели, дом за ветхостью снесли и на его месте водрузили двухэтажное здание районного Дома пионеров. Бедная Анна, она  так стремилась домой….  Здесь  жила ее последняя надежда, она и грела девушку все время, прошедшее за колючей проволокой, подпитывала энергией. Бывшая зэчка вспомнила Валерия и — слезы,  горючие слезы, покатились из ее усталых, воспаленных глаз. Всё  деньги, — эти проклятые деньги.  Это они,  несчастные, выбили Анну из  наезженной колеи; с ними она же и связывала надежду на будущее.  Мудрый Валерий предполагал, что останься он в живых,  непременно бы пришел за той злополучной пачкой, что ждала своего часа в кадке с капустой, но он не пришел,  шальная пуля мента успокоила его навсегда.  Вот и Анна пришла забрать то, что принадлежало ей по праву. Так она, по крайней мере, считала. Валерий не был ее законным мужем, но при стечении других обстоятельств он мог им стать. И сейчас не важно, что деньги эти были добыты преступным путем,  зато  как  они могли   помочь ей начать новую жизнь!  Нет,  Анна не побежала бы сейчас к местным проституткам просить посредничества в продаже «зелени». Она теперь   стала намного мудрее,  пройдя «зэковские  университеты».  Сейчас она, кому хочешь,  может дать любые советы,  и советы в житейском плане —  правильные.
     Бывшая зэчка вспомнила обстановку в родительской комнате  на втором этаже дома, круглую печку  с прожорливой пастью топки,  вечно пьяную мать…  и истошно завопила... У Анны  подкосились ноги,   что-то горячее взорвалось в ее голове. Теряя  сознание, девушка  рухнула лицом в лужу, распугав купающихся воробьев.  Мальчишка на велосипеде помчался за помощью. Случайные прохожие подсуетились и вызвали карету «Скорой помощи».  Девушка не слышала, как ее поднимали на носилки, не слышала   она и завывания сирены  машины с проблесковым синим маячком.  Автомобиль «Скорой помощи»  рванулся  с места и,  оставляя за собой клубы сизого дыма, помчался в городскую больницу…

                12.
     Прошло много лет…
     Андреас не слышал шагов медсестры. Она вошла совсем бесшумно и, слегка пошевелив мужчину  за плечо,  сунула ему  в рот  градусник. Парень  лежал  в больнице третий день и  больничная обстановка была ему  непривычной. Пациент с осунувшимся лицом и впалыми глазами мало походил на человека,  которому вот-вот должно было исполниться пятьдесят лет. На больничной  койке лежал изможденный, побитый жизнью, седой старик.  Время стремительно как космическая ракета, однако далеко не для всех оно бежит одинаково. Прошла целая эпоха, целых двадцать лет с той предновогодней ночи, когда без пяти минут вольный человек — Расписной мечтал о  легких стартовых деньгах и о новой жизни.  Ах,  мечты, мечты!  Шмальц прекрасно  помнил, как теплой весной 1975 года  в оперативной части тюремного блока  получал он справку об освобождении уже в третий раз.  Подался  тогда Андреас на Украину,  прилепился к одной сердобольной одинокой женщине и,   осев на дне,  «прокантовался» у нее полтора года. Руки у мужика были золотыми:  он поправил крышу в хате,  сменив соломенный верх на прочный шифер; заново построил курятник и вырыл колодец. Помышлял  мужик и о постоянной работе, но дружки-приятели нашли все-таки  своего кореша,  и Расписной подался с подельниками на новые гастроли.  В восьмидесятом  году в Москве  состоялась  летняя Олимпиада,  подельникам удалось  удачно «подломить»  несколько номеров гостиниц, в которых жили иностранцы. В одном из номеров «улов» оказался очень даже хорошим.  Но именно он,  этот «улов», и сыграл трагическую роль  в изломанной судьбе Андреаса.  Один из  его подельников по московским похождениям был человеком новым  и  в воровском мире слабо известным. Отсюда и пошли напасти.  Кореша  засели на пару-тройку деньков на отстой в одной воровской «малине»,  поделили поровну «лавэ» и  разбежались на время кто куда,  до лучших времен.  Андреас решил отсидеться в Ленинграде,   приглянулась ему там  одна  бабенка интеллигентных кровей.  Работала женщина  учительницей  в  средней школе,  преподавала  детишкам немецкий язык. У нее на квартире  Расписной и залег на дно.  Но на сей раз ненадолго. Кто-то изрядно пощипал его последнюю  долю.  По  подсчетам и разумению Андреаса должно было выйти по пять штук «зелени» на брата,  плюс всякие цацки:  портсигар серебряный,  три перстенька с цепочками,  да  пара золотых заколок. Когда Шмальц обнаружил пропажу,  было уже  поздно. Кто-то «скрысятничал», но вот кто?  Андреас прокрутил в мозгах всевозможные варианты и остановился на новеньком «фраере»…
     В Питере бывшему зэку продолжало «фартить», повезло подняться «на кармане». Андреас  вычислял жертву  точно и действовал  весьма профессионально. Будучи  снова при деньгах, Андреас спустя некоторое  время вновь возвратился в Москву.  Ажиотаж, связанный с Олимпиадой, закончился,  и  наступили привычные серые будни.
     С «крысой»  удалось  встретиться случайно на площади трех вокзалов. Увидев бывшего «корешка», Шмальц схватил его за горло.
     — Прости,  братан, — прохрипел тот. У меня был карточный долг,  и я должен был   выкручиваться.
     — Сейчас ты у меня выкрутишься, шакал! — Андреас сильным ударом кулака ударил  обидчика в челюсть. Парень,  зашатавшись, упал на асфальт…   прямиком  головой о поребрик.
     Собрался народ. Бывший зэк замер, — убегать не было сил,  и воля его оказалась парализованной.  Подъехала «ракушка»,  а далее  все завертелось и закрутилось заново по спирали: допросы, КПЗ, суд. Адвокат  Шмальца выступил с длинной речью, он с пафосом говорил о справедливости и морали; речь прокурора была наоборот довольно кратка: вор, хулиган, убийца, рецидивист. За тот «мордобой», который привел к  случайному смертельному исходу, получил Андреас пять лет лишения свободы. Суд квалифицировал его действия как убийство по неосторожности. Наказание осужденный  отбывал   в  Саратовской области и, как говорится,  отсидел от звонка до звонка. Вышел из колонии худой  как щепка,  во рту торчали только пять зубов  —  два сверху и три снизу;   и ни одного светлого места  на теле:   грудь,   руки и спина,  даже ноги были сплошь изрисованы татуировками…
     Выйдя на свободу после последней отсидки,   подался  бедолага в Киргизию.  Там,  в одном из совхозов совершенно случайно встретил  его двоюродный брат, тоже Шмальц по фамилии. Вспомнил Андреас свое шоферское ремесло, и вновь   начал крутить баранку.

                13.
    
      В начале девяностых годов местные немцы из Киргизии и Казахстана стали подниматься с насиженных мест,  — Германия предложила своим братьям по крови репатриироваться на свою историческую родину. И сработал закон толпы:  поднялось большинство,  в том числе Андреас. Шел ему тогда сорок шестой год. У многих в этом возрасте  были свои дома, были семьи, был материальный достаток и  хорошее образование,  а у Шмальца  за спиной  —  четыре судебные ходки, рваные карманы и куча болезней.  За   последние четыре года, которые  бывший зэк прожил в окрестностях озера Иссык-куль, он ничего не смог  заработать. Поэтому  в самолет, держащий курс на Дюссельдорф,  Андреас садился с одним  тощим рюкзаком…
     …Новый рай — немецкая земля приняла своего блудного сына весьма сдержанно. Да и кому он был  здесь нужен:  без языка, без образования, с многочисленными болячками.  Бороться  и подниматься с  колен  —  не было сил:  ни физических, ни духовных.  И тогда Андреас  Шмальц ушел в запой….
     …В больницу Святого Августина его привезли прямо ночью, — тютелька в тютельку под Татьянин день.  В России —  это праздник студентов.  Хорошо,  что погода в здешних краях  оказалась совсем не холодная, около десяти градусов тепла, —  не то,  что в Сибири,  где сорок — считается нормой.  Привезли мужичка прямо с уличной скамейки,  где он,  пьяненький,  ладно устроившись,  отдыхал, подставив давно небритое лицо ночному ветру.  Пациент  тяжело  дышал и неадекватно реагировал на вопросы. После необходимых исследований был поставлен диагноз: «Острое нарушение мозгового кровообращения».
     Андреас Шмальц  давным-давно забыл,  что такое чистая постель с взбитой подушкой. Сейчас он, свежевымытый,  в белоснежной ночной рубашке,  лежал  на постели,  не отводя взгляда от капельницы, откуда по тонкой трубочке в вену стекали капли лекарства.  Рядом на соседней койке лежал сосед, тоже немец, перенесший инсульт, правда, в легкой форме.  Шмальц плохо знал немецкий  язык. С детства  его пареньку   не привили, а потом было уже не до него.  Правда,  перед самым отъездом в Германию  пришлось Андреасу сдавать языковые тесты, но это было скорее формальностью, что называется «для галочки». Там, в России и Киргизии, для властей он был  немцем,  а здесь,  в благополучной и сытой Германии он навсегда был, есть и останется русским, даже с немецким «аусвайсом».  И чего он добился за четыре с лишним года в стране развитого капитализма? Ровным счетом ничего…  Образования — нет,  профессиональной ориентации тоже нет. Здоровье  —  ни к черту,   на рынке его не купишь, а если и купишь, то за что, за какие шиши?  Близкого человека у него тоже нет, да и кому нужен гопник,  пьяница, бывший вор и  отпетый урка? Никому!
     «И поделом мне, — Андреас поправил подушку и стал далее размышлять о своей жизни. — Уже полтинник на носу,  а я даже приличной женщиной не обзавелся.  Да и что я могу?  Может и не мужик вовсе».  Андреас отметил, что уже давно по утрам не ощущал он утренней эрекции, да и желание с кем-нибудь переспать подавлялось  охотой напиться, чтобы потом наслаждаться  сладкой туманной  полудремой и, забывшись,  отвлечься от мерзкой неприспособленности к этой жизни.
     Шмальц,  правда, заметил, что какая-то особа, тоже из больных,  проявляет к нему явный интерес. Он вспомнил, что еще вчера, сразу после ужина в палату заглянула  неполная, среднего роста женщина в цветастом халатике и меховых тапочках. На вид даме было под пятьдесят, а может и меньше. Говорила она вначале по-немецки, а когда услышала его речь с жутким акцентом,  перешла на русский.  Присев на стул и,  поправив сползшее на пол одеяло, женщина стала рассказывать о себе. Она тоже оказалась немкой, только с Алтая.  И надо же, судьбы  у них оказались похожими  как два блина,  сошедшие со сковороды.  А когда новая знакомая сообщила, что ее имя — Андреа,  Шмальц  вообще затаил дыхание. Не слишком ли много совпадений для одного раза?  Сегодня гостья приходила снова и положила на тумбочку мужчины книгу детективов Виктора Доценко. Андреас собрался было ее полистать, но настроения не было. Он перевернулся на другой бок и попытался заснуть, но эта дива в махровом халате продолжала стоять перед его воспаленным взором… Тогда Андреас отыскал под подушкой пульт и включил телевизор…
     Женщина приходила снова  и снова. Она находилась на излечении по поводу инсульта в осложненной форме. У Анны была  парализована левая  сторона лица и  плохо работала левая рука.  Уже три недели  как она находилась в больнице,  и немецкие врачи привели ее в относительный порядок.  Еще недавно перекошенное лицо светилось теплой улыбкой;  рука, благодаря  хорошему массажу стала лучше сгибаться,  выдерживая  небольшие нагрузки.
     Сегодня пятница…   Многие ходячие больные уйдут домой на выходные. Могла бы уйти и Андреа,  но ей идти было некуда;  вернее идти было куда  — женщина снимала недорогую маленькую квартирку на мансарде высокого дома, но идти туда ей совсем не хотелось. Жилье было очень даже ухоженным, только чувствовала себя хозяйка в этой квартире  тоскливо и одиноко. В понедельник будет праздник — День святого Валентина. В Европе этот праздник просто боготворят. Влюбленные дарят друг другу подарки и пишут сердечные записки, украшая их нарисованными сердечками.  Именно в этот день Анну обещали выписать домой. Женщина сидела у кровати  больного Шмальца и, гладя  его исколотые синей тушью  пальцы, тихо по-бабьи плакала. Слезы — капля за каплей  предательски появлялись у нее на глазах,  но Анна успевала их смахивать,  чтобы Андреас ничего не заметил.  Женщина  сердцем чувствовала родство их душ, а сердце ведь  вещун, — его не обманешь. Пусть мужик и казался холодным и грубым,  неприступным даже, но глаза,  глаза-то были живыми…
     — Инвалида безногого,   как ни целуй,  как не отогревай,  нога у него все равно не вырастет, —  поддразнивал Андрес Анну. — А я,  вот он —  я…   Не инвалид,  не  урод.  Вроде и рослый,  и с мозгами все в порядке,  вот только душа у меня насквозь промерзла.  Возьми,  подыши,  отогрей ее, верни меня к жизни, ведь все в твоих руках…
     Андреас дремал, а Анна строила планы. Раньше планы  у нее были исключительно песочные. А с чего все начиналось? С денег. Они ведь искалечили девушке, только начинающей жить, всю дальнейшую судьбу. Сегодня в России  наступили такие времена, когда иностранная валюта обменивается в  специальных киосках, а бывшие валютчики и фарцовщики ныне занимают ведущие позиции в экономике страны, став  удачливыми бизнесменами. А Анна? Что Анна? Отсидев один срок, она в расстройстве попала в больницу. Пропавшая Валеркина валюта стоила ей месяца на больничной койке. Врачи – молодцы,  они вовремя подоспели,  предотвратили тогда кровоизлияние в мозг. А потом  пошло – поехало: сманили легкие деньги, занялась Анна   мошенничеством, азартно все у нее получалось,  дураков-то у нас — пруд пруди.  Еще дважды попадала Анна в поле зрения правосудия  и ведь нельзя сказать, что не везло ей. За пятнадцать лет праздной жизни «влипала» лишь дважды, и то сроки были мизерные. Второй раз, когда дали три года,  вышла по половинке, а в последний раз схлопотала «четверик». Опять же помог заезжий  подполковник из областного ведомства  исполнения наказаний. С ним у Анны приключилась короткая любовь, мент и помог соскочить с зоны по двум третям срока…
     Андреас безмятежно спал,  а Анна сидела возле него с закрытыми глазами и мечтала о том, как  выйдет  она из больницы, вымоет до блеска свою хату, приготовит вкусный обед и с букетом цветов  встретит из больницы свое счастье,  свое будущее,  свою последнюю надежду.  Женщина поднялась со стула и встала перед зеркалом.
     —  А в сорок пять  –  баба ягодка опять, — Анна попыталась улыбнуться, но у нее это  получилось плохо:  губы предательски дрожали, выдавая внутреннюю тревогу…
     Женщина подвела  помадой  губы и загордилась собою.
     — Да я еще «ничего», и сама себе нравлюсь. И за любовь свою   я повоюю.  Еще как повоюю…

                14.
    
      В ночь на понедельник Андреасу не спалось. Ближе к полуночи он подошел к дежурной медсестре и попросил у нее листок белой бумаги и набор цветных карандашей.  Просьба больного несколько удивила сестричку.
     —  Никак ты  хочешь  нарисовать мой  портрет  и поместить его  в Лувре? —  сострила она, передавая тетрадь с фломастерами. —   Ну что же, я согласна!
     Шмальц   взял со стола рисовальные принадлежности и, поблагодарив девушку,  удалился в свою палату. Слава богу, что его соседа по палате перевели в другое отделение,  и Андреас  находился в гордом одиночестве. На завтра предстояла выписка Анны,  и бывшему вору-рецидивисту очень хотелось сделать для женщины что-нибудь приятное и незабываемое.  Подарить цветы он  не мог из-за отсутствия средств. Конечно же, деньги можно было занять, — у Андреаса в городе были знакомые, тем более, что Кельн —  город очень большой, но заявлять о себе Шмальц не хотел, не привык он беспокоить  людей по мелочам.  Раскрыв тетрадь, мужчина красным фломастером начал выводить  розочку, потом все перечеркнул, рисунок ему не понравился.  Андреас вырвал лист и,  смяв его, отправил в урну.
     На сей раз,   он решил поработать только двумя цветами: сиреневым и черным.   Чуть дыша, он нарисовал ветку сирени. Сами ветки обозначил еле заметной черной линией,  а цветочки сделал в краске. Получилось неплохо. Затем Андреас взял в руки черный фломастер и под веткой изобразил темное поле, где с нажимом, а где нет.  Незаметно вырисовывался сюжет: «Ветка сирени на мокром асфальте».  Игра теней черного цвета действительно ассоциировалась с мокрым асфальтом,  — как будто бы  только что прошел дождь,  и на вымытую мостовую якобы виртуальный  влюбленный положил веточку сорванной сирени, на цветках которой играли   капельки дождя.
     Шмальц еще раз посмотрел на свое творение, обозначил капельки, заштриховал  слабо заполненное поле  и остался доволен собой. Затем  внизу рисунка с правой стороны он сделал тонкую подпись и поставил завтрашнее число. Затем перевернул лист тыльной стороной и размашисто написал: «Женщине, ради которой я хочу жить! С праздником Святого Валентина тебя, дорогая Андреа!» 
     Уже рано утром Андреас оглядел  свежим глазом  рисунок и побежал к медсестре за конвертом. В запечатанном виде картинка должна была выглядеть эффектней…

                15.
    
    Андреа  Кресс вошла в палату к новому другу  как раз в то время,  когда он орудовал столовой ложкой, уминая зеленые щи. Шмальц вытер губы и потянулся за конвертом.  Анна стояла с вещевой сумкой,  в руках она держала выписной эпикриз из истории болезни.  Письмо, которое передал ей Андреас,  привел женщину в некоторое замешательство. Она нервно   разорвала конверт и вынула листочек с рисунком.  Сначала женщина ничего не поняла, она хлопала ресницами, пытаясь разгадать сюжет, но потом, перевернув страницу  и прочитав надпись, зашлась слезами.   Ведь ей было,  отчего волноваться. За всю свою сорокалетнюю с гаком жизнь она никогда не получала подарков, даже ко дню рождения, исключая, правда, ранние детские годы, когда ей дарили всякие пустячки. А уж во всемирный  День влюбленных получить даже открытку, Анна совсем не рассчитывала…
     Ветка сирени…. Женщина вспомнила годы своей юности, родительский дом, по весне утопающий в благоухающих зарослях сирени,   банку с   нарезанными ветками,   и пятилепестковый цветок, который она однажды нашла в пышной  грозди...  Мама тогда говорила, что это — к счастью! 
     Андреа  растерянно улыбнулась и бросилась к новому другу  в объятья. Теперь она точно знала, что  на свете есть Бог. Он услышал ее молитвы и теперь  Анне воздастся с лихвой. Счастливая, женщина выбежала из палаты и,  на ходу вытирая слезы,   весело  улыбнулась.  Андреа остановилась у  зеркала в вестибюле,  приосанилась, поправила челку  и вышла из турникета больницы с гордо поднятой головой. Теперь у нее была цель в жизни. Цель,  ради которой  она прошла  сквозь мир иллюзий, через позор и унижения. Она придет сюда завтра и послезавтра, и вообще столько раз, сколько от нее потребуется.
     Женщина порылась в кошельке,  в нем  лежало несколько двадцатимарковых кредиток.  Анна решила устроить себе праздник и поехать домой на такси.  Она  взмахнула рукой,  и красавец  «Мерседес» с шашечками на борту подъехал к тротуару.
     — Вам куда? — вежливо спросил водитель.
     — В центр, — скомандовала Андреа.
     Ей было все равно куда ехать. В центре она выйдет и пойдет по магазинам, а может быть заглянет на продуктовый рынок и купит чего-нибудь  вкусненького для своего милого.
     Андреа  захлопнула за собой дверь и автомобиль,  вливаясь в общий поток, помчал  ее  по слякотному шоссе — навстречу большому человеческому счастью…



Кельн,  2004год.
.