Веселый кавалер. Глава 6

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
         
Глава 6

СОВЕТЫ ОСТОРОЖНОСТИ

     Стаутенбург, как и все прочие, встретили ручательство Берестейна молча. С присущей голландской натуре здравой рассудительностью они привыкли мерить людей не по словам, а по поступкам. И потому ни единого слова возмущения или упрека не сорвалось с их уст теперь, когда они оказались перед лицом смертельной опасности. Разве можно было винить Берестейна в том, что его сестра оказалась этой ночью в соборе, или в том, что она ни умом, ни сердцем не разделяла их точку зрения на историю вражды штатгальтера с семейством Барневельда.
     Молча пересекли они пустынную громаду собора и один за другим выскользнули через двери западного входа, по-прежнему ревниво охраняемого Перком. Вождь их, Стаутенбург, нашел временное пристанище в самом начале Клейне-Хаут-страт, рядом с широко известной таверной, на вывеске которой значилось "Хромая Корова". Таверна эта имела безупречную репутацию, и именно туда шестеро друзей решили направить свои стопы, прежде чем окончательно расстаться этой ночью. Они предварительно условились между собой, что будут как можно больше показываться на людях в ближайшие несколько дней, дабы отвести возможные подозрения в связи с их частыми встречами в уединенных местах. Сейчас же, чтобы их довольно многочисленная компания не привлекла внимания ночной стражи, они, выйдя на улицу, разбрелись парами.
     Стаутенбург взял под руку Берестейна.
     – Давай пропустим остальных вперед, – доверительно промолвил он. – Нам с тобой надо кое-что обсудить, прежде чем мы распрощаемся. – И в ответ на молчание Берестейна, тихо продолжал: – Ты понимаешь, Николас, что теперь многим из нас грозит петля?
     – Я молю Бога... – сдавленно промолвил его друг.
     – Бог тут ни при чем, – сухо возразил Стаутенбург, – слово будет только за штатгальтером, и уж не думаешь ли ты, что можно рассчитывать на его милость?
     – Гильда никогда не скажет...
     – Нет, скажет, – жестко оборвал его Стаутенбург. – В таких делах непозволительно себя обманывать. Гильда будет самое большее сутки мучиться сомнениями, после чего, не сумев преодолеть разлада между любовью к тебе и ужасом, внушаемым мною, она решит, что должна обо всем, что слышала в соборе этой ночью, рассказать отцу.
     – Даже в этом случае, – горячо проговорил Берестейн, – мой отец не станет отправлять на виселицу своего единственного сына.
     – Ты хочешь рискнуть? – последовал спокойный ответ.
     – Что же мне делать?
     – Надо действовать решительно и быстро, если ты не хочешь видеть своих друзей идущими на пытки и казнь – плетясь за ними в хвосте.
     – Но как? Как? – вскричал Берестейн.
     Будучи гораздо мягче характером, чем его друг, он легко поддавался влиянию могучей воли Стаутенбурга, который втянул его в сеть своих планов, обещаниями и лестью завоевав полное доверие. И сейчас, перед лицом грозившей ему гибели, невольной причиной которой могла стать его сестра, искренне им любимая, Николас инстинктивно обращался к Стаутенбургу за помощью и советом.
     – Очень просто. Нужно на некоторое время лишить Гильду возможности причинить нам какой-либо вред.
     – Как? – беспомощно повторил Берестейн.
     – Полагаю, ты и сам мог бы кое-что придумать, – бесстрастным тоном ответил Стаутенбург. – Забота о собственной безопасности лучше всего развивает фантазию, а ведь твоя жизнь сейчас в очень ненадежных руках.
     – Похоже, ты забыл, что речь идет о моей сестре. Как я могу замышлять против нее дурное?
     – Да кто же говорит о дурном? – резко рассмеялся Стаутенбург. – Это ты забыл, что Гильда не только твоя сестра, но и женщина, которую я люблю, без которой ни моя жизнь, ни мои устремления, ни даже месть не имеют никакой цены. – Он замолчал на мгновение, пытаясь справиться с заговорившей в нем страстью: его голос, едва не взлетевший до крика, грозил привлечь внимание прохожих. Наконец, взяв себя в руки, он уже спокойнее произнес:
     – Дружище, мы должны подумать о стране и о нашей вере, о судьбе наших планов, и как бы ни дорога была Гильда нам обоим, мы не можем допустить, чтобы она помешала достижению той великой цели, к которой мы стремимся. Поэтому надо придумать, как сделать, чтобы она не могла нам повредить, – может быть, удалить ее в какое-нибудь место, где она в качестве пленницы побудет некоторое время, пока я не совершу задуманное.
     Видя, что Берестейн молчит, поглощенный своими мыслями, он уже более настойчиво продолжал:
     – Я бы с радостью сам увез ее куда-нибудь и держал в заключении обожаемой пленницей, перепоручив свою работу другим. Но я не могу так поступить, ибо это было бы похоже на трусость; к тому же я поклялся перед алтарем Господа убить штатгальтера собственной рукой. И потом, я бы не осмелился так ее оскорбить. Скажу тебе правду, Николас, выше моих самых честолюбивых мечтаний – надежда на то, что, когда они осуществятся, я смогу попросить Гильду разделить со мной мой триумф.
     – Я тоже не осмелюсь нанести подобное оскорбление моей сестре... моему отцу. Ты говоришь о том, чтобы увезти ее и держать в качестве пленницы в течение восьми дней или даже, может, двух недель. Как я, ее родной брат, могу решиться на это? Она никогда не простит мне такого насилия над собой. Мой отец проклянет меня, лишит наследства, выгонит из дому...
     – А ты думаешь, он не проклянет тебя, когда узнает... когда, может быть, завтра Гильда ему расскажет, что ты, его сын, дал втянуть себя в организованный Стаутенбургом заговор с целью убийства принца Оранского, – тогда он не лишит тебя наследства, не выгонит из дому?
     – Замолчи, ради Бога, – вскричал Берестейн, потрясенный нарисованной перед ним ужасной картиной. Ему нужно было собраться с мыслями, нужно было, чтобы его хоть на время оставили в покое.
     – Что ж, я замолкаю, – спокойно проронил Стаутенбург. – Подумай обо всем сам, Николас. Моя жизнь, как и твоя собственная, жизни наших друзей целиком в твоих руках; благополучие страны, торжество нашей веры зависят от способа, какой ты придумаешь, чтобы добиться молчания Гильды в течение нескольких коротких дней.
     Между друзьями воцарилось молчание. Берестейн прибавил шагу, плотно закутавшись в меховой плащ, скрестив на груди руки со стиснутыми кулаками. Стаутенбург же полагал, что сказанного уже довольно, и надо подождать, пока яд, впрыснутый им в сознание приятеля, не начнет действовать, порождая мысли, отвечающие его собственным планам. Неустойчивый характер Николаса Берестейна отнюдь не являлся для него загадкой, и потому, искусно коснувшись каждой струны этой легко возбудимой натуры, он предоставил им дрожать от ужаса перед уже случившимся и жуткого страха перед тем, что могло совершиться.
     То, что Гильда представляла собой смертельную опасность, не вызывало сомнений. Николас не мог не понимать этого – инстинкт самосохранения был достаточно силен в нем, он неизбежно должен был задуматься над мрачными прогнозами Стаутенбурга и найти средство не дать им осуществиться. Помимо всего прочего, в глубине души Стаутенбург лелеял надежду, что это новое стечение обстоятельств, вовлекшее Гильду в сеть его интриг, бесповоротно толкнет ее, желанную жертву, в его объятия.

Перевод с английского.