02. 03. 1897
- Ну, как он?
- Всё по-прежнему. На лицо все признаки болевого шока: бессвязная, отрывистая речь, часто жестикулирование, не способность сосредоточиться, хотя раны уже зажили и физические признаки в норме.
Послышался кашель, сдавленный хрип.
- Ах, проклятье. Никак не проходит, уже даже горло першит, будто я туда перцу насыпал.
- А что дальше будем делать?
- Как обычно: успокоительные, разговоры с психологом, убеждение в собственной неправоте, в переоценке себя. Вот и всё.
«Ха, вот идиоты. Ну, просто придурки, а ещё доктора» - с ехидной ухмылкой заметил я, убирая ухо от двери,- они ещё станут мне говорить, что подслушивать нехорошо. Эскулапы!
Я прошёл два шага вбок от двери, присел на колени и лёг на кровать боком, дабы руки за спиной, связанные веревкой, не болели. Но они уже и так онемели, потому что мне приходится ходить так весь день, пока доктора , которые могут нагрянуть в любую минуту, осматривают меня, иногда дёргая на толстые нитки, проверяя узел на прочность. Кисть ещё не совсем зажила и иногда даёт знать о себе .
«Вряд ли эти узколобые носители белых халатов о чём –ни будь догадываются,- размышлял я дальше, разглядывая под наискось падающими лучами дневного света одинокий белый стол,- они считают меня идиотом. Думают, что таких как я стоит держать в белой комнате, за широкой белой дверь с завязанными руками. Но нет, я вполне нормален, и каждый поймёт все степень собственной нормальности и вменяемости, как только попадёт в психиатрическую больницу или в подобного рода заведение, где мозгопромывае есть основа любой работы с пациентом. Их бы самых заставить тут посидеть!
Комната моя, белая и квадратная, находится на втором этаже одной из провинциальных лечебниц, такой же грязной , неухоженной и вычурной, как и во всей провинции этой вшивой Англии. Из всего убранства были лишь стол да стул, оба белые, как свежая сметана, и на фоне побеленных стен они до того гнетут мне душу, что иногда хочется встать на колени и завыть. На этом описание комнаты могу закончить, ибо больше тут нет ничего. Под кроватью с железным каркасом лежит карандаш и листок бумаги, иначе я бы никаких не смог написать эти строки. Писать здесь - сущий ад, но оно того стоит. Вы, быть может, покуривая свою сигарету, попивая кофе, и примостив задницу где-нибудь у себя в дорогой квартире на одном из районов Йоркшира, осудите столько нелепое на ваш взгляд рвение , но мне наплевать. Если этого когда-нибудь опубликуют в Таймсе, как я этого хочу, тысячи людей будут способны высказать своё мнение насчёт меня, но пускай они хоть слюной подавятся, мне нужно лишь обратить своим скромным очерком внимание полиции Скотланд-Ярда, которое должно взять за грудки да посадить в тюрьму одного мерзкого и совершенно невменяемого обезумевшего типа - мистера Джона Миссера. Но обо всём по порядку.
Единственная моя связь в внешним миром осуществляется через маленькое решёточное окно почти над потолком, она настолько мало, а решётки так близки и туги, что не то что пролезть, даже не руку просунуть не сможешь. Острые лучи дневного света освещают лишь четверть комнаты и не достают даже до кровати. Встать на стол и заглянуть в окно тоже невозможно, ибо стол здесь низкий, а окно высокое и глубоко вбитое в стену, словно полотно на старой иконе. Только во время минутных походов по коридорам к психиатрам я могу краем глаза заглянуть на широкий двор, засаженный круговыми рядами разными деревьями. У центра стоял фонтан, белый и побитый по бокам, который был единственной архитектурной достопримечательностью.
Но писать я решил только ночью, ибо врачей в это время нет в больнице, только дежурный, но тот храпит ещё громче охранников, так он не представлял никакой опасности.
Где-то в полночь, я уже сумел интуитивно выделять это время, когда все пациенты, даже самые буйные и дерзкие, улежатся спать, я встаю и неспешными движениями развязываю привычные узел толстых ниток, опираясь за угол кровати. Один моток, второй, повернуть, - и сложный узел превращается в груду веревок. Стоит только распрямить руки перед собой, как мышцы начинают недовольно ныть, извергая чуть ли не судороги при каждом движении. На руках видны глубокие, иногда кровоточащие рубцы. Стиснув зубы, я начинаю медленно ими водить вверх и вниз, взад и вперёд, дабы немного размять, иначе буквы получаются столь кривыми и непонятными, что , кажется, их писал слепой .
К слову, забыл написать, что писать здесь или заниматься чем-то другим, не предписанным всемогущими эскулапами, строго запрещено. Так что мне пришлось вовремя очередного похода к психиатру стащить на охранном посту, пока охранник был занят разговором с кем-то, небольшой, уже исписанный карандаш, похожий на наконечник стрелы, и спрятать его у себя в штанах. Всю дорогу туда и обратно, и даже в кабинете я ни на секунду не мог выкинуть мысль о том, как бы этот огрызок не выпал у меня из штанов. Это вызовет много вопросов, но что хуже - меня посадят в комнату в подвале, затхлую и вонючую, даже без кровати, которая играла здесь роль карцера. Но мне повезло, я пронёс карандаш к себе в комнату, где после ухода сопровождающего доктора положил его под матрас. Туда иногда заглядывали, но я знал заранее когда это будут делать ( общий обход только по вторникам, и я мысленно вёл счёт дням недели), у а тех, кто ни на чём ни попался раннее, обыск проходил быстрее и менее тщательно, чем у других. Каждого проверяющего я провожал спокойным взглядом, мысленно желая ему сгнить в подвале.
Так прошла неделя, в течении которой я думал, как же раздобыть бумагу, хотя бы клочок ,но любая пропажа даже немногочисленных черновик была бы тут же заметна. Иногда я размышлял о том, чтобы начать писать прямо на стенах, где-нибудь в углу, но потом, к счастью, быстро отказывался от такой сумасшедшей идеи.
Раздобыть бумаги мне помог случай. Во время одного из походов к психиатру, когда угрюмая, с тёмными волосами и узкими хищными глазами женщина медленно, будто читала сказку, начинала задавать мне различные вопросы, ставить доводы, резко переводя разговор с темы на тему, из коридора послышался крик. Кричала одна из пациенток, имени которой я не знаю, но помню лишь её бешеные, как у волка, глаза и растрёпанные смоляные волосы. Она устроила очередную драку с охраной, ибо даже будучи женщиной, она была способна в порыве злости уложить на лопатки любого охранника, даже здоровяка Билл, неформального начальника местной охраны, который нравится мне здесь больше всех, ибо не утратил ещё за горой мышц остатки человеколюбия. А буйная пациента, развязав узел, видимо тем же способом, что и я, начала свою борьбу с охранниками. Я слышал я и злобные возгласы, и проклятия, но всех и перебивал неистовый крик самой пациенты, желавшей, видимо, найти кого-то равного себе по силе. Первый из психиатрического кабинета вышел охранник, затем спустя несколько секунд зашёл обратно с рассечённой губой и выдранным куском белых волос. Он второпях попросил достать успокоительное, психиатр, довольно улыбнувшись неспособности охранника к действию, достала шприц, банку с веществом, похожим на спирт, наполнила из неё шприц, бросила взгляд на мой туго завязанный мною же узел, кивнул и удалилась. Крики за дверью все не стихали, драка переходила в новую фазу. И тут я вдруг заметил то, что искал – несколько листков белой бумаги, беспорядочно упавшие на пол из-за неосторожности убегавшего психиатра. Я оглянулся назад, на покорёженную белую дверь и руки мои задрожали. « Рисковать или нет ?» В тот момент послышался новый крик, теперь уже крик боли и неповиновения. «Не надо,- кричали за дверью,- ненавижу!
Я и решился - резко встал, развернулся, присел и стал пальцами собирать их. «Только два листика , больше и не нужно»- думал я,- первый , второй … есть!
Но стоило мне засунуть в штаны один, как второй выпал из моих дрожащих пальцев.
«Проклятье». Из-за двери доносились теперь уже стоны и монотонные удары. Один из охранников бил женщину палкой, приговаривая:
- Теперь будешь знать, сука, как кидаться на людей, дрянь сумасшедшая!
Я достал второй листик и засунул его в штаны. Одежда была маленькая, сильно давила, так что выпасть листы, как и карандаш, не должны были.
Вскоре крики стихли, и вскоре зашла психолог и за ней охранник, теперь уже с разбитым носом. Женщина окинула комнату взглядом, с раздражённым видом собрала листки, положила их на стол, села и велела вернуть меня обратно в комнату. Охранник, хромая, доставил меня по адресу. Только к вечеру я смог насладиться своим триумфом, за день никто ко мне не подошёл, ничего не проверял, а разговоров только и было, что про эту сумасшедшую. Одни говорили, как я слышал, что её прибили насмерть, иные возражали, что она лежит с подбитым глазом да с парой синяков в карцере, только и всего.
Наказание в качестве избиение – здесь довольно популярное и самое простое по исполнению занятие. Охранник или даже врач, раздражённый любыми жизненными неудачами , всякого рода проблемами может спокойно излить свою злость парочкой ударов палкой или розгами в лучшем случае. Сильные и резкие удары, от которых у многих ломались кости. Причём больше всего предпочитали в этом деле буйных, как например, так женщина, они считались самыми неблагонадёжными и, в общем - то, вряд ли подлежали излечению , так что их хоть бей, хоть нет… Другая группа людей, меньшая по составу, называлась «Тихими» , потому что они зачастую были замкнутыми, неразговорчивыми , очень боязливыми, но , что самое главное – всегда повиновались воле охраны и докторов . Такое собачее поведение персоналу нравилось, так что пассивные огребали меньше. Меня относили именно к таким.
Хочу уже скорее отвлечься от этой проклятой лечебницы – жить в ней, так лучше умереть, поэтому писать о ней, изводить бумаги ради такого клоповника просто не хочу. Дальше буду рассказывать о том, как я узнал о жутких поступках Джона Миссера, но только не сейчас. Руки уже устали, буквы, маленькие закорючки на белом полотне, становятся нечитаемыми, так что лучше сейчас отдохнуть, лечь спать и продолжить писать следующей ночью, потому что я сильно боюсь, что человек, читающий это после меня, не сможет ничего разобрать.
03. 03. 1897
С трудом дождался ночи. Каждый час тянулся для меня невыносимо долго, будто кто-то специально подкрутил часы. Даже люди, казалось, делали всё медленно и скучно, без доли энтузиазма, как лунатики.
Но ночь таки настала, а вместе с ней моя возможность что-то написать.. Мысль о том, что пишешь ради чего-то, в моё случае – для наказания другого человека, непременно двигает тебя дальше, не позволяя останавливаться.
Руки болят даже меньше прежнего, и в этот раз я положил верёвку ближе к себе и затянул часть её себе на руку – вдруг кто-нибудь придёт . Понимание того, что с каждой строчкой я продлеваю себе карцерное время, сделало меня чуть ли не параноиком . Каждый шорох, каждый вздох, любое дуновение ветра – всё это заставляет меня нервно оборачиваться, а сердце – подпрыгивать. Пока я это писал, уже сделал две ошибки – хотя до этого ни одной. Надо успокоиться и взять себя в руки.
Завидев то, сколько я уже исписал, я невольно заколебался. 2 третьих одного листка с одной стороны были заняты ровными строчками, как будто заштрихованы. « Я пишу слишком долго, слишком развёрнуто» - говорил я себе, ложа листик на стол,- только самое главное.
«Я буду писать ещё мельче, буду сокращать слова там, где это очевидно, - говоря себе сейчас,- главное – быть спокойным. Ты не сумасшедший – нет!!!
Ещё пять лет назад я жил в небольшом городке Уимблрид вместе со своей женой Офелией. Жизнь наша текла спокойно, вертелась вокруг дом и работы и не забегала никуда дальше. Работали мы с женой учителями местной церковной школы. Я преподавал литературу , моя благоверная- латынь. Но Уимблрид, состоящий большей степенью из стариков грубых и упрямых нравов, не принимал нас в своё общество, предлагая лишь мирное соседство. Мы не принимали участия ни в городских собраниях, ни в чём подобном. Все наши знакомые дальше приветствия никуда не заходили. И только одного человека мы могли называть другом, и то, только потому, что он был в таком же положении, что и мы. То был разорившийся купец из Лондона, который переехал вместе в глушь, дабы залечить финансовые раны и открыть здесь своё дело – небольшой ювелирный магазинчик. Звали его Джон Миссер. Семья его была большой и состояла из жены из трёх дочерей, двух близняшек, которым тогда было года 4, и младшей девочке, Кэти , на год младшей своих сестёр. Миссис Миссер выглядела довольно бледной и неразговорчивой женщиной, довольно угрюмой и всегда серьёзной. Она носила чёрные или тёмные одежды, иногда платок того же цвета, руки её были опущены, и издали она напоминала монашку, как по поведению, так и по одежде. Большую часть времени она сидела дома, приглядывая за детьми, не желая интересовать миром вокруг неё. Мистер Миссер, сущности которого я тогда ещё не знал, выглядел полной противоположностью своей жены - упитанный, краснощёкий, всегда с улыбкой на лице, в чёрном костюме с тонким галстуком да коротких широких штанах – он так был похож на человека своего круга, будто только сошёл с карикатуры.
Магазин не занимал у него много времени и что есть, то есть – управлял он им отлично, прибыль была по меркам такой глуши очень большой. Вне финансовых дел он заходил к нам, потому что другое общество в этом городе было ему чуждо. Больше всего времени он проводил с моей женой, иногда даже больше, чем того дозволяет английское приличие, но я никогда её не ревновал. Их долгие беседы всегда заканчивались в полночь, они жали друг другу руки и расходились – а Офелия, вся довольная и счастливая, с упоением рассказывала мне в постели перед сном обо всём, о чём они говорили. Эти разговоры наводили на меня невыносимую скуку. Я лишь зевал и кивал в ответ, ничего при этом не говоря.
Так продолжалось около года, пока семью Миссер не постигло несчастье – жена Джона умерла от горячки, так она была слаба и худа. Мне было абсолютно всё равно на эту женщину, она оставалась для меня загадкой, поэтому я лишь из вежливости изображал приличие. Миссер стоял перед гробом и не пустил даже слезы - его хладнокровию можно было позавидовать, ибо он любил свою жену, и в этом у меня сомнения нет.
После похорон он не заходил даже к нам. По вечерам, когда я возвращался с работы (Офелия приходила домой всегда на 2 часа раньше), то видел свою жену, сидящую за тем же столиком, где они когда-то просиживали с Джоном часы напролёт. Он пила кофе из небольшой белой чашки и посматривала на дом Миссера, который стоял прямо перед нашим, через дорогу. Газеты в её руках беспорядочно болталась, она даже не заглянула в неё. Порой она даже не замечала меня. Иногда мне казалось это ненормальным, но не потому, что Офелии было плохо, а потому, что что-то изменилось для меня. Её не было рядом со мной, но я не старался даже заговорить с ней. В конец концов наши диалоги свелись к обычным приветствиям и коротким репликам на работе по профессиональным вопросам.
Плохо ли мне было? Нет, потому что в жизни было всё, что меня устраивало, мне было хорошо, и я был счастлив. Дом, в котором я живу, работа , где я работаю, жена , с которой я живу. Всё было просто, но люди способны усложнять эту простоту.
Так прошёл ещё один год. Джон Миссер ничуть не переменился, оставаясь верен своей скорби и печали. Офелия сама заходила к нему несколько раз, но их разговор длился не 5 часов, как раньше, а от силы пять минут, после которого она выходила ещё более угрюмая и расстроенная.
Близилась зима, заметая снегом всё вокруг, сметая планы людей, загоняя их в узкие рамки.
Однажды вечером, за несколько дней до Рождества, Офелия подошла ко мне и сказала:
- Я не могу больше с тобой жить.
Я поднял голову, приподнял чашку горячего кофе, стоящего у ежедневной газеты и по-прежнему молчал. Офелия отрыла рот, но не знала, что сказать. Слёзы брызнули из её зелёных глаз, пальцы свелись в руках, будто её схватила судорога, и она упала на кресло, громко рыдая.
Я отпил чай и поставил чашку на стол.
- Если тебя что-то не устраивает, ты можешь уходить,- спокойно сказал я, заворачивая страницу газеты. В комнате раздался шелест.
Офелия перестала плакать, убрала руки от лица и внимательно посмотрела на меня, пытаясь уловить в моих словах хоть капельку вранья. Но я не вру, никогда.
Она встала, и, шатаясь, вышла из комнаты. В спальне гремели вещи, слышались какие-то проклёны, ну а я допивал свою чашку чая. Отличный был чай.
Наконец я увидел Офелию у порога, бледную, с взъерошенными волосами, с красными, как смородина, глазами, и с небольшим чемоданом в руках. Она посмотрела на меня в последний раз, без доли стеснения моля меня что-нибудь сказать.
- Я закрою за тобой дверь ,- сказала я.
Офелия вновь разревелась и вся, дрожа, как мокрая кошка, выбежала из дома, хлопнув со всей силой дверью.
Я допил чай и направился к двери, открыв её, я увидел проливной дождь, заливающий всё вокруг. По дорогам сплошной лужей текла вода, они вдруг превратились в реки, а дома и участки стали островками, за которым стояло залитое водой поле пшеницы.
По тропинке от дома шла Офелия, едва не проваливаясь в рыхлую почву. Её шляпка, надетая второпях набок, совсем согнулась под дождём, а чемодан то и дело опускался в грязное месиво воды и глины.
- Счастливого пути, Офелия!- сказала без доли злобы и мести, а скорее даже с благодарностью.
Я закрыл дверь, поднялся в спальню, разделся и лёг в пустую кровать. В тот день я чувствовал себя счастливым, потому что бельмо, мозолящее мне глаза , наконец исчезло. «Пусть она будет счастлива»- думал я, - все должны быть счастливы.
В то время я по настоящему осознал, что человек становится одиноким только тогда, когда из его жизни уходят все, даже враги.
Дни шли один за другим, пересекая недели и месяца. Жизнь моя, в сущности, не поменялась , а стала даже проще . Мистер Миссер окончательно забросил свою ювелирную лавку, всё больше углубляясь в себя. Я не любил ни с кем разговаривать в этом городишке, а после ухода Офелии в этом пропала любая необходимость, но даже я стал замечать угрюмость Джона. Он подолгу гулял по вечерам, прохаживаясь по сельской дороге до станции, которая находилась в 3 милях. Я думаю, что многие пытались с ним поговорить, вернуть его к жизни, заставить сделать это хотя бы ради дочек, но он лишь мотал головой. В один прекрасный день на месте его ювелирного магазина появился магазин наручных часов от некой швейцарской фирмы – маленький провинциальный филиал. С той поры я видел его всё реже и реже.
Исписан лист с обеих сторон и на сегодня я решил закончить. Стоит рассказать, каким именно образом я хочу передать эти записи ищейкам Скотланд-Ярда, но об этом уже завтра.
05.03.1897
Пару минут назад из моей камеры ушёл здоровяк Бил, поигрывая железным браслетом на толстой руке. Никогда бы не подумал, что такой человек способен видеть дальше своего носа, хотя из всех других охранников он выделялся терпением и добротой.
Уже наступила полночь и я достал свёрнутый чистый листок, разложил его, положил рядом карандаш, как в школе, и подвигая бумагу к блеклым лучам серебристого цвета , собирался начать писать. Тысячи мыслей жужжали в моей голове, как рой ос. Наконец я коснулся тупым кончиком карандаша уголка бумаги – и первая же буква показалась мне слишком толстой.
«Карандаш нужно заточить» - решил я. Не было ничего проще, чем отломить кусок стального прута из наскоро сбитых перил. Убрав тряпки, которые служили здесь подстилкой, я крепко схватил один из прутиков сбоку и стал водить его в разные стороны, заставляя конструкцию тихо скрипеть.
Так прошло несколько минут, пока вмятины на прутьях, похожие на рубцы, совсем не треснули. Сперва с одной стороны, через минуты – с другой. Небольшой прутик с заострёнными концами блестел у меня в руках.
Я прислушался, присаживаясь на кровать. Тишина. Я взял карандаш, и немного волнуясь и периодически оглядываясь в пустой комнате, стал водить остриём по кончику карандаша. Маленькие опилки стали сыпаться мне на колени. С одной стороны грифель стал виден больше, потом с другой. Теперь надо было наточить сам кончик. Приблизив карандаш к себе, я стал филигранными движениями стачивать миллиметровый грифель. Ещё один мазок …
В комнате послышался резкий треск и от испуга я выронил карандаш, попутно ломая грифель. Несколько серых точек образовались на моих белых штанах « Как зебра»- тупо подумал я.
Подняв глаза, я увидел здоровяка Била, стоящего у двери с палкой в руке. Не раз эта вещь ломала кости обитателям этой больницы. Он был одет в тёмную рубашку, скомканную из-за выпирающего живота, короткие брюки и длинные, как лыжи, тёмные туфли, пахнущие нафталином. Он слега улыбался, хитро приподнимая густые брови. Я онемел, готовясь к побоям .
- Никак не ожидал от тебя такого,- сказал он грубоватым голосом.
Я молчал, по-прежнему сжимая пальцами острую спицу. « Если что, я смогу всадить её ему в шею»
Он сделал два шага вперёд и указал мне на листок.
- Что ты пишешь?
Я покачал головой, не решаясь вымолвить не слова. «Если он сделает ещё шаг…
Он посмотрел на меня, ухмыльнулся, довольно перекинул палку из одной руки в другую и пошёл к двери. Прикрыв её, он вернулся и сказал:
- Я не стану никому об этом говорить. Не в моих это правилах стучать. К тому же, никто ещё не приносил никому вреда такой писаниной.
Он скользнул взглядом по развязанным рукам и лежащей рядом верёвке.
- Неплохо,- сказал он,- это ведь не первый раз? Верно?
Я кивнул.
- А что ты делаешь это штуковиной? – спросил он, суживая глаза, как китаец, глядя на прутик.
- Точил…,- решился, наконец, сказать я,- карандаш.
-А, - сказал он, - а где карандаш?
Я наклонился, внимательно глянул на Билла, оставляя взгляд на дубинке, и резко нагнулся, дабы достать карандаш. Огрызок лежал у меня на ладони.
- Хм,- присвистнул он,- таким куском можно только в жопе ковыряться.
Он широко улыбнулся, встал, и попросил меня подождать его. Я не знал, как быть. « Бежать, ждать, закрыть дверь, пырнуть его прутиком, когда он войдёт»- десятки мыслей разом пронеслись у меня в голове, как вагоны скорого поезда.
В пустом коридоре вновь послышались одинокие шаги. Я был не в силах встать с места, будто меня связали, не сердце моё колотилось так сильно, что мешало думать голове. Большой Билл вернулся. В руках у него было несколько листов белой бумаги, вдвое больше моих. Он улыбнулся, уловив мой взгляд, и сел рядом со мной.
- Держи,- он положил 3 листка на стол, - а вот этим будешь писать.
Он вытащил из кармана длинный тонкий карандаш и положил рядом с листками. При свете луны выблескивала написанная золотистыми надпись «Pencil» . Я улыбнулся.
- Рад?- здоровяк посмотрел на меня и довольно поправил волосы.
- А точить? – вдруг спросил я, ощущая в руках кусок прутика,- ты ведь дашь мне…
Билли всплеснул руками.
- Ну, ты парень даёшь?!- сказал он,- тебе палец в рот не клади, откусишь по локоть и не подавишься. Я принёс тебе вместо огрызка, похожего на кусок ногтя, нормальный карандаш, а ты ещё просишь ножик, чтобы мог точить его, да? Или прибить меня, если надо будет?
Я вздрогнул от этих слов и тут же опустил глаза, будто увидел яркий свет. Мне стало неприятно и стыдно, но говорить дальше я не решался.
Билли пригнулся и посмотрел на меня.
- Да ладно тебе,- он похлопал меня по плечу, от чего я опять вздрогнул и поджал пальцы, желая исчезнуть или убежать,- не бойся ты меня. Я пошутил. Здесь всякие люди бывают. Есть воистину ненормальные, есть даже понормальней чем, за этими стенами. Всякое бывает.
- Ты пренебрёг правилами, - сказал я ,- ради меня. Ты делаешь такое и для других?
Билли нахмурил брови.
- Да. Иногда умные доктора стучат по моей большой голове, называя меня идиотом,- он улыбнулся и сморщил нос, будто хотел чихнуть,- говорят про правила, и прочее. Но я-то знаю, что без доброты никому не станет лучше. А правила …
Думать надо, когда их выполняешь. Здоровая голова всегда подскажет нужную вещь, неважно, что написано в правилах. А что ты, кстати, пишешь?
Сказать правду я не мог, но и врать не хотел.
- Воспоминания,- сказал я, беря в руки карандаш. Гладкий и тонкий, с острым грифелем, как стрела,- у меня нет никого, только воспоминания. Я их записываю, боюсь забыть.
Билл грустно кивнул. Тогда он, наверное, задумался о себе. Каждый бы задумался.
Вскоре он встал, так и не сказав ничего. У двери я спросил у него, прикладывая руку с карандашом к старому листику:
- Вы относитесь ко мне, как к сумасшедшему?
- А кто, по-вашему, сумасшедший?
Я пожал плечами.
- Я, например, пронумеровывая пары носков, прежде чем их одевать, ем только из определённой тарелки, по каждой на день недели. И много чего ещё. И, тем не менее, надзиратель за сумасшедшими, душевно больными и так далее.
Он ухмыльнулся, мотнул головой и вышел, закрывая за собой дверь .
Я сидел так ещё 10 минут, пытаясь прийти в себе, прежде чем не заметил, что едва не сломал новый грифель.
Пора было писать.
Немного оправившись после столь необычного визита, мне составляло не малых трудов мысленно вернуться в собственное прошлое, которое я не отказался бы передать кому-то другому. Наконец, нужные образы всплыли, и я готов был писать, руками прямо-таки тянулась изображать все это литературным словом.
К концу лета я уволился из школы. Что делать дальше, и где брать деньги на существование, я не знал, и собирался заняться этим вопросом позже. Общество людей, детей и учеников настолько меня раздражало, что иной раз я срывался на них без причины, а потом ещё сильнее ненавидел их в минуты спокойствия. Он считали меня чудаком, я считал их невеждами и социальными амёбами. Жить самому целый день, постоянно находясь в доме – было единственным моим желанием, потому что в этих стенах я был достоин самого себя.
Наконец оно осуществилось, и я прожил так три месяца, одни из самых счастливых в моей жизни. Собственные мысли занимали меня куда больше, чем пустопорожние речи других. Дети стали обходить мой дом стороной по настоянию родителей, но если они в будущем станут такими же, как и другие уимблриджцы, их родители, но так даже лучше.
Единственным ребёнком, который был исключением, была дочь Джона Миссера – Эбби.
Это и есть основная часть моего рассказа, его суть после пролога.
Однажды вечером я увидел её из окна, к тому времени я пил свою любимый чай, разглядывая округу с тыльной стороны здания. Здесь почти нет тропинок, и нет людей, которые бы здесь ходили, так что очень удивился, увидел маленькую низенькую девочку с косичными, заплетёнными до плеч. На ней было розовое, немного старомодное платьице с белыми узорами, под которым красовались маленькие белые туфли с тупым концом, немного испачканные грязью. В руках девочка крепко держала большую куклу.
Я заметил её только тогда, когда она уже стояла на опушке , откуда она шла , я не видел, но должно быть, из лесу, судя по туфлям. Она смотрела на меня несколько минут, затем улыбнулась, взглядом указала мне куклу, кивнула и побежала прочь, в лес. Чай к тому времени остыл, я его даже не пил, а всё время глядел на неё. Узнать в ней дочь Миссера я не мог, потому что не видел его девочек уже 2 года.
В тот день её образ не давал мне покоя – слишком необычный, вычурный, очень яркий на фоне всего окружения, чтобы его забыть. К концу своих размышлений, перед самым сном я уловил себя на мысли, что неплохо бы увидеть её ещё раз. Это было в некотором роде комплиментом.
С того случая прошла неделя. Я коротал каждый вечер на кресле - качалке со стаканом чая в руке и разглядывал опушку, ожидая, что эта девочка вернётся. Я был уверен, что она придёт, и в какой-то момент я понял, что хочу, чтобы она пришла. В ней было что-то необычное, она была не похожа на других, она казалась белой лилией на однотонной болотной воде.
В один из таких вечеров я услышал стук в дверь – столь редкий звук в этих стенах. За дверью стояла Эбби в том же наряде – розовое платье и туфли. На сей раз волосы её были распущены и ниспадали почти до груди. Она улыбнулась мне и спросила:
- Могу я войти мистер?
Я вздрогнул. У меня внутри всё сжалось, и я болезненно сглотнул.
- Конечно,- дрожа, как лист, сказал я, шире открывая дверь и отступая,- заходи.
Когда она вошла, я отчётливо заметил, как же она худа. Пластичное тело, тонкие, как ветки, руки и маленькие ступни на белых туфлях – всё это заставило меня ещё сильней разволноваться. Я ощущал и жалость, и страх, и какой-то далекое чувство покоя, словно старое воспоминание. Говорить мне не хотелось, впрочем, может потому, что я отвык говорить от одиночества.
- Могу я сесть, мистер Обермуд? – спросила она, приподымая брови. У неё был тихий, низкий голосок, и я бы хотел услышать, как она поёт.
Я кивнул и она села на кресло, разложив руки по перилам.
- Вы не любите гостей?- спросила она.
- Да, ты права.
Я присел рядом с ней. Она выглядела спокойной, и совсем не любознательной, каким бывают дети, попав в новое место. Она вела себя так, словно заходила сюда тысячи раз назад, словно это и был её дом.
- Как тебя зовут?- спросил я, испытывая некое облегчение,- ты ведь одна из дочерей Джона Миссера?
Девочка на секунду задумалась. Тень грусти скользнула по её лицу и тут же скрылась.
- Да, я его дочь. Мой папа называет меня Эбби.
« Мой папа называет меня Эбби»- мысленно повторил я.
- Почему ты зашла ко мне?- спросил я. В душе я даже не хотел знать этот вопрос ответ – я был просто рад тому, что она зашла. Мне хотелось чем-то её угостить.
- Я думаю , люди несправедливы к вам, мистер Обермуд. Вы хороший человек, просто вы другой.
Я улыбнулся. Маленькая газовая лампа заливала гостиную жёлтым светом, от чего лицо девочки казалось болезненным. Она провела рукой по перилам, посмотрела вокруг, вертя головой, и спустя минутное молчание сказала, немного наклоняясь:
- Не очень хорошо быть особенным?
- Я не считаю себя особенным,- резко сказал я. У меня перед глазами встала Офелия.
- Вы одиноки, мистер Обермуд,- она посмотрела мне в глаза,- чем же ещё можно объяснить одиночество?
«Сумасшествием?». Образ Офелии, о которой я и думать забыл, наконец исчез, улетучился, как роса.
Я глубоко вздохнул и глубже сел в кресло, откинув голову назад. Меня едва не тошнило.
- Папа тоже её любил,- сказала девочка грустным, не своим голосом.
Я поднял голову.
- Мою маму, в смысле, - девочка тоскливо улыбнулась,- но она умерла . Он говорил, что она жутко мучилась, сильно кричала, звала его на помощь, его били то жар , то озноб, она кидалась от одного края кровати к другому, но никто ничего не мог сделать. Она была обречена. А папа только сидел в соседней комнате и плакал, иногда подзывая нас к себе. Меня и моих сестёр. Он говорил, что с нами ему легче.
- Я думаю, что он не врал, Эбби,- сказал я, вспоминая его бледное, перекошенное лицо, круглые синяки под красными глазами, и неухоженный, почти беспризорный вид. Он был похож на чучело, пугало.
- После того, как её не стало, он изменился,- девочка приподняла голову и небрежно стряхнула прядь волос со лба, она по-прежнему казалась мне спокойной, словно всё это касалось вовсе и не её.
Мы сидели молча ещё несколько минут. Девочка рассматривала гостиную, весьма простую, безо всякого интереса - прямоугольный стол цвета мрамора, 2 широких дивана в серой окраске, похожие на двух здоровенных мышей, и 4 кресла того же цвета. Наверху, как солнце, возвышалась низко посаженная люстра , едва касающаяся своими лучами концов этой комнаты.
По правую сторону от входа находилось широкое окно с расписными узорами по бокам, напоминающие цветение кустарника, а посередине стояли решёточные деревянные рамы.
За окно стало совсем темно, грянул гром, но девочка по-прежнему слепо пялилась в пустоту. Тяжёлые тучи надвигались на городок, близился ливень.
- Тебе ведь пора домой?- спросил я, улыбаясь натянутой улыбкой.
- Пока нет, у меня есть время, но дождь меня торопит,- медленно сказала девочка, разводя руками. Она встала с кресла, прошлась по гостиной и остановилась у двери.
- Папа заметит мокрые следы,- спокойно сказала девочка, рассматривая свои туфли. Теперь они мне показались чище, определённо, тогда они были белые и сверкали, как новые. Девочка уловила мой взгляд и улыбнулась.
- Их купил мне папа. Совсем недавно. Он сказал, что мама любила такие же. Он хочет, чтобы я , да и все мои сёстры были на неё похожи.
- А тебе они нравятся?- спросил я, ощущая, как сердце моё колотиться в тесной груди.
- Да,- девочка невозмутимо кивнула,- они не плохи. Если бы у меня была возможность купить туфли самой, то я бы выбрала что-то подобное.
Тёмное однотонное небо рассекла молния, как ножницы бумагу, а за ней последовал гром, уже совсем близко. Казалось, небо едва держится наверху.
Девочка посмотрела в окно и грустно сказала, протягивая руку к двери:
- Мне пора. Как я уже говорила, он не любит грязь.
Я встал и подошёл к ней. Эбби уже стояла за распахнутой дверью, держа её за ручку.
- Ты ещё придёшь?- спросил я, чувствуя, как усталость накатывается снежным комом. Я опёрся о дверь.
- Я постараюсь,- девочка пожала плечами, - но ведь ты не любишь людей. Тебе нравится быть одиноким.
Я покачал головой.
- Ты права, но ты ведь совсем другое дело. Ты не такая, как они все.
Она молча развернулась, спустилась по ступенькам на награвированную дорожку и сказала мне, уходя в темноту.
- У вас нет детей.
Я стоял у двери, провожая эту девочку взглядом. Темнота поглотила её, и думал, что рухну прямо там, на пороге, не сделав даже шагу. Этот разговор так обессилил меня, так вымотал, словно я бежал много миль по просёлочной дороге. Я ввалился в дом, закрыл дверь, и как пьяный, опираясь на перила, стал подниматься наверх. Несколько последних шагов по лестнице дались мне с чудовищным усилием. Я не осознавал, где нахожусь, терял чувство реальности. Всё вокруг казалось выдуманным, нереальным, плодом фантазии безумного автора. Наконец я распахнул дверь в спальню, шатаясь, зашёл и рухнул на постель, закрыв глаза. Вокруг всё поплыло, и как много времени прошло, прежде чем я совершенно отключился, известно одному лишь Богу. Последней моей мыслью было то, что я сильно заболел, буду валятся в постели с бледным лицом и горячим, как сковорода , лбом, и не смогу даже выйти из комнаты. И никто не вызовет мне доктора.
Свой сон я не помнил, если он вообще тогда был. Когда я открыл глаза и повернулся, то тут же закрыл, потому что солнце заливало комнату белым ослепляющим светом. Я не раздевался, ни снимал часы с рук, так что мне пришлось, прикрыв лицо рукой, поднести их к руке. « Без семи двенадцать»- показывали они. Хотя лёг спать я где-то в 10 вечера. Мысль о болезни вновь посетила мою голову. Я потрогал горло, лоб, попробовал глотнуть, резко встал, пытаясь уловить слабость или головокружение, но всё было в норме. Подойдя к краю окна, я закрыл его шторами. Свет в комнату почти не просачивался, за исключением маленьких щелей внизу и вверху.
Я сел на кровать, закрыл лицо руками и стал припоминать всё, что случилось со мной вчера, будто это был вовсе не простой разговор с маленькой девочкой, а мальчишник в компании алкоголя и крепких сигарет. Я никогда не пил, не курил, так что эта мысль вызвала у меня улыбку. Стоило мне восстановить образ девочки, как вчерашние ощущения удовлетворение вернулись ко мне сполна. Она была у меня лишь пол часа, забежала в гости своему соседу …. « Боже мой,- думал я, не решаясь ничего предполагать,- как же она не похожа на всех других, даже на детей.
Я вспоминал свою педагогическую деятельность. Всегда бодрые, неугомонные, орущие на право и на лево дети, по большей части малыши возраста Эбби и даже старше, все они приводили меня только к раздражению. Я видел их родителей, я видел их будущее. Они были как куклы, наскоро разрисованные неумелым художником, на вид хорошие, неповторимые, но в душе пустые и одинаковые, как русские матрёшки. Жизнь заставит их преклониться, заставит упасть на колени, но они лишь озлобятся больше и станут ещё глупее, чем были. Никто из них не умел думать, никто из их родителей не умеет думать. Только единицы в Англии способны здраво размышлять. Они становятся лордами, министрами, даже королями, а народ, как стадо овец, идёт за ними. Иногда против них становятся другие умные люди, и тогда народ делится на разные клики – кому какая нравится, где больше платят или меньше заставляют делать, такая система у нас именуется двух партийной. А те же, кто не хочет лезть впереди всех на олимп, выстроенные их человеческих рядов болванов и простофиль, всегда будут одинокими.
Слишком грубо, но так оно и есть. Бумага стерпит всё. Как уничтожить порок, если не бить его прямо в сердце. Когда какой-нибудь жирный редактор из столичной газетёнки увидит эти слова, то руководствуясь правилами его партии, любой партии, он возьмёт свой самый толстый карандаш, который прибережён специально для эти случаев, и вычеркнет всё это, и может быть, многое другое. Но не в этом суть. Мысль одного человека в одной статье одной газеты- это слишком мало для многомиллионной толпы . Впрочем, я отклоняюсь от основной темы- осуждение Джона Миссера, доказательство его вины. Медленно, но верно я хочу опустить ему нож в спину оттуда, откуда он не ждёт.
Днём пришлось ехать в город за продуктами - деньги на них у меня лежали в запасах, а как они опустеют, я хотел продать дом и переехать смотрителем маяка где-нибудь в Ирландском море- то будет подходящая работа для столь неразговорчивого парня, как я. Купив нужно в Йоркшире, я приказал кучеру ехать обратно в Уимблрид во весь опор - мне хотелось покинуть этот муравейник по скорее. Ближе к концу пути карета на крутом повороте едва не столкнулась с другой; кучер вовремя успел дёрнуть поводья вбок и лошади повернули с дороги. Я выскочил из кареты, взъерошенный и испуганный, и тут же стал бранить кучера за его неосторожность, изливая на нём весь гнев; мальчик лет 19 пристыжённо глядел на землю, выслушивая мою брань. Из соседней кареты вышел мужчина лет 40 , высокий, с небольшой серповидной бородкой и бледным, немного приплюснутым лицом. Я знал этого человека, это был окружной доктор. Я перестал кричать и обратился к нему:
- Мистер Томас, с вами всё в порядке?
Он оглядел мою карету и сказал, переводя взгляд на меня:
- Всё нормально, Джон. Могла бы произойти неприятная вещь. Вы из города?
- Да,- ответил я,- покупал продукты.
Доктор обернулся, попросил своего кучера подождать и повернулся ко мне:
- Что-то вас давно не видно? Вы больше не преподаёте?
Я уныло вздохнул, разглядывая свои ботинки. Такие вопросы мне никогда не нравились.
- Нет. Я уволился.
Он кивнул, и прежде чем я хотел прощаться, он с удивлённой улыбкой полез в карман, словно собрался мне показывать фокус, но достал оттуда не воздушный шарик, а записку, исписанную кривым почерком.
- Едва ли не забыл,- он стукнул себя по лбу и протянул мне бумажку,- передайте это мистеру Миссеру, вы же рядом живёте?
Я заинтересованно приподнял голову, это вызвало неподдельный интерес моего сознание.
- Да. Возле Джона Миссера. Напротив.
- Хорошо,- доктор снова улыбнулся,- передайте ему вот это рецепт, я выписал его, но по ошибке забрал к себе. Досадная случайность, годы, знаете ли, берут своё, как ни крути.
Я мрачно взглянул на него, сердце моё стало биться чаще. Сжав кулаки, я спросил :
- А почему вы были у него? Что с ним такое?
- С ним – ничего. А вот его дети …, - он грустно вздохнул, опуская глаза,- очень плохи, слабы. У всех горячка, они едва живы. Худые, как скелеты.
Я вздрогнул. Сильное и острое чувство кололо моё сердце.
- Я передам, хорошо.
Мы распрощались, я сел в карету, приказал кучеру ехать дальше, только не спеша. Я хотел подумать. Поразмыслить.
Вести переданный доктором, повергли меня в шок и смятение. Сердце моё щемило, словно ему было тесно в человеческой груди.
« Я не должен, не должен её потерять, не хочу , нет…, - думал я , держась за голову, как пьяный.
Мысли мои переплетались, голова опять закружилась, словно я летел вниз с горы, и не прошло для меня и минуты, прежде чем 30 минутная поезда закончилась и карета остановилась.
Я занёс товары в дом, разложил их, стараясь тем самым отвлечься, и к концу дня, проведённому на диване в неясном томительном состоянии, я, наконец, решил не придаваться минутной слабости. В тот момент мне больше всего хотелось уехать прочь уже сейчас. « Мне не стоит думать об этой девочке»- размышлял я,- нет смысла привязываться к той, что скоро умрёт, кто скоро бросит тебя…
Всё это могло продолжаться бесконечно, с каждой новой мыслью всё более мучительно, как в наркотической ломке, если бы не нащупал у себя в кармане записку. Она помялась и теперь напоминала старую купюру. Я развернул её и прочил вслух, бормоча себе под нос:
- При настойке компресса вам следует соблюдать определённую температуру и не вдаваться в крайности, иначе она только навредит…
Чтобы было после этой фразы, я уже в точности передать не могу, помню лишь длинный рецепт микстуры и сухие рекомендации, лишённые всякой надежды. Я на столе разгладил бумажку, взял её и пошёл к Миссеру, стараясь не думать ни о чём. Свежий вечерний воздух отдавал холодом и одиночеством, даже огни вдали казались более редкими и не такими яркими. Я перешёл через дорогу, сильнее закутавшись в куртку, и постучал в дверь совершенно тёмного дома.
Через несколько минут послышались шаги, долгие и глухие, как удары мечами.
Если бы я увидел прежнего Джона Миссера в таком виде ещё хотя бы год назад, то подумал бы, что он вырядился в добротно сделанный костюм старика нищего из труппы столичного театра. Белые, как сода, взъерошенные, неухоженные волосы беспорядочно ниспадали на осевший, морщинистый лоб, скрывающий, как под забралом шлема, грустные, почти мёртвые глаза. Одетый в давно не стиранную, вонючую одежду, с закатанными штанинами внизу, передо мной стоял Джон Миссер собственной персоной, или его худая облезлая тень, как мне казалось тогда.
Я обомлел, открыл рот от удивления, но на лице этого молодого старика не отражалось ничего. Ему было всё равно, даже если я сплясал бы перед ним лезгинку.
- Чего?- спросил он сухим, еле живым голосом.
- Добрый вечер, Джон. Доктор Томас просил тебе передать,- я дрожащей рукой протянул ему записку. Он перевёл свой пустой, бесполезный взгляд на записку, взял её и разорвал у меня на глазах, обнажая свои жёлтые от грязи и инфекций зубы.
- К чёрту доктора,- он махнул рукой и кусочки записки полетели вниз , как безжизненные осенние листья, - к черту его советы. Он только голову мне морочит.
Джон Миссер перевёл взгляд вниз, проводя шершавым язвенным языком по сухим губам, боже мой, как это было мерзко. Я вздрогнул и отвернулся, но ему вновь было всё равно.
- Что-нибудь ещё?- спросил он, поднимая голову. Он походил на дикое, нецивилизованное животное.
Я покачал головой и отступил назад.
- Нет, ничего, только это.
- Ну, тогда проваливай,- он с грохотом закрыл дверь, позволяя старым рамам гулко затрещать.
«Впрочем, я слишком добр к нему»- думаю сейчас я,- но переписывать это уже не стану. У меня достаточно листов, но чем больше ты пишешь и чем дальше идёшь, тем больше приходит тебе в голову всего нужно, тем шире становится твоя идей. Пуская эти листы лежат про запас.
Я сегодня слишком долго писал, вдали горят первые лучи рассвета, а сон, физиологическая преграда, сбивает меня с ног и помутнеят мой разум, словно выкуренная сигара.
Можно ли считать человека невиновным, можно ли снимать с него ответственность, если он становится сумасшедшим в любой из дозволенных пониманием степени. Кто-то собирает носки , кто мучает детей. Но все они, так или иначе, приносят боль, тем более, если она не связанна с сумасшествием, как в случае с носками.
Я видел достаточно жестокости под отношению к сумасшедшим, видел, как их бьют палками , заткнув рот кляпом, как часами заставлять лежать полностью связанными, от чего мышцы совершенно атрофируются. Я могу ошибаться, я не доктор, не психотерапевт, способный провести грань между сумасшествием и странностью, но я знаю боль, знаю слишком хорошо, чтобы позволить кому-то сомневаться в этом. На боль отвечают болью в этом мире, а та девочка не виновна в том, что её отец превратился в чудовище во плоти и извергом в душе.
06. 03. 1897
Просматривая свои записи, я заметил, что не рассказал вам о том, как эти самые записи попадут в свет, покинут эти затхлые стены.
Всё дело в том, что больница наша находится в 4 милях от ближайшего населённого пункта, в прошлом это был дом какого-то доктора, герцога по происхождению, но это не столь важно. Он любил работать с пациентами в уединение, так что построил свой дом вдалеке. Спустя где-то 100 лет, во время оборудования больницы, встал важный вопрос о её снабжении, который закончился дружеским рукопожатием между директором клиники и главой фармацевтической кампании, где первый выступал в роли дойной коровы для второго. Но документ был оформлен, плата условлена, и кареты, набитые препаратами, взяли курс сюда. Каждый месяц теперь приезжает новая, доставляя морфии, спирт, бинты и прочее. Многое из этого даже не используется, а попросту крадётся медперсоналом, где позже продаётся в городе втридорога всяким наркоманам. Это даже для меня не секрет.
Поставки производит один и тот же человек, доставщик из фармацевтической фирмы – худой, долговязый, с гладко выбритым смуглыми лицом, повисшим на тонкой шее под длинными, как у женщины, чёрными волосами парень по имени Билл. Он работал уборщиком в той же школе, где я преподавал. Мы встретились случайно, во время одного из его визитов в хранилище. Мне иногда дозволяется гулять по коридору, но только с завязанными руками, что, впрочем, всё же лучше, чем с завязанным языком. Наш разговор был коротким, но продуктивным. Ему было наплевать, что это за бумага, кроссворд и приказ об убийстве, он согласен был передать её в Таймс, а затем в отделение Скотланд – Ярда. Последним стал перед нашим договором, каки в случае с больницей и фармацевтической кампанией, вопрос денег. Билл возразил, что я теперь нищий и у меня нет денег, всё моё имущество и прочее теперь можно сложить в футляр для сигарет, от чего я демонстративно рассмеялся.
- Банки Англии умеют хранить деньги , как никто другой,- сказал я, ухмыляясь, как кот с мышью в зубах, наблюдая, как меняется лицо моего друга. Я продиктовал ему счёт, он согласился.
- К сожалению, не могу пожать тебе руку, Билл,- сказал я напоследок,- излишки моего способа жизни.
Он удалился ,и с той поры мне стало только волнительнее. Я не боялся того, что Билл присвоит себе мои деньги, счёт был написан всего на 100 фунтов стерлингов- баснословная цена для простого доставляющего , работающего за 20 фунтов в месяц, но деньги для меня теперь не важны. С тех пор я думал только о том, как бы мне не переоценить себе и не написать чушь, над которой бы только посмеялись в отделении полиции. Это страх стал униматься, когда я написал первое предложение, совсем пропал со второй ночи.
Продолжу свой рассказ дальше. Я не видел Эбби 3 дня, и почти полностью успокоился, постепенно забывая своё волнение. Я не религиозен и не верю в Бога помогающего , немного понимая сущность Бога карающего – это называют роком и ужасной случайностью. Наконец я понимал, что болезнь смертельную невозможно победить силой духа, на крайний случай можно лишь отстрочить. Мне было жаль девочку, но я отвыкаю даже от интересных людей столь же быстро, как привыкаю. « Я могу лишь проститься с ней на похоронах»- размышлял я, прохаживаясь по саду. Мысль о том, что мне вновь придётся видеть лицо моего зверя соседа, который уже перестал быть тем прежним Джоном Миссером, приводила меня в дрожь.
Но Эбби пришла сама. Подходя ближе к чаще, я хотел прогуляться по тропинке , петляющий, как упавшая нить, через небольшой лесок к пруду. Здесь было тихо и безлюдно, мне ничего другого и не нужно было. За очередным поворотом я увидел Эбби, стоявшую по колено в траве в метре от дороги. И вздрогнул, приковав свой взгляд к её по прежнему бледным, но здоровым щеками, алым губами и спокойному, как мелодия флейты, взгляду и следующим шагом ударился о камень и едва не упал, успев ухватиться за ветку.
- Боже мой , Эбби,- сказал я, тяжело дыша и выпрямляя спину.
- Вы меня напугали, мистер Обермуд,- она приподняла голову и посмотрела на меня. В руках её по-прежнему находилась розовая кукла, только теперь на её лице не было … лица. Ни глаз, ни рта, сплошной белый круглый шар. Девочка сжала куклу крепче.
- Я тебе напугал?- спросил я, улыбаясь. Тонкие струйки пота потекли по шее.
- Да. Вы шли слишком тихо. Я вас не слышала. Здешние любят петь песни.
- Но не любят ходить сюда,- возразил я, подходя к ней,- а я не люблю петь. У меня плохой голос и никудышный слух.
- Наверное, - она посмотрела на куклу, грустно провела по её голове рукой, и вновь обратилась ко мне,- но я думаю, это вам говорили те, кто пели ещё хуже вас. Так всегда бывает.
Я замолчал, прислушиваясь. Мне послышались шаги, но это был обман слуха. Ветка, ударилась о сук. Жуткий ветер , громкий, как оперное пение, пронёсся по лесу, продрогшая меня до костей. Я вздрогнул, а девочка даже не шелохнулась. Я вспомнил о болезни.
- Ты ведь,- у меня ком стоял в горле, я сглотнул и начал вновь,- ты ведь с сёстрами должна лежать в постели, ты больна.
Девочка покачала головой.
- Больна лишь Кэти. Она при смерти. Ни я, ни Анна не болеем.
Я удивлённо посмотрел на неё, стараясь уловить крупицу лжи в её глазах, маленькую, едва заметную дрожь в голосе, но тщетно. Правда и искусная ложь звучат одинаково, верно, но то ангельское создание не врало. Ни за что.
- А как же доктор, он ведь…
- Доктор видел лишь её, она лежала в гостиной, вся замотанная в одеяла, словно спала на морозе. Она бредит и часто говорит непонятное. Она то вспоминает себя ещё совсем ребёнком, то говорит о тому, что хотела бы гастролировать по Европе. Доктор сразу поставил диагноз, других он смотреть не стал, отец сказал, что с нами то же самое.
- Но почему он так сказал?
- Он боится.
- Чего?
- Чтобы он не сказал то же самое о нас. Кроме нас у него никого нет.
Девочка грустно посмотрела на куклу, пряча глаза. Я стоял на месте, вглядываясь вдаль, но мысли мои были с этой девочкой. Я тогда вдруг подумал, просто предположил, что смогу взять её в дочери. «Ведь её отец уже совсем без ума, того гляди и убьёт в припадке горя»- размышлял я. Ветер вновь поднял свои могучие крылья, расстилая их по земле. Столб листьев воспрянул вверх, дотягиваясь едва ли не до верхушек сосен. Я прикрыл глаза и рукой и невольно обратил их к Эбби. Я гладила рукой платьице своей куклы. Маленькие ручки медленно разглаживали тугую ткань, ровняли её. Она была грустной, очень тоскливой, как старая, знакомая душе мелодия, но не одна слеза не падала на её бледные щёки. Мне захотелось взять её на руки и обнять, прильнуть к себе, заставить улыбнуться, но я сдержался, впервые за долгое время ощутив к кому-то искреннюю привязанность и любовь.
- Ты не хочешь со мной прогуляться?- спросил я .
Она подняла голову и улыбнулась:
- У меня есть время. Мы можем пройтись.
Она держалась спокойно и немного гордо, как вела бы себя женщина гораздо старше её лет.
Мы шли по тропинке, и первые несколько минут просто молчали, она была занята своей куклой, иногда глядя под ноги, переступая очередной сучок.
- Ты знаешь, что такое смерть?- спросил я, сжимая кулаки от внутреннего страха и смятения. Зубы мои лязгали друг о друга, словно на улице был жуткий мороз.
- Да,- спокойно сказала Эбби,- я догадываюсь. Папа мне когда-то говорил.
- Послушай меня пожалуйста, дорогуша,- я присел и посмотрел ей в глаза,- твоя сестра умрёт. Это очевидно, хочешь ты этого, или нет. Может заразиться и умереть другая сестра. Ты должна понимать, как велика на это вероятность.
Я понял, что перегнул палку слишком поздно, и поэтому ожидал увидеть мелкие , как роса, слёзы не её лице. Она могла возненавидеть меня, но на деле её лицо осталось прежним, словно она было сделано из мрамора, неспособного к новым эмоциям.
- Я понимаю. Знаю, что такое горячка.
Я посмотрел себе под ноги, готовясь уже зареветь от напряжения. Мои руки тряслись, как у алкоголика.
- Я хочу,- я сглотнул слюну, сделал глубокий вдох,- я хочу взять тебя к себе. Хочу уберечь тебя от этого недуга. Прошу тебя, пойдём со мной. Я смогу защитить тебя от отца, если он вздумает мне помешать.
Девочка потупила взгляд, но молчала. « Ну, давай же, скажи уже что-нибудь!- молил я. Моё сознание было готово взорваться ярким заревой эмоций, впервые в жизни я так волновался за другого, впервые в жизни я нашёл смысл жизни, как бы тавтологично это не звучало.
- Я пойду с тобой, хорошо.
Я поднялся и едва не упал от вскружившего голову восторга. В груди проступила боль и пригнулся, переводя дыхание.
- Я проведу эту ночь у вас дома, а завтра мы заберём мою сестру , а потом и папу,- она запнулась, задумываясь,- а папе мы поможем.
Я кивнул.
- А когда она выздоровеет, мы вместе с ним отпразднуем наше воссоединение. Воссоединение нашей семьи. Семьи Миссеров.
Я закрыл глаза, едва не заплакав. Не могло быть всё так хорошо, не могло быть всё так сразу. « Он ведь по-прежнему её отец. Даже если с палкой в рукой, которой он собрался её бить, даже если с револьвером , котором решил облегчить её мучение, всё равно это её отец. Всё равно»- я сжал кулаки ,выпрямился и со всего маху ударил по дереву. На шершавой старой коре проступили капельки алой крови. Я отдёрнул руку и отвернулся.
- Пойдём,- сказала девочка,- я думаю, ты сможешь нам помочь.
Эбби пошла вперёд, а я пошёл за ней, чувствуя, как ноги гудят от невыносимой усталости.
Мы шли где-то 15 минут и, поднявшись на небольшой выступ, вышли к моему саду. Уже вечерело, но погода унялась, шторм сменился приятным охлаждающим бризом, как мороженое в летнюю пору.
Эбби всё дорогу молчала, даже не оборачивалась. Мне казалось, что временами она улыбалась или что - то шептала. Я зевнул, подошёл к двери и достал из кармана ключ. Эбби стояла у окна, разглядывая мой дом. К тому времени я уже почти забыл её слова. Я был рад, что этой ночью она никуда не уйдёт. Я открыл дверь и впустил её.
- Присаживайся на диван,- сказал я, закрывая дверь. Подойдя к окну, я оглядел дом Джона Миссера- пустой и безжизненный. « Если он придёт, то я ему не открою - решил я, - буду бороться за неё». Мне стоило бы добавить, что я не имел на это никаких прав, но здесь речь шла о счастье маленькой девочки.
Я постелил ей в одной из комнат наверху, небольшая, и низким потолком, маленькой кроваткой, в которой некогда спала сама Офелия, будучи ребёнком, и окном, наглухо закрытым. Эбби оглядела комнату и сказала, что ей здесь очень нравится. Она положила игрушку на стол, стоявший рядом с кроватью ,и обратилась ко мне:
- Оставь мне свечу, я не хочу засыпать без света,- попросила она,- мне будет одиноко в темноте.
Я спустился вниз и достал там свечу, нечеловечьих усилий стоило мне вернуться назад , я едва не падал лицом на пол. « Когда всё это кончиться, я обязательно схожу к врачу, - думал я, заходя в комнату.
Поставив свечу на стол, я достал спички, зажёг одну и поднёс фитилю. Блеснул маленький огонёк.
Эбби довольно улыбнулась. Этот огонёк отражался в её глазах огромным пламенем.
Она сказала , что сама разденется , когда я уйду. Я кивнул , пошёл прочь из комнаты, и у самого выхода она у меня спросила:
- Ты ведь заберёшь её? Да? Мою сестру.
Я на секунду призадумался. Мысли путались в моей голове, как длинные нити.
- Сестру? Да, конечно, заберу.
- Ну, тогда спокойной ночи.
- Спокойной.
Я вышел из комнаты, держа в руках ключ. Заперев дверь, я пошёл к себе. Мысль о том, что она может уйти, заставила меня сделать это. Зайдя к себе в спальню, я достал из-под кровати маленький футляр с золотистым обрамлением. Открыв его, я вынул потёртый серебристого цвета револьвер, а под ним шесть патронов. Зарядив каждый из них, я положил футляр обратно.
Из улицы послышались громкие крики. Я подошёл к окну, отпустив револьвер вниз, и увидел Джона Миссера, стоящего на коленях вокруг своего крыльца. Сжав руками лицо, он бормотал что-то бессвязное.
- Умерла, умерла,- завопил он, падая лицом на землю и методически ударяя кулаком об твёрдый грунт,- они все умрут, всё… Я не вынесу этого…
Кто-то проезжавший мимо подошёл к нему. « Должно быть, конец,- подумал я.
Я отдёрнул штору, и, чувствуя внутреннее довольство, и спустился вниз.
« Может быть, всё к лучшему,- думал я, садясь на диван,- жизнь отсевает ненужных и оставляет только самым лучших, как сито в пшене или гречке?
Я положил рядом с собой пистолет. Если Джон Миссер попробует забрать у меня мою Эбби, то я пристрелю его, чего бы мне это не стоило. Теперь она моя.
Я закрыл на миг глаза, но открыть их уже не смог. Револьвер выпал из моих руки , и наклонился набок , ощущая сладостное наслаждение, и заснул. Сквозь темноту я всё ещё слышал его крики.
07.03.1897
Дверь распахнулась и в гостиную, постукивая каблуками, вошла Офелия. Чёрное вечернее платье облегало её тонкую, чуть возвышенную фигуры, оголённые плечи подчёркивали тонкую шею, обвитую, как лианами, чёрными волосами. Лицо было спокойным, как раньше, но всё же светлым и ясным, как луна.
Я приподнялся с дивана и открыл рот от изумления, стараясь побороть робость и смущение.
- Ты по-прежнему одинок,- сказала она твёрдым, немного грубым голосом,- ты всё такой же.
Я сглотнул слюну, и тень обиды развеяла моё смущение. Тут же вернулся дар речи.
- А ты хороша, как никогда,- сказал я, и почему улыбнулся,- здесь ты была совсем другой. Менее яркой.
- Менее яркой,- она фыркнула совсем по детски, затем продолжила уже серьёзно, но на её щеке заиграли ямочки,- глупо звучит, но ты, наверное, прав. Прости, просто не привыкла, что мне такое говорят.
Я откинулся на диване, любуясь красивым станом, словно скульптурой. Где-то в глубине меня проснулся обычный цинизм.
- Неужели это не столь обременительно, ехать ко мне в таком платье только для того, чтобы сказать это?- спросил я.
Она немного призадумалась, прищуривая узкие глаза.
- Нет, совсем нет.
Мне хотелось узнать, почему, но в тот момент она вновь заговорила, на сей раз другим голосом.
- Мне приятно с тобой поговорить, даже увидеть тебя, но я здесь совсем не для этого.
- А для чего же?- мне жутко хотелось смеяться от всей абсурдности положения, словно я находился в театре розыгрышей.
- Для того, чтобы дать тебе совет.
- Какой?
- Это самообман.
- Что самообман?
- То, что ты делаешь. Это только принесёт боль другим.
Я на мгновенье замер, ощущая, как бьётся в груди сердце. Руки мои похолодели, а на спине выступил холодным, неприятный пот. Я вздрогнул. Больше не хотелось смеяться.
- Это неправда. Она - это не ты. Она другая. Слишком другая. Ты не можешь ни о чём судить.
- Ты ошибаешься, - она подошла ко мне и взяла мою руку в свою. Нежно, как раньше. При всей этой вычурности она оставалась той же Офелией, добротной девушкой с длинными косичками , в которую я влюбился давным-давно.
- Если ты станешь бороться с неизбежным, то проиграешь,- тихо сказала она, словно шептала на ухо. Её голос, казалось, разлился по комнате мелозвучным эхом.
- Это сон?- спросил я, а Офелия вновь улыбнулась.
- Убедись, но затем остерегись,- сказала она, - помни об этом.
Послышался хлопок, и я проснулся. Комната была тёмной с едва пробивающимися лучами утреннего, еле живого света. Природа дышала холодом, на траве покоилась маленькими капельками утренняя роса. Вокруг было тихо и спокойно, как в гробу. Посмотрел на часы: половина 6 утра.
Закрыв глаза, откинулся на спинку дивана. Железные пружинки тихо заскрипели. « Это уже точно не сон,- подумал я, сладостно улыбаясь,- сколько всего мелочей бытовой жизни не способен уловить этот продукт человечного сознания.
Правой рукой я ощутил что-то холодное и твёрдое.
- Пистолет,- прошептал я, нащупывая рукой выгнутую рукоятку,- как я мог заснуть, что за глупость. Что за чушь со мной происходит?!
Я тяжело вздохнул, взял пистолет и откинул барабан. « Шесть пуль, все на месте»- подумал я, вспоминая про лунатизм, о котором недавно читал в газете. «Муж проснулся однажды с ружьём в руке, а его жена и два сына лежали рядом мёртвыми, прижавшись, друг к другу с самыми страшными и непонимающими лицами»- мысленно цитировал я содержание статьи.
Спустя несколько минут сидения я таки вспомнил про Офелию, это образ ярко запечатлелся у меня в памяти. Я знал, что к тому времени она жила в Лондоне на квартире у своего брата доктора, которого я видел всего пару раз. Жили они небедно, и одним словом …
Глупо сейчас об этом что-то писать, всё и так ясно. К тому же, этот сон я сперва не хотел вставлять в свой рассказ, но в конечном итоге решил иначе, потому что сон этот был в каком-то смысле откликом моего сознания.
Слова «Убедись, а затем остерегайся» , пусть они и были услышаны во сне, заставили меня задуматься. Какое-то неприятное, приближённое чувство, похожее на хорошо знакомую, давно надоевшую еду, заставило меня беспокоиться.
Я подумал про Эбби, не мог не подумать, потому что дом Миссера, как большой указательный знак, стоял прямо передо мной.
Я взял пистолет, встал и стал подниматься наверх. Приглядываясь к ступенькам, я старался определить, не поднимался ли кто по ним, но тщетно. Слишком поздно я вспомнил, что следовало мне проверить дверь. «Это уже паранойя»- сказал я себе. Преодолев несколько последних ступенек, я остановился перед дверью в комнату Эбби, не решаясь дёрнуть за ручку.
Прошли секунды, а может и минуты, прежде чем я решился протянуть руку. Во многом потому, что ожидание, томительное и противное, словно из тебя долго и старательно вытягивают пулю щипцами, было гораздо хуже, чем самый скверный исход этой истории.
Я обхватил ручку двери и слегка дёрнул её, ощущая, как кисть дрожит. Ничего. Я дёрнул ещё сильнее, но дверь не поддалась.
Я с облегчением вздохнул, опёршись на стену. «Дверь была закрыта, а значит она не могла никуда уйти, никто не мог её забрать»- думал я, улыбаясь,- замок не взламывался, а спрыгнуть с окна , ничего себе при этом не сломав, невозможно.
Я достал ключ, вставил его в замочную скважину и открыл дверь. Если бы я знал, как я тогда ошибался в своих суждениях.
Я зашёл в комнату, но она оказалась пуста. Заправленная постель, завешенные окна, догоревшая свеча. Я подошёл к окну и отдёрнул штору, думая, может быть, что за ней стоит Эбби. Но нет. Окно цело и закрыто. Я повернулся, и попросту стараясь ни о чем ни думать, обошёл всю комнату ещё раз. Боль сдавила моё сердце и я упал, ощущая гладкий ствол пистолета у виска.
- Я сошёл с ума,- прошептал я,- этого не может быть.
Я зарыдал. Слёзы текли по щеками, падали на пол, омывая мои руки, как вода из под крана. Наконец вскочил и закричал на весь дом:
- Хватит. Всё. Довольно. Здесь нет никого. Здесь только я. Это невозможно.
Я поднял пистолет к виску и выстрелил. Громкий режущий звук ударил мне в ухо, меня оттолкнуло вбок, и я упал, перегнувшись, как гимнаст. Упав, я почувствовал острую головную боль, которая, казалось, была везде. Боль била в глаза, они слезились. Из носа потекла кровь в рот, ещё раньше красные струйки хлынули по щеке. Я откинул голову назад и закричал, закрывая её руками. Пистолет лежал рядом.
Нащупывая у себя на виске шрам теперь, я по-прежнему не могу до конца дать себе или кому-то другому отчёта в том, благодаря чему я сейчас жив. Случайность это или высшее предзнаменование, но пуля, выстрелившая из дула пистолета, ударила мне в висок, скользнула по черепу и изменила траекторию, направившись в потолок; тем, кто сомневается в подобном, могут взглянуть на выводы докторов по этому вопросу.
Подняв голову, я увидел дыру, из которой сыпалась побелка, а на глубине 2-3 сантиметров застряла пуля. « А ведь она могла застрять так же в моей голове» - думал я позже.
Эта мысль пришла так же быстро и внезапно, как и другая, истинно важная мысль. Как вспышка фотоаппарата, передо мной пронеслись две картины вчерашнего дня.
- Отец сказал, что с ними то же самое,- услышал я голос Эбби сквозь туманный образ её лица.
- Они все, они все умрут, всё,- прозвучали слова Джона Миссера, и его исхудавшее, заросшее, волчье лицо сменило лицо маленькой девочки.
Я вздрогнул и в тот момент я понял всё. А может быть и нечего, но я угадал, я предчувствовал то, что хочет сделать Миссер. Полицейские, у которых эти события описаны под другим углом, совсем не ознакомлены с другой, правдивой версией, ради которой я и пишу всё это.
Я взял пистолет, вскочил, и, преодолевая жуткую боль в голове и головокружение, стал спускаться. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, я как немощный, как инвалид преодолевал заветное расстояние.
- Дверь,- шептал я,- только дверь, он сумел взломать замок, он обошёл меня. Обставил. Но у него ничего не получиться, если я только не опоздал.
Я дёрнул входную дверь, и она спокойно отрылась. Стиснув зубы, я зарычал и в сердцах ударил по ручке, хотя этот удар отчасти был направлен и на меня , и второпях вышел из дома, не закрывая дверь.
- Это не так далеко, - шептал я, чувствуя, как запекается горячая кровь на висках,- где-то 2 мили.
Я пробежал сад и вышел на дорогу. Если идти прямо по ней, а она обходит лес стороной, то идти едва ли не в два раза больше, как по объездной.
Я огляделся по сторонам, перебежал дорогу и внимательно глядя на дом Миссера, побежал к нему. Остановившись у самого порога, я, немного сведя колени и переводя дыхание, постучал в дверь. Никто не открывал. Я не собирался ждать, к тому же, если мои предположения верны, то его здесь и не будет.
Я оббежал его дом, заглядывая в окна, и побежал через небольшой лес. Перепрыгнув упавшее дерево, я побежал вперёд, обходя увесистые дубы, тонкие сосны и липы.
Холодный октябрьский ветер нес тёмно-золотистую листву сквозь ряды деревьев, образуя непроизвольные кучи. Я отмахивался от листьев, пробегая через группы высоких колючих кустов ежевики. Обколов себе все руки, я, наконец, остановился в небольшой опушке, через которую протекал маленький пруд. Сквозь прозрачную водную гладь было прекрасно видно замулившиеся, гладко обточенные водой, как наждачкой, сероватого цвета камни. На воде великим множеством плавали листья, образуя многочисленный, почти однотонный флот, иногда подгоняем маленькими, как жировые складки, волнами от лёгкого ветра.
Я остановился у самого пруда и почти упал на землю, чувствуя, как сильные волны боли накатывают на меня самым настоящим штормом. Я закрыл глаза, и легонько обхватил голову руки. Боль вспыхнула новой силой от прикосновения, но тут же угасла, и я сладостно улыбнулся. Журчание воды немного успокоило меня, предало сил и уверенности.
Немного приоткрыв глаза, я дотянулся рукой до воды, зачерпнув её в ладонь, словно просил милостыню, и брызнул её себе в лицо. Вода, будучи чистой и прозрачной, стекла по моей шее уже бледно-красной, как марганцовка.
Я тяжело вздохнул и опустил голову на землю.
- Только не сдаваться, только не сдаваться,- шептал я себе, немного шевеля губами,- ты сможешь дойти, ты сможешь.
Прошло лишь немного времени, прежде чем я встал, и немного покачиваясь, с бледным лицом и полузакрытыми глазами, побрёл вперед, стараясь хотя бы иногда переводить свой шаг на бег.
Лес закончился уже спустя где-то 10 минут, и я вышел на дорогу. Я помнил ей, и поэтому знал, что теперь я уже близко к цели.
На дороге я увидел фермера с повозкой, он ехал на ярмарку продавать молоко. Завидев меня, он выпустил бричку и едва не свалился на землю.
Вы должны понимать, что выглядел я тогда не самым лучшим образом: тёмные растрёпанные волосы, бледное, измученное лицо с собачим оскалом, кровь, медленно, как гусеница, ползущая маленькими струйками по щекам, грязная, испачканная землёй рубашка была пропитана кровью на воротнике, а снизу волочились помятые, грязные туфли.
Я усмехнулся ему, и в тот момент мне очень захотелось зарычать на него, напугать этого деревенского, превратиться сумасшедшим, даже оборотнем, каких они боятся по глупости своей, и отомстить всем людям разом за их ненависть ко мне, за их неуважение, за их предрассудки.
Я спросил:
- Далеко ли отсюда до кладбища?
Он втиснул короткую шею в широкую белую рубаху и дрожащими руками держался за края повозки. Лошадь его остановилась, мотнув вытянутой мордой.
- Отвечай же, дурень. Сколько ещё?
- Недалеко. Всего несколько минут,- неуверенным голосом сказал он.
Я кивнул и вновь улыбнулся ему.
- Знаешь дружок,- я сделал два шага к нему и остановился , глядя вниз,- меня забыли похоронить, и теперь я хочу исправить эту досадную ошибку. Видишь, какой на мне похоронный костюмчик, хороший, не правда ли?
Он закричал и неуклюже спрыгнул с повозки, зацепившись штанами за колесо и упал.
- Удачной дороги, - попрощался я и побежал дальше, чувствуя, как силы возвращаются.
Теперь вы уже знаете, куда я направлялся и, возможно, даже догадываетесь, почему я так спешу.
В тот момент, когда я заметил пулю в потолке, я всё понял, как я уже говорил. Найти общий ответ на всё происходящее очень легко, если ещё раз переосмыслить те две реплики. Эбби говорила, что отец верит, что все они больны. И он вчера стал свидетелем смерти одной из дочерей, стало быть, и все другие для него тоже умерли. Умерли в его голове. Когда он не нашёл одну из них в комнате, он понял, что Эбби у меня. Она, должно быть, говорила ему об этом, признавалась однажды. Когда он взломал дверь на верхнем этаже (нижнюю дверь ему даже не пришлось взламываться, она и так не заперта была), то увидел свою дочь, лежащую на кровати, с закрытыми глазами. Разве стал бы сумасшедший прислушиваться к её сердцу, стал бы слушать её отрывистое дыхание, нет, конечно. Он взял её на руки, думая, что она уже мертва, и унёс её . А куда обычно уносят мёртвых…
Вдали показались островерхие крыши мраморных готических склепов - богатые жители этой страны не хотят быть бедными даже будучи мёртвыми.
Спустя несколько метров на накренённой липой показались первые одинокие могилы – с маленькими покосившимися надгробьями с наскоро нацарапанными именами и годами жизни, с заросшей полынью землею, с упадком и наконец, смертью,- могилы бедных. Я иногда думаю, что не стоит уповать на небесную жизнь - даже там есть бедные и богатые, даже там есть эта невидимая, но болезненно ощутимая граница.
Это кладбище было довольно большим для столь маленького и неприметного городка только потому, что его размеры соразмеряемы его возрасту. Ещё со времён короля Георга I этот городок стоял, и с тех же времен люди умирали здесь.
Незнакомому человеку найти здесь какую-то одну могилу будет очень трудно, если не сказать нереально, но я знал, вернее, догадывался, где Миссер совершит своё непоправимое злодеяние. Могила Анны Миссер - его жены, находилась в четырнадцатом ряду на западе. Где-то пять минут ходьбы.
Проходя мимо разных могил, старых и новых, с большими и маленькими надгробьями, я невольно читал их имена, и сердце моё каждый раз вздымалось волнительным дыханием, если я узнавал чьё-то знакомое имя. Одна только мысль о том, что на месте одного из них может быть Эбби, я содрогался, с каждой секундой всё сильнее и сильнее вглядываясь вдаль.
- 13 ряд,- прочитал я шёпотом небольшую вывеску.
Осталось ещё несколько могил.
- Вот начало четырнадцатого ряда, - говорил я, ощущая почти истерическую дрожь. Могила Анны Миссер находилась дальше, я был на её похоронах и помнил это . Никогда бы не подумал тогда, что такое может случиться.
- Ерик Тогме, Синди Белл, Ричард Мюррей, Мелинда Мей и Вон Мей, Анна Миссер ...,- читал я вслух, остановившись на последнем имени.
Её могила по сравнению с другими была в хорошем, добротном состоянии. На небольшой мраморной плите с закруглёнными верхушками было вырезано её имя, годы жизни , а ниже всего этого надпись: Твоё тело умерло, но душа твоя навеки будет жить в наших сердцах, наших мечтах, в наших мыслях»
Твоя семья
А рядом этой могилой тремя небольшими бугорками, даже без надгробных плит, стояло новые могилы. Я сделал несколько шагов вперёд и упал на колени, не имея сил подняться. Цепи сковали мои лёгкие, я не мог дышать.
Земля была совсем свежей, какие-то несколько часов отделяли меня от захоронения.
Я провёл рукой по рыхлой земле, ощущая, как чёрные пищики проходят свозь тонкий пальцы, застревая под ногтями. Я зачерпнул землю в ладонь и с силой бросил её прочь. Руку мою дернуло, и я опустил её, словно только что зачерпнул вместе с этой землей ещё несколько повозок угля.
Я сидел так несколько минут, прежде чем слезы не хлынули у меня из глаз. Маленькие, спокойные, не истерические, то были слёзы неизбежности, слёзы скорби. Я не кричал, не бился головой о землю, я сидел, как монах, скрестив грязные руки на коленях и плакал, думая об Эбби.
Сзади за мной шелестели листья, извиваясь и кружась на земле. Ветер поднялся вновь и кроны деревьев зашумели, как бы недовольные надвигающейся грозой.
- Если начнётся дождь, - говорил я сам себе,- то я не смогу копать.
Я посмотрел на небо. Тучи стягивались в единое чёрное полотно, как пазлы. Я зачерпнул одной ладонью и землю и выкинул её прочь, потом другой, затем поновой. Раз за разом я грёб, как собака, ищущая кость. Тогда я верил, что она ещё жива. Верил, что есть надежда.
С каждой минутой я копал всё сильнее, всё настырнее. Мои мышцы гудели, а руки дёргались от каждого движение, но я не думал останавливаться.
Когда ударил первый гром, я почти онемевшей кистью дотронулся до гроба, не так глубоко закопанного, как того требует церковь, решил я. То был наскоро сколоченный небольшой ящик, где могло спокойно поместиться детское тело.
Я поддел пальцами зазор между досками и попытался его отодвинуть, но не получилось. Тогда я в бешенстве, едва помня себе от методически повторяющихся болезненных импульсов на теле и в голове, стал бить по тонким досками.
20 ударов потребовалось мне, чтобы расколотить его. Каждый удар я помню, как сейчас. Где-то с 10 удара я разбил себе костяшки, а к последнему сломал 2 из четырех. Окровавленными, изуродованными, как у Франкенштейна, руками я убрал покорёженные доски, но увидел перед собой тело совсем другой девочки - Кэти, как я понял позже.
Скрюченное, изуродованное длительной болезнью тельце лежало едва ли не поперёк всего гроба - таким оно было маленьким и исхудавшим. По всей коже, благоприятно скрывающейся за старой, провонявшейся больницею одеждой виднелись язвы и маленькие, а от острой цыганской иголки, раны. Под длинными тонкими ногтями виднелась вывернутая кожа с запекшимся мясом, а лицо, недаром повернутое ко дну этого гроба, превратилось в синий изсохнувшийся круглый кабачок. Глаза, покрытые белой слизью, были приоткрыты, а брови и волосы, некогда бывшие красивыми, почти совсем выпали, оставляя только несколько тонких, мертвенного цвета волосков. Маска смерти окончательно застыла на лице этой девочки.
Я положил дрожащую ладонь девочке на глаза и лёгким движением закрыл их, ощущая, как течёт по моей ладони вязка, липучая слизь.
Я отдёрнул руку. Взял окровавленной рукой разбитую палку, вылез из неглубокой ямы, подошёл к другой, сел на колени и стал молча копать её землю. Треснула ещё одна костяшка на правой руке, и копать ею я больше не мог, даже доска выскользнула из скривившихся, как в судороге, пальцев. Я тихонько взвыл, и наклонился, взял упавшую палку другой рукой и стал теперь копать ею.
Под конец мне казалось, что я умру прямо сейчас, и что яма эта как раз для меня. Ударил гром, и первые капли дождя упали на землю. Я дёрнул головой, смахивая капельки пота и грязи, и стал копать дальше.
Этот гроб был зарыт так же не глубоко, как и прежний, и под плотный проливной дождь я, наконец, добрался до него. Смахивая палкой не только землю, но и постоянно наполняющуюся воду, я стал бить ею по гробу. Спустя несколько ударов обе доски треснули, и сквозь небольшой зазор я увидел лицо Эбби. Дыру тут же залило грязной водой, и я едва не взвыл от злости. Последние удары я наносил уже рукой, левая стала такое же разбитой, как и правая. « Если только они начнут гноиться,- думал я, ломая доски, - я смогу отрезать ладони»
Наконец я отодвинул третью доску – тело Эбби выглядело куда больше, чем её сестры. Волосы были длинными и пышными, руки в меру ухоженными, а лицо, пусть и немного бледное и с синими ореолами под глазами - всё же не утратило те девичьи черты. Рядом с ней лежала её любимая кукла. Я на секунду застыл, увидев, что её лицо имеет глаза, рот, нос и уши - как раньше.
« Неужели это был сон»- думал я. Немного поджав ладони, борясь с истерической болью, и занёс руки под девочку, и сильно нагнувшись, поднял её и прижался ухом к её груди. Сердце молчало, губы не шевелились.
Я припал лицом к её телу, но плакать уже не мог.
То, что она мертва, я понял гораздо позже, моё искривлённое, как в кунсткамере, сознание едва ли соображало самые элементарные вещи. Единственной мыслью было лишь поскорее убраться отсюда - тело мое, изнывая от боли, теперь дёргалось от холодного проливного дождя. Я глубоко вздохнул, захватывая губами дождевую воду, недовольно сплюнул её и стал выбираться. Держа девочку перед собой, на руках, я сделал два шага вверх, но вязкая, как глина, земля, буквально ускользала из моих ног.
- Потерпи, девочка моя,- шептал я Эбби, прижимая её ещё сильнее.
Едва не упав, я сделал шаг назад, немного выгнулся вперёд и, стиснув зубы до скрежета, побежал вверх. На сей раз всё получилось хорошо, и я крепко стоял на ногах на пока ещё более менее твёрдой земле. Длинные красивые волосы маленькой девочки превратились в мокрый однородный комок, вода маленькими струйками протекала между глазами со лба и стекла по щекам, а платье повисло на таком же безжизненном теле. Девочка по-прежнему мёртвой хваткой держала куклу – это игрушке были неведомы не болезни, ни боли, не смерить. Она вечно улыбалась.
Сделав глубокий вдох, я двинулся вперёд, подпирая руками бездыханное тело, и увидел вдалеке, между мокрыми и нагнувшимися, как старики, соснами трёх человек. Один из них шёл впереди, другие рядом немного дальше от него. Все были одеты в чёрные плащи, и только на том, кто шёл впереди, не было никакого головного убора, даже шляпы, как это было у двух остальных.
Не так много времени мне понадобилось, чтобы определить личность этого человека - Джон Миссер возвращался на место своего преступления. Волосы его уже совершенно опали, лицо морщинистое, немного наклонённое набок, и запылившиеся глаза с маленькими глазницами. Он шёл спокойно и непринуждённо, как монах, немного наклонив голову.
Я остановился и стоял, как парализованный. Слишком много событий свалилось на мою голову, слишком большим грузом они давали. Не думаю, что прошло больше пол минуты, прежде чем Миссер заметил меня, подняв голову, переходя из одного ряда на другой. Не так много времени потребовалось вышедшему из ума отцу, чтобы понять, в моих руках находилась его дочь – любовь всей его жизни, сыгравшая с ней злую шутку.
Миссер остановился, лицо его дрогнуло. Суженные, как у азиата, глаза стали расширяться, губы дрогнули. Я стоял напротив него буквально в 3 метрах и смотрел ему в лицо, спокойно и мирно. Больше мне хотелось тогда просто уйти, забыть всё это. Тогда я подумал впервые: « А ведь Эбби уже мертва» - я тупо улыбнулся, по-прежнему глядя на Миссера,- а мёртвым не поможешь. И это хорошо.
Лицо Миссера вновь дрогнуло, запульсировала жилка на виске. Он приоткрыл рот, оскалил зубы , дёрнулся и закричал:
- Выродок!
- Джон, в чём дело? Кто это?- спросил один из его спутников.
Миссер резко развернулся, схватил его, будто хотел обнять, закинул руку за его спину и оттолкнул прочь. Тот упал, и его чёрный плац стал коричневым, а шляпа слетела.
- Ненавижу! – закричал Миссер, поднимая в руки револьвер.
- Джон,- закричал другой его спутник, протягивая дрожащие белые руки к нему,- что ты делаешь? Отдай мне пистолет!
-Не смей мне мешать,- процедил Миссер, стреляя второму спутнику в ногу. Он вскрикнул, наклонился, зажимая руками колено и упал, как оловянный солдатик, окуная лицо в грязь.
Миссер нервно сделал несколько шагов вперёд; пистолет плясал в его руке, а ноздри, похожие на вентиляционные трубы, широко раздувались.
- Я тебя убью,- сказал Миссер. Из его глаз хлынули слёзы, он покачнулся, но сохранил равновесие,- ради Офелии, я отомщу. За всё.
Он выстрелил. Маленькое облачко дыма тут же исчезло за уже прекращающемся дождём. Пуля пролетела где-то в двух сантиметрах от моего веска, оставляя жаркий след в пространстве.
- Ты убийца, Джон, - сказал я тоном судьи совершенно спокойно, - и ты понесёшь наказание.
Лицо Миссера искривилось, наклонилось, он подошёл ближе, едва ли различая что-то вокруг кроме меня, вновь выстрелил. На таком расстоянии вряд ли можно промазать, но пистолет дал осечку, по звуку похожую на негромкий хлопок. Миссер дёрнулся, повернул пистолет к себе, с трясущимися руками выбросил его, словно это было какое-то противное ему письмо, и кинулся на меня.
- Зря стараешься, Джон, - я увернулся от его медленной атаки, держа Эбби в руках, затем сам ударил его ногой. Но другая нога, которой я опирался, соскользнула с до невозможности вязкого грунта и провалилась в него. Я сам потерял равновесие, зажатый к тому же тяжестью Эбби. Падать на мягкую землю было совсем не больно, почти как на пуховую кровать, но грязная вода, как из канализации, тут же залила мне глаза. Я стал барахтаться руками, едва смог скинуть мокрое тело девочки с себя, и стал протирать свои глаза, дабы смыть грязные подтёки, когда увидел перед собой гневное, совершенно обезумевшее лицо Миссера. Лицо волка.
Он ударил мне со всего маху в лицо, из носа хлынула кровь. Положив левую руку на горло, он стал наносить монотонные удары по носу, подбородку, лбу.
- Я тебя уничтожу, - шептал он, безумно улыбаясь.
Он нанёс мне, по меньшей мере, 13 ударов, прежде чем его не оттащил первый его спутник. Тяжел кряхтя, бегая вокруг перепуганным, не верящим взглядом, он схватил Миссера за плечи и толкнул назад – дряблое, изнеможенное, как у каторжника тело с лёгкостью поддалось.
Тот день закончился для меня довольно быстро. Первый спутник Джона Миссера оказался полицейским, а его пистолет соответственно - табельным оружием. Он разорвал своё пальто и длинными кусками связал нам руки, а затем пошёл к смотрителю кладбища. Пока тот бежал за полицейским кэбом, спутник перевязал ногу своему другу и отвёл всех троих в его небольшой покосившийся домик. Всё, что происходило в доме, я помню очень смутно и расплывчато, а спустя несколько минут и вовсе потерял сознание, хотя болезненное громыхание переломанных рук и разбитого носа не утихало ещё долго.
Очнулся я через два дня в городской больнице, с перебинтованными руками и прикованный цепью к кровати. Спустя несколько минут, не смотря на протесты врача, в комнату вошёл высокий широкоплечий инспектор. Он оглядел меня с ног до головы, остановил взгляд на железной цепи с немного прогнутыми кольцами, формой похожими на маленькие яйца, одобрительно кивнул и сказал:
- Вы знаете, почему вы здесь?
Я усмехнулся. Нескольких минут мне хватило, чтобы угадать, где я проведу последующие несколько лет, и у меня это почти получилось.
- Догадываюсь, офицер.
- Не ерничайте,- отрезал он, смерив меня кислым, презрительным взглядом. Я знаю такую породу людей – породу законников, идеальных блюстителей порядка, красивых по наружности, но совершенно глупых и безжалостных в душе. Они ненавидят адвокат и больше всего из двух известных методов предпочитают метод кнута во всем и всегда.
- Ничуть, офицер,- возразил я, стараясь говорить как можно более просто и радушно.
Он сухо перечислил мне все мои обвинения – список получился длинным и отчасти справедливым, если не брать во внимания многие причины содеянного.
Под конец, когда он с нескрываемым удовольствием уходил, я спросил у него уже совершенно серьёзно:
- Что с Миссером?
- Он более или менее здоров физически, но психически он больше не человек. И поверьте мне на слово, я позабочусь о том, чтобы вы за это ответили.
- Смотрите, не перетрудитесь.
Офицер бросил на меня резкий, злобный взгляд, быстро открыл дверь и вышел. « Если бы закон дозволял, то он избил бы меня прямо здесь»- думал я, подёргивая крепкую цепь.
Как вы уже должно быть догадались, меня признали невменяемым, или душевнобольным, как это принято именовать официально, благодаря только глупому стечению обстоятельств, улик и показаний, иначе я это объяснить не могу, ибо если я сумасшедший, то кто тогда здоров?!
Одно только радует, мне удалось несколько минут наслаждаться приятнейшим зрелищем – перекошенной рожей того офицера полиции, когда он узнал про моё сумасшествие. Ещё бы, ведь вместо тюрьмы, где я был наверняка откинулся после первых двух лет из 7 мне положенных, я теперь буду проводить время в теплой и хорошо обустроенной психбольнице.
Ах, боже мой, самому смешно, когда пишешь такое, особенно теперь, но именно так он и думал.
Ночь подходит к концу, моя рука, уже зажившая давно, болит как никогда сильно. Места у костяшек раскраснелись, как брюшко рака, и сильно болят. Мне пора заканчивать, хотя, сколько ещё хотелось бы описать. Может быть, когда я выйду отсюда, а Миссер будет гнить в тюрьме, как самая вонючая трюмная крыса, я могу даже написать книгу. Мне есть о чём сказать.
Много о чём.
Дорогой мистер Браун
Прилагая к этому небольшому рассказу это письмо, где я лично прошу вас сейчас же заняться этим делом. Как видите, я описал всё более чем подробно в силу собственной памяти и таланта. Билл Торнтон, мой курьер – это всего лишь посредник, который согласился помочь мне в этом деле, он никак не причастен к нему. Кроме того, он утверждал, что вы знакомы, и что вы зарекомендовали себя как надёжный, твёрдый человек. Я не знаю вас, и могу лишь уповать на вашу честность, которая, я надеюсь, не позволит вам пройти мимо этого дела. Вы должны поехать в Уимблрид и провести своё расследование – у вас для этого имеются все полномочия и возможности. Во-первых, вы должны арестовать Миссера или на худой конец приставить к нему охрану, чтобы он вдруг никуда не сбежал. Обратитесь к доктору, поговорите с ним, он наверняка расскажет больше, узнав о том, кто вы такой. Если станете расспрашивать других жителей – наткнётесь на некоторое лицемерие и несговорчивость, потому что Миссер у них теперь вроде страдальца, а я, если раньше был только чудаком, то теперь ещё и убийцей, сошедшим с ума. Помимо всего прочего, как мне самому не противно об этом думать, вам стоит вскрыть гроб Эбби и отдать её докторам, они, несомненно, подтвердят отсутствие у этой малышки всяких болезней или патологий. Не подумайте, что я считаю вас некомпетентным, ни в коем случае, просто по жизни я привык делать всё один и думать обо всём только своей головой.
Как только начнётся расследование – вы должны приехать ко мне. Директор этой больницы – человек сговорчивый и закона боится. Он с лёгкостью устроит нам встречу. Если это дело заинтересует вас, вы, несомненно, захотите задать мне вопросы, на которые я в силу своих возможностей отвечу.
Если я кажусь я вам лгуном, или более того сумасшедшим, то передайте это дело кому-нибудь другому, прошу вас.
С уважением,
Ричард Обермуд
Дорогая Офелия
Неприятно мне писать тебе это, но ты должна это знать, обязана, наверное, просто потому, что некогда клялась этому человеку в верности, что некогда он был для тебя родным. Письмо, которое мне пришло 4 месяца назад, прислал твой бывший муж, Ричард Обермуд, я вкладываю его в этот конверт. Прочитав его впервые, подумал, что попасть в голову к этому человеку, совершенно обезумевшему, значит сойти с катушек. С самого первого раза вся эта история казалась мне страшным бредом, но чтобы опровергнуть её, я потребовалось два месяца бюрократии, поездок в Уимблрид, и несколько длительных бесед с доктором психиатром, которые всё окончательно решили. Постараюсь тебе всё объяснить. Спустя год после того, как ты уехала от него, он окончательно спятил от одиночества, к которому так стремился. Его атрофированное сознание, совершенно расшатанное, создало некий образ девочки, оправданный некоторыми отдельными фактами из жизни, с которой он вынужден был, хоть иногда, но всё же иметь дело. Как бы странно это не казалось, та девочка, Эбби, была лишь плодом его воображения, призраком, если хочешь. Судя по их диалогам, несуществующим, разумеется, эта самая девочка в некотором роде олицетворяла часть его сознания, которая пыталась бороться с сумасшествием, указывая ему на одиночество. Дочки Миссера, с которым ты дружила, я знаю это, были больны все, доктор Томас подтвердил это мне в личной беседе и даже засвидетельствовал справки. Понимание того, что три маленькие девочки, дочери, должны умереть, убивало Джона Миссера едва ли не многим меньше самой болезни. Миссер похоронил их сам за день до того, как Обермуд перестал видеть Эбби, называй, это как хочешь. Он не похищал её, даже не думал об этом в тот момент. Вряд ли он помышлял о чём-то другом, кроме как присоединиться к своим дочерям. Не сложно представить, а может скорее наоборот - невообразимо обычному человеку представить, что чувствовало любящее сердце несчастного отца, когда он увидел две раскопанные могилы и тело своей дочери в руках у чужого человека – маньяка, расхитителя, больного, уж не знаю, что он думал о нём тогда. Смешно до слёз, но Миссер думал про Обермуда то же самое, то есть считал его маньяком, и он был совершенно прав. А Обермуд, несомненно, сейчас находится там, где ему самое место, и никто, поверь мне на слово, не собирается его оттуда выпускать, даже если он будет клясться, что ничего написанного здесь на самом деле не было. Не знаю, о чём ещё писать, хотя уверен, что когда мы с тобой встретимся, то не наговоримся и за несколько часов. Когда я в последний раз видел Джона Миссера, сидел у себя в доме, пустом, отстранённом и неприветливом, как лицо беспризорного, тупо глядел в окно на мелкий барабанящий дождь. Уж не знаю, может быть, он надеется, что когда-нибудь тучи развеяться и всё вернётся на круги своя, а может уже и не надеется, уже не знаю, что хуже. Что же касается письма твоего бывшего мужа, то я решил поддержать его версию. Знаю, это звучит глупо, и не спеши критиковать меня – доктор говорил, что ему важно, наконец, расстаться со своей навязчивой идеей и отвлечься, забыться. А пока Миссер, по его мнению, на свободе, этого никогда не будет. Хочу тебя предупредить, не стоит ехать к Обермуду, хотя заранее знаю, что ты не поедешь. Просто я должен был это сказать.
Некоторые говорят, что все, что не делается – всё к лучшем, но я ничего хорошего здесь не вижу даже в перспективе.
Напиши мне ответ, скажи, что думаешь, об этом всём и …. Короче, если всё же ты решишь к нему поехать, я поеду с тобой… одним словом - дай мне знать, если что. Думаю, что написал уже и так больше, чем надо.
Генри Браун
3 письма к одному адресату
© Copyright: Александр Самойлов6, 2012
Свидетельство о публикации №212092200023
Свидетельство о публикации №212092200023
Рецензии