Шурка

Шурка.

Шурка лежала на своей кровати, она смотрела и не смотрела на белый потолок, иногда взгляд скользил по ковру на стене. За окном шел дождь, большая береза шумела над домом. «Дай воды»,- хотела сказать она, но произнесла только: «Да-да-да». Он понял и принес попить, но она оттолкнула его руку, вода выплеснулась на одеяло, а кружка упала на пол. Она с трудом повернулась лицом к стене и спиной к нему, нога неудобно подвернулась, но она ее не чувствовала. Он прикоснулся к ноге и молча поправил ее, ничего не сказал. Через несколько минут она заснула. 

Она легко шла по песчаному ладожскому пляжу, почти бежала, и вот уже прозрачная вода доходила до лодыжек, потом до колен и чуть выше. Шурка наклонилась, замочив свое красивое  платье. Она зарыла руки в песок, посмотрела сквозь воду, улыбнулась. Она была далеко от берега, на песчаной отмели. Стало очень холодно, в Ладоге вода всегда очень холодная, но ей было очень-очень хорошо. Ей было восемнадцать, она себе нравилась и все вокруг было таким светлым. Она очень любила и завтра была свадьба, но они даже не целовались. «Шу-у-ра, Са-а-ш-а, сумасшедшая, замерзнешь!» кричал Михаил с берега. Как это, думала она, как я буду жить с ним? Он такой взрослый, серьезный, а я просто – Шурка, я даже смеяться при нем боюсь, а он меня поцеловать не может, смущается. Как же мы будем…

Она открыла глаза, старый ковер, кривая стена, нога, та, которую она чувствовала после инсульта, сильно затекла. «Да-да-да-да» сердито позвала своего мужа, Толю, и попыталась сесть. Он не слышал ее, возился в сарае. Она встала, опираясь о стену прошла на кухню и села на стул у плиты. На окне стояла душистая герань, не подоконнике лежало письмо от… кого-то. Она взяла его и погладила. Она помнила, что в письме было что-то хорошее, но не помнила – что именно, а прочитать не могла. Она смотрела на строчки, от них было хорошо на душе. Она вздохнула, протянула руку к герани, смяла пальцами  увядший лист, оторвала его и понюхала, она любила этот запах.  Дождь перестал, соседская рыжая кошка сидела на заборе. Он зашел в дом и сел напротив. Она протянула ему письмо, он взял очки с одной дужкой и старательно прочитал его. «Да-да»,- сказала она.

Шура не стала завтракать, она встала раньше, потому что не могла бы посмотреть ему в глаза, после того, что было ночью. Она шла по улице, глядя себе под ноги. На трамвайной остановке не было людей, но она все равно не поднимала глаз, боялась, что встретит глазами кого-нибудь в окне дома напротив. Она даже пропустила первый трамвай, ей казалось, что все пассажиры на нее смотрят, что вагоновожатый сейчас объявит не следующую  остановку, а скажет что-то про нее, что все понимают, что с ней произошло. Она краснела, волновалась и чуть не попала под очередной трамвай, а когда тетка билетер отчитала ее, ей казалось, что та ругает за бесстыдство и она так горько заплакала, что две женщины в трамвае стали ее защищать, и она даже забыла купить билет. Но вечером, когда она вернулась домой и стала суетливо что-то делать на кухне, Миша просто подошел, обнял ее и поцеловал, и она сразу успокоилась, все стало хорошо, ей было почти не стыдно, только немножко, и это «немножко» сохранилось навсегда.

Самое трудное было ходить в туалет, – ей приходилось держаться сзади за Толин ремень. Ей не было стыдно, как ребенку не бывает стыдно, что мать моет его, но она привыкла унижать мужа за долгую жизнь, и из всех их отношений мозг оставил только чувство раздражения, которое вызывал он. Она держалась одной рукой, вторая не слушалась, но он всегда шел слишком быстро, тогда она щипала его двумя пальцами, или слишком медленно, и она толкала его кулаком вперед. А он был счастлив, что чувствует ее прикосновения, он очень боялся, что она умрет. Он снял ради нее все пороги, сделал на всех дверях  крепкие ручки, что бы она могла опереться. Он почти каждый день приносил немного цветов с ее заброшенных клумб, и каждый букет был больше похож на веник.

Потом было несколько лет счастья, это было сплошное солнечное лето, радость, наслаждение жизнью. Ни в детстве, ни в юности ей не было так хорошо: ворчливая мать, пьяный дядя Сережа, вертлявый младший брат Павлик, - она их всех любила, но, больше, по привычке. А с Мишей они жили не просто душа в душу, они были одной большой душой, и все, что делал он, он делал для нее, а все, что хотелось ей, - это что бы он был счастлив. Родились две дочки, Михаил стал директором школы, и что бы ни происходило, на ее лице всегда была улыбка и даже на редких семейных фотографиях она всегда обнимала мужа и улыбалась.

Одной рукой она листала старый фотоальбом, не очень понимая, кто все эти люди. Но руки помнили все и всех, тянулись к одним фотокарточкам и гладили их или быстро пролистывали другие. Дети, внуки, зятья, брат, новый дом, снова дети… Альбом падал с коленей на пол, Толя поднимал его, но ей уже не хотелось смотреть. Он показывала, что хочет выйти на улицу. Закутавшись в пуховый платок, не смотря на теплый вечер, она сидела на скамье у калитки, смотрела на высокие желтые и красные георгины, антоновские яблоки, валяющиеся в стaрой песочнице, которую дед построил для внуков, в песочнице лежали ржавые игрушечные машинки. Она закрыла лицо рукой и начала плакать.

И вдруг жизнь кончилась и началась война. Сначала была просто растерянность, все было так быстро и непонятно. Мишу призвали, она даже не успела расстроиться, потому что чувствовала, что они не могут разлучиться надолго. А потом пришло письмо, о том, что ее муж пропал без вести. Никаких объяснений, все просто остановилось. Трое детей, грудной сын, эвакуация из блокадного Ленинграда, смерть друзей, родных. Она вдохнула последний раз, когда он приезжал на побывку, после которой она забеременела,  а выдохнула через несколько лет, на Урале, когда споткнулась ночью зимой о мертвое безголовое тело на железнодорожных путях. Выдохнула и – проснулась. Она проснулась от ужаса и боли, и закричала, впервые за несколько лет, она выла и рвала на себе волосы от того, что не увидит своего милого Мишу никогда, вообще никогда, что он погиб три года назад, и не приедет домой, не обнимет ее, как обнимал каждый день, приходя из школы, что Сереженька, сын, совсем не растет, потому, что есть ему почти нечего, что у младшей дочери опять воспаление легких, что она сама работает на морозе стрелочницей, что все это так несправедливо, что все это не могло случиться с ней, что Бог, в которого она так верила, забыл о ней. Перед глазами плыли трупы десятков детей, - баржу, что увозила из блокадного Ленинграда несколько детдомов, атаковал немецкий самолет; черные трупы ленинградцев на белом снегу, черные кусочки хлеба на белых тетрадных листках… Мимо проезжали вагоны с солдатами, они смотрели на плачущую седеющую женщину в шинели и молчали. Ей было двадцать пять лет.

И после этого она часто плакала, но однажды выплеснув все горе тогда, ночью, плакала беззвучно, никто не видел ее слез. Эвакуация кончилась, Александра с тремя детьми и пожилой матерью вернулась в Ленинград. Квартира ее была разрушена, ей дали ссуду на дом в деревне, в ста километрах от города. Дом построили, в нем жили они впятером, там же жили козы и куры.  И вот однажды ей приснился сон: она с детьми выходит из вагона поезда, что привез их из Ленинграда в деревню, дверь вагона отворилась, а внизу стоит и улыбается совсем молодой, худющий, но очень веселый парень. Так и случилось, - через пару месяцев он появился, и они поженились – ему двадцать, а ей тридцать два. Она купила ему первые в его жизни настоящие трусы, белую рубашку и шляпу. Его родственники перестали с ним здороваться, крутили пальцем у виска, но он был так счастлив и горд, что Саня, как он ее звал, тоже начала улыбаться, покрасила волосы и стала просто красавицей.

И у Александры Пахомовны, началась совсем другая жизнь. Она стала властной крупной женщиной, которой боялись и уважали дети и муж, сотрудники на работе, и даже местные власти.  Она перестала плакать, редко вспоминала Михаила, часто играла на гитаре, любила дружеские застолья. Выросли дети, одна дочь вышла замуж за бывшего министра, а вторая за генеральского сына, появились внуки, часто приезжали нелюбимые ею зятья, своей матери построили отдельный дом. Почти сорок лет длилось ее «мещанское счастье», лишенное слез, любви, Мишиной любви, наполненное заботой о других настолько, насколько нужно было,  что бы забыть о себе.  Только сын, что родился от последней встречи с Мишей, связывал ее с прошлой жизнью своими неудачами: заикался, сломал ногу перед поступлением в институт и остался без высшего образования, женился на цыганке, а та обобрала его и довела до белой горячки. Он один очень любил мать и приемного отца совершенно как ее первый муж – очень радостно, весело. Он один и радовал ее и напоминал прежнюю, довоенную жизнь. И вот он ее покинул: просто утонул в реке, на глазах своей маленькой дочери. С самого дня его смерти и до смерти своей, она  ни на минуту уже не забывала о нем, его смерть заставила вспомнить прежнюю Шурку. Нет, она не стала радостнее, скорее чаще плакала, она не стала счастливее, но она чаще вспоминала свою юную любовь, Александра Пахомовна становилась старее, меньше, она становилась опять Шуркой, тем, что осталось от Шурки, она снова доверяла Богу. 

Шура сидела у окна, Толя – напротив. Она вспомнила Сережку и снова заплакала. Она мало что помнила теперь, мало что ее радовало, но вспомнив лицо сына она всегда начинала плакать, хотя и не понимала уже почему. Муж подошел к ней, вытер мокрое лицо белым полотенцем, а она снова с силой оттолкнула его руку и жалобно сказала «Да-да-да». Она прекрасно знала, что Толя любит ее может даже больше, чем она любила Михаила. Она всегда это знала, это было приятно ей, но ее сердце было вырвано тогда ночью, на Уральской железной дороге, ответить на эту любовь, сочувствовать ей, она просто не могла.  Теперь ее сознание было в тумане, из которого иногда лишь выплывали разрозненные образы, фигуры: лицо сына - слезы, Мишины руки - улыбка, Толин смех - удивление, внук на горшке – погрозить пальцем, пьяный зять – топнуть ногой, больная дочь – встать и идти…

Несколько дней она отказывалась есть. Она не плакала, плакал Толя. Она лежала на кровати, ни о чем не думала, ничего не хотела. Дышать стало тяжело, она пошевелила рукой, подзывая мужа. Он сел на кровать, обнял ее, а она вдруг вытянулась, вдохнула и… перестала дышать.  Она видела прозрачную воду и желтый песок, и слышала далекий крик Миши: «Шу-у-ра, Са-а-ш-а, сумасшедшая, замерзнешь!» Ее лицо разгладилось, но только Толя мог заметить, что это была улыбка.