Juliras-50 и далее. ru

Я научилась радовать себя уже после пятидесяти. Не могу сказать, что полюбила, но по крайней мере хотя бы стала радовать. Поверьте, это не так уж плохо.

«Я сижу за большим столом на втором этаже моего домика, подперев ладонью щеку. Мерцает монитор, тикают часы. Тонкий неторопливый дождь, начавшийся со вчерашнего вечера, тихо сеется на осенние поля.
Кончилось мое пятидесятое лето. И даются мне подарки от этого мира – встречи, путешествия, успокоение души, запахи, цвета и звуки, и спокойный свет впереди», - написала я в эпилоге первой части моего мемуара.
- Трижды ХА!, - сказала моя судьба, подошедшая потихоньку проверить, чем это я занимаюсь и почему затихла, и прочитав из-за моего плеча вышеприведенные строки.
И пока я расслабленно пялилась в залитое дождем окно, будущее мое на ближайшие несколько лет было быстренько определено.

Ребенок

- Давай в Италию, а?
- М-м-м-м… А в Англию?
- Ну а зачем тебе в Англию?! Ты еле-еле по инглишу четверку вытягиваешь, и не сказать, чтоб тебя это парило… Да и дорогая она, Англия эта…
- Ну-у-у-у…
- Чем Италия-то плоха? И музеи, и Венеция, и Колизей… Микеланджело, Тициан, Леонардо…
- М-м-м-м…
- Ну и черт с тобой, сама поеду, на хрена мне все это надо, брюхо рвать, рубить бабло, с этими поездами-самолетами, а ты морду воротишь, зараза!!!...
- Ну-у-у-у…

Вот оно сидит, с голым брюхом, шортики и пол-попы не прикрывают, жрет килограммами мороженое и на нем и не видно этих килограммов, не то что на мне… Шарит в Инете, а Инет на даче, между прочим, больших денег стоит, и решение о покупке мною принималось в муках – ведь беру денежку из отложенной на Париж, будет он, этот Париж, или не будет – одному Богу известно, но из конвертика уже уплывают еврики и рублишки понемногу, и опять она будет шипеть где-нибудь на Елисейских: «Ну и зачем тебе эта сумка, ты уже в Копенгагене себе сумку купила, и мы два последних дня голодали!», и не понимает, дрянь этакая, что ни в одном парижском бутике нет тряпок моего размера, не то что на нее – что ни возьми, все одевается и к лицу, а я себе только и могу купить, что духи, сумку или тарелочку, потому что даже шарфик, извините, скроен под стандартный размер, а не под русскую бабу-кормилицу и поилицу – одну за всех, без всех за одного.

* * *
Я опускаю глаза: от моего носа медленно расходятся в обе стороны два длинных медленных водяных уса. Вода в бассейне почти не пахнет, администрация клянется и божится, что обеззараживают не хлоркой, а чем-то другим, но от купальника потом все равно тянет хлорной припашью. Отражения ламп неторопливо плывут рядом со мной. Утром в бассейне мало народу, иногда вообще я бываю одна. Тогда я скашиваю глаза и пытаюсь заглянуть под тонкую кожицу воды – а там что?
Ба-бах! На соседней дорожке с шумом плюхнулся здоровый бугай и пошел, пошел «с блесками и плесками», показывая всем и в первую очередь самому себе, как он мощен и крут. Тонкая кожица воды порвалась и распалась, усы сгинули в обломках и брызгах. Ладно, надо идти в погреться в сауну, и потом быстро-быстро бежать домой.

Подружки

Сегодня с утра то же удивительное ощущение – вылезаю из старой отмирающей скорлупы наверх, в новой чистой, лаково блестящей коже, а старая скорлупа потрескавшимися пластинками медленно опадает вниз. Ощущение наверняка сродни змеиному, но не вызывает связи с неприятной змеиной скользкостью и опасностью от яда, а просто теплого и ново-рожденного обновления.

Это ощущение проклевывалось последние дни, а сейчас утром сделалось полным и законченным. Оно мною почти забыто, погребено под слоями жира и пыли, усталости и обязательств. Оно бывало раньше весной, когда срываешься и едешь к какой-нибудь подруге, причем лучше той, что живет далеко, чтобы ехать долго, смотреть в окно троллейбуса на серо-зеленоватый день под весенним небом и ощущать свою новизну, лаковый блеск  (сухой!!! теплый!!!!) новой кожи. И потом идти среди домов-новостроек (они не унылые сейчас, они просто серо-зелено-размытый фон картинки), и десять минут перед наступлением сумерек в жемчужном воздухе безмолвно и медленно плывут мальчишки на велосипедах. Или опять же весной, где-то в мае, идешь из кино «Серпа и молота», часов девять – пол-десятого, а то и позже, чуть прохладно, запах свежей весны, идешь под уклон, улица пуста, ни людей, ни машин,  очень легко, отталкиваешься от сухого чистого тротуара и идешь почти на цыпочках, и если толкнуться посильнее, то наверняка взлетишь, только не надо пробовать – если не получиться взлететь, будет обидно и ощущение пропадет. И еще очень не хочется дойти, попасть в теплую и светлую квартиру со звуками и разговорами – ощущение потеряется.

Оно началось дней пять назад, с этой песенки, и твой звонок его подтолкнул, и когда я собиралась, наводила красоту, ехала к тебе, оно бурлило и радовало, столбик пузырей в газировке. И десять часов разговоров обо всем, перескакивая,  с легким головокружением от сигарет и звука голоса внутри себя и снаружи – твоего, и теплая ночь, когда под ногами снег, но можно идти с непокрытой головой и легко – это как тогда, когда юность с ее светлой стороны (темных было больше, но вспоминаешь-то светлую). И приключение (говорили про это). И наложение все той же песенки - «по ночным автострадам нарезая круги»…
Скорее всего вся эта газировка – от того, что бросила пить дюфастон, и организм сам стал выдавать гормон (подходит под твою теорию гипофиза/надпочечников?).

Для отчета.
Следующий день: дикая невыспанность, голова пудовая, надо к вечеру добить работу, болит спина и печенка. Завела в компьютере будильник, раз семь за день укладывалась на пять минут. Уйти в картинку не получается – горит свет, Заяц обиженно сопит и нагло листает учебник, Иваныч клацает по клавиатуре, но рявкать на него уже нет настроения, потому что все равно без толку, звонки, приходят и уходят курьеры и Иванычевы тетки, и т. д. Но польза все-таки есть – расслабление помогает дотянуть этот день и распечатать налоги (за качество не ручаюсь).
Вчера ничего не делала – ездили в контору, отлаживали ноутбук, потом по магазинам, с кайфом накупила Сашке кучу тряпок. К вопросу – сколько можешь потратить на себя, любимую? Не знаю, а на Зайца – не задумываясь, сколько шмоток (игрушек, киношек….) понравиться – на столько и потратимся. И это приятно, черт возьми! (то, что могу потратить столько, сколько захочу). Вечером установила игрушку «Госпиталь», сначала вместе с Сашкой, потом сама, пока попа не прилипла к стулу и не взвыла печенка. Салат, два бокальчика ликера под бредовый фильм про вампира – и спатеньки.

Из плюсов дня. Шли к трамвайной остановке. Под ногами - подмерзающая январская оттепель, шаг – скользко, шаг – серая снежная каша, на ногах – тяжелые мужицкие шкары, дорога идет в гору, болит коленка, а в голове вертится этот мотивчик, это танго, явно вылупившееся из блатнячка, но уже не блатнячок, уже Вещь, уже томление, пряность, эти пузыри в газировке, и я иду – пританцовывая, танцуя почти, как уже не помню когда ходила: «ты дарила мне розы, розы пахли полынью»….(«И Козел на саксе «па-па-дуба»…)
Места, где можно бывать.


*  *  *

У меня давно нет голода…
Ты пришел с балкона, с холода…
Обожралась я давно –
Власть в семье, капуста с водкою…
Где восторг? Пропал давно,
Стала старой толстой теткою.

Шопот, страсть и трепетанье –
Это прошлое сказанье.
Ты мне – раб, и я раба.
У позорного столба
Толстые коленки, жопа шире стенки…
О любви и о звезде –
Их обломки здесь, в п..де


Хочешь еще? Изволь.

       * * *

Климактерическая дама
За шкирку мучает кота:
Вся супермаска из сметаны
На пол мерзавцем пролита;

Постылый муж храпит с ужора,
По стенке бродят тучи мух,
В окне - сортир, кусок забора
И всеобъемлющий лопух.

Проходит жизнь, прошла почти уж,
А что в активе? – пустота:
Муж, два-три глянцевых журнала
Да рожа наглая кота.


Звери

Длинное белое тело неторопливо сливается с принтера через стаканчик с карандашами на мой рабочий стол. Собирается и медленно тянется мимо монитора; на полдороге тормозит и садится, загородив мне экран. – Отвали, Цапа, - говорю я и тыкаю в пушистый окорок кончиком карандаша. Цапа царственно поворачивает наглую кошачью рожу и осматривает окорок, потом обращает на меня стеклянные зенки и зевает. – Ну, уйди, - пихаю я опять пушистую попу. Ноль эмоций.
И как это я дала такого маху! Знает, знает наглый ребенок, когда подкатиться к матери – когда мать выверяет остатки по длиннющей ведомости или сводит квартальные налоги с полугодием.
- Ма-а-а, Серый мне собирается на рожденье котенка подарить.
- М-м-м…
- Такая кошечка замечательная, трехцветная.
- А что он себе-то не берет?
- Да ему мама категорически не разрешает, а нам так хочется, ну ма-а-ам…
- Ему, значит, не разрешают, а я должна разрешить?
- Ну ма-а-а-ам…
- Ну не знаю, посмотрим…
Через неделю Серый появляется на даче с котенком. Я в ужасе – только-только отошла от бурных месяцев владычества Финдуса, вот опять кошка.
- Ты обещала!!! – твердо заявляет ребенок. Я что-то невнятно мычу, потому что толком не помню – обещала или нет. Разговор-то был, но вот в каких формулировках?
С тихим злорадством наблюдаю, как кошечка писает ребенку в постель – в деревне ребенкина постель обычно застилается только с третьего пинка. Поднимается суета, простыня замывается, кошечка шлепается, срочно организуется лоток с песком. Все успокаиваются, семейство садится завтракать. Через два часа все повторяется. После третьего раза срочно заказывается специальный спрей для приучения кошек к лотку. Ребенок победил животное.

* * *

В тридцать мы остервенело доказываем всем окружающим, желательно знакомым, желательно тем, кто знал нас с детства, что мы, блин, состоялись, и состоялись, блин, круче, чем они, окружающие нас. При том, что они и не подозревают, что мы им что-то доказываем, и что они корчатся у наших ног, раздавленные, как червяки, нашей крутизной.
В сорок мы доказываем это себе. Чаще всего – безуспешно.
В пятьдесят мы доказываем уже вообще непонятно кому и зачем, но тратим на это почти столько же энергии, сколько требуют три похода в сортир и один вынос мусора на пол-пролета в мусоропровод, и на хрена мы это делаем – не известно уже никому. В первую очередь нам.  Самим.
Для писания этих «сердца горестных замет» я вгрохала чуть больше пенсии среднероссийского пенсионера. Карандаш стоит 4 рубля, нет-бук – 11 тысяч. Это – доказательство моей крутизны. Жаль только, что оно не помогает пройти пол-пролета до мусоропровода без боли.

*  *  *
О-о-ох, как не хочется работать-то! Залезть сейчас под плед, свернуться калачиком и подремать, потом почитать какую-нибудь книжку. Чтоб было тихо, чтоб никто не звонил ни по городскому, ни по мобильнику, чтоб не шумел процессор, чтобы ничего не надо было делать, чтобы наглая зверюга пришла и мурчала под боком…
Как понимаю я начальников, которые не хотят брать на работу людей предпенсионного возраста. В тридцать дым из ноздрей, земля летит из-под копыт; в сорок тянешь лямку как владимирский тяжеловоз по проторенной колее – без порывов, но и без остановок; а в пятьдесят уже думаешь, не забить ли все и не пойти ли сажать крыжовник. А с другой стороны – жить на что? На пенсию?!
Встряхнись, Юльчик, встряхнись! Уже лежит в заветной папочке туристический ваучер, уже смазана штемпельной краской штампулька в визовом отделе французского посольства, уже скоро, скоро, скоро…


Звери

Он пришел к нам весной 1998 г.
– «Дефолтный», -говорит уже четырнадцать лет Иваныч.
С дурацким именем Диего.
Но если его так назвали – значит, так тому и быть.

Я сижу на диване. Передо мною Дашка. Это мамина собака. Она захотела собаку, значит, надо купить и отвезти на Украину ей собаку, которую она хочет. Я сижу на диване в чужой квартире, передо мной вьются собачки , одна нюхает мне руки, я говорю – эта!
-«Главное – бери сучку. Кобель будет убегать в периоды течки, вот Васька (кот), убегал, и погиб. Пусть будет сучка, она не будет убегать, я не буду волноваться» - говорит мама.
Через пять дней после бессонной ночи в поезде я гордо предъявляю маме собачку, смешную и милую, уставшую после расставания со стаей и долгого переезда Москва-Алтыновка, далее автобус до Коропа, далее автобус до Понорницы, далее два километра в осточертевшей большой коробке из-под печенья, далее  - о, ужас, надо идти по такому зеленому и дергающемуся под ногами, и вообще страшно!), с острыми обрезанными ушками, в большом белом картонном воротнике (чтобы не ободрала швы на ушах), и с ужасом вижу брезгливую гримасу матери – «что это?!! Какая неприятная! Чернявая, остроухая… и не лает….» -Это при том, что породу швергшнауцер мы согласовали после многих писем и перезвонов. Мама оставила себе собачку – до осени. Осенью она вернулась из украинской усадьбы (сезон закончился), и вручила мне Дашку – «У нее будут щенки, это твоя забота, не надо было мне шлюху покупать! Да и вообще, кто ей разрешил заниматься кобелями, когда ее купили для моего удовольствия??!!»
Конечно, я спустила в унитаз Дашкиного бастарда («Ну да, приходил какой-то «трамвай», подрывал забор», - говорила мама.) Конечно, Иваныч сидел до утра с ней и ждал следующих щенков, которые не случились: их обещала врачиха из ветеринарки, к которой в ужасе тащила я Дашку на сносях по городскому грязному серому мокрому снегу по щиколотку в промокших сапогах, и которая выставила безумную, запредельную, цену за присмотр за родами. Ничего, я доползла обратно по ледяной грязной каше домой, положила Дашку на подстилку, и она родила практически сразу. И я сразу спустила его в унитаз. Второго не смогла – положила в пакет, вызвала мать по телефону и сказал – «что хочешь, то и делай, я больше не могу». Говорит, что закопала его в снег, и он затих. Третьего Иваныч ждал до утра. Слава Богу – не дождался.
…Умирала Дашка страшно – на даче, побежала за мной – я уезжала в Москву по работе – и вылетела на ту сторону шоссе. Я заорала:  -«Ко мне, ко мне!!!!» И она побежала ко мне.
Говорят, перед смертью человек видит всю свою жизнь. Не знаю. Но видела медленно-медленно, как она повернула ко мне, потом мордой к летящей машине, и машина медленно-медленно надвинулась на неё.
Не помню, как она выкатилась на мою сторону шоссе. Я подбежала, она судорожно сжала мою руку в зубах и затихла.
На мой вой выбежала половина домов нашей слободки.  Иваныч забрал ее и меня, через час мы ее похоронила на той стороне шоссе под березкой.
-«Это она погибла, потому что ты Сашку родила, а она ревновала и мучилась, что она теперь не самая важная в стае,»- говорила мама. Сочувствовала. «Ребенок-то тебе важнее, чем моя собака»,-  говорила заботливая мама. «Важнее, чем мать»,- поняла я через несколько лет. –«И муж важнее, чем мать»,- поняла я ее упрек тоже примерно тогда же.

К марту я поняла, что  НЕ МОГУ без собаки.
Мы сидим на диване в чужой квартире, перед нами две собаки – одна маленькая и аккуратная, другая большая и лохматая. 
Теперь это будет МОЯ собака.
-«Этого вы продаете?», - говорю я, указывая на маленькую аккуратную собачку и ожидая подтверждения очевидного .
–«Нет, это мама, продаем вот этого», - говорит заводчица, указывая на лохматое чудище. –«Мы их не стрижем, чтобы хозяин сделал так, как он хочет. Имя-то у него уже есть, я не думала, что буду его продавать, но вот решила все-таки продать.»
- И сколько?
- Триста баксов.
- А зовут как?
-Диего. – Я содрогаюсь.  Это времена триумфального шествия мексиканских сериалов по просторам российского телевидения.
-???
- «Дон Диего де Людовик». Передо мной появляются документы.
-Ну?
- Как решишь, дорогая.
-С собакой надо на площадку ходить, тренировать…
- Ну буду, буду я ходить…
- Значит, если мы решим, через неделю приедем с деньгами…
Мы приехали через неделю с деньгами. В такси его вырвало. Это был первый и единственный раз, когда Диежка доставил мне проблемы с транспортом.
Он прожил с нами четырнадцать лет. Болел уже в феврале, я пичкала его витаминами, и он протянул, прожил последнее тихое нежаркое лето и в начале сентября ушел в поля счастливой охоты.

Когда я пишу эти строчки, рядом с моей левой ногой сопит толстый щенок. Он чернявый, сероухий, пахнет козьим молоком и все время трогает меня лапой, даже во сне проверяя – на месте ли? Был такой анекдот: Леонид Брежнев – это мелкий политический деятель эпохи Аллы Пугачевой. Так и жизнь человека нужно считать по эпохам его зверей.


Игнатово

Сегодня последний день жары, завтра обещают постепенное похолодание; от ежедневных дождей деревня похожа на парилку, и только вечером можно дышать и даже радоваться теплому упругому ветру.
Такой же, нет, гораздо более широкий, влажный и упругий ветер дул однажды ночью в октябре лет десять назад. Мы с Иванычем, уже прилично подвыпившие, вылезли из большого дома и сели покурить на длинную щелястую лавку.  В темноте мигали огоньки Икши на том берегу канала, было тихо и понятно, что год кончается, всё, он уходит – такая тоска! Не просто год кончается – кончается год моей жизни, уходит бездарно, беспамятно, безрадостно, привычная тоска за-сорокалетней женщины: вроде всё, как у людей, а ощущение песка сквозь пальцы все напористее и безысходнее. И тут  подул этот ветер, пришедший с океана, с запахом цветов и сладкого юга, на него можно было лечь, раскинув руки, и качаться в его плотных струях, забывая уходящие время. Это было как Реквием в Консерватории, на первом ряду балкона, когда через узкую и длинную трубу зала ко мне подошел звук оркестра и хора и прошел сквозь стенки грудной клетки, заполнил всю меня и держал, держал на плаву, вымывая все лишнее. Такое же море на Крите – ты входишь в  воду и растворяешься, тебя нет, есть только теплое колышущееся нечто, из которого выходило человечество… И Венера Анадиомейская, и ты сейчас выйдешь… Нет, ещё, ещё, мягкое и упругое качание, в котором нет твоих границ, ты уже сливаешься – с вечностью? Нет, с «всегда»…
Значит, надо было просто пережить. Пережить, как пубертат ребенка, когда не понимаешь, что происходит, и пытаешься достучаться, а не получается раз за разом, и злишься, и хватаешь ее за волосы и треплешь жестко, наклонив, согнув в дугу, она орет благим матом, и потом затихает на время – «да, мамочка, нет, мамочка, чаю тебе сделать?», и через день опять уходит от тебя, все дальше и дальше, слушает и не слышит, и бросает тебя, такую мудрую, хорошую, заботливую, дающую денежку (строго и справедливо, не забавы, а необходимости  для), а главное – такую интеллигентную, образованную, почти рафинированную, ждущую у Пушкинского музея на выставку Тёрнера,  ради какого-то длинного тощего прыщавого урода-альбиноса… И ничего не помогает – ни разбитая об пол вдребезги гитара, ни раздолбаные молотком плеер и мобильник. Плеер меня еще и напугал до икоты – после двух ударов из него пошел дым тонкой серой струйкой,  я бросила его в раковину, зажмуривая глаза – ща рванёт, не ослепнуть бы… И гитару я купила снова – дура, клуша, так она и осталась у следующего длинного и тощего… И только пару раз ребенок сыграл и спел дуэтом с Армстронгом «Let my people go» - ох, как я гордилась и кайфовала - «… И Козёл на саксе – па-па-ду-ду-па…»
Просто пережить. Как выяснилось, не во всяком многом знании многия печали. Многия печали приходят и когда знания чужия, а не твои, слушай - не слушай, все равно надо прожить с этим, чтобы смириться.


Звери

Форточка привязана на веревочку и щель достаточно узкая. В проеме форточки сидит Тришка и смотрит на улицу. Перед окном стоит стиральная машинка, на машинке - Цапа. Посидела-посидела, влезла на узенький подоконник, встала на задние лапы, вытянулась вверх. Ох, и длинная же ты, кошка, во всё окно почти... Триша - ноль внимания. Цапа потянулась еще чуть-чуть и сверзилась обратно на машинку.
Посидела, подумала, тянется опять к форточке и тыкает лапой в Тришин филей. Тришка оборачивается, рожа наглая-пренаглая, и своей лапой цапину лапу - шмырк-шмырк, ну как кошки это делают обычно. И обратно на улицу повернулась.
Цапа опять сверзилась, сидит. -"Что, Цапа,"- говорю я, - "не уважает? Плюет на мать с высокой форточки? Как я тебя понимаю!"
Ну мы звери-то упыристые, в смысле упертые. Опять на узенький подоконник, когтем за край рамы зацепилась, подтянулась, втиснулась, ввинтилась. Сидят вдвоем, смотрят на улицу.


Подарок мужа на день рождения
***
Хороша Кошка Ши
В ночном окне. Огни Икши, кошачья морда.
Одно жаль – не отражается хвост.
 
Если бы хвост Кошки Ши
Отражался в ночном окне,
Я бы не видел огней Икши,
Я бы тонул в этих желтых глазах,
Просыпаясь  утром на Великой Китайской стене.
 
В доме тепло и уютно,
И есть еще четыре кошки,
И я не знаю, где проснусь завтра,
Особенно с кошкой Флешкой.
 С. И. Самофалов
26 августа 2012 года


* * *

Она  всю жизнь хотела похудеть. И вообще жить правильно. И всю жизнь жрала как лошадь, потому что это утешало в том, что ее жизнь несовершенна. Пила, потому что хотелось выпить, и пьяница муж всегда был готов сбегать за бутылкой. Ложилась поздно спать, хотя ребенок, живущий с ней и мужем в одной комнате, плакал и просил, чтобы они выключили телевизор и погасили свет, потому что ему вставать в школу в шесть-тридцать, а они будут дрыхнуть до десяти. Она тупо щелкала по программам, которые невозможно было смотреть, и никак не могла заставить тяжелое от жратвы и выпивки тело встать и идти умываться. Она ругала ребенка и требовала, чтобы он приходил после школы в их маленький, грязный и пропахший бедой дом, выгуливал ее собаку, ухаживал за ее полубезумной матерью, а потом сидел с ней; у ребенка хватало сил выдираться из пут ее требований, да и не нужен он ей уже был, этот выросший и ставший чужим ребенок, но она все кричала и требовала, хотя понимала, что неправа.
И вот все кончилось. Ребенок вырос и уехал, муж то ли был, то ли не был уже. И она жила правильно, соблюдала режим, бросила пить и похудела, читала правильные книги и слушала правильную музыку, и почти не смотрела телевизор.
И стремиться больше было не к чему.

Или не так?