Любовь и счастье

 Мой город стал миллионником, чтобы стать метроносцем. Он стал разрастаться в длину и в ширину, и всё равно остался городом, где все друг друга знают. Все  учились или в одном институте, или в одной школе, или твой однокурсник учился в их школе. Мы знакомимся, знакомя друг друга и знакомых своих знакомых со своими знакомыми и, даже когда те не догадываются об этом, и пока не дойдём хоть до одного общего знакомого, не успокоимся. Когда я вошла в приёмную директора поступать на работу,  двое из заведующих лабораторией в институте были моими однокурсниками, третий – братом однокурсника, а один и вовсе соседом.

Далеко разбросала нас судьба, отличники из курсов повыше защитили и кандидатские, и докторские, и уже их стали тихо-тихо списывать на берег. Возраст, боже мой, какая это ужасная штука! Из-за него лишаешься зубов, здоровья, даже друзей, но самое ужасное, конечно, когда из-за возраста просят с работы… Ведь ты ничего другого делать не умеешь, а так рано ничего не делать постепенно сводит с ума. Но это про сейчас. А тогда…

Один из моих однокурсников работал в соседнем отделе за стеной, мы дружили домами. Почему-то именно его чаще вспоминаю, может, оттого, что совсем не по возрасту ушёл из жизни.Может, потому что он играл на аккордеоне, а я очень люблю аккордеон...
Мой «курсеци Рафи» стал мужем очень уважаемой, почтенной дамы, профессора, академика.  Как-то, узнав, что мы учились вместе, руководитель моего диплома, ровесник  его жены, был несказанно удивлен:
– Я тебя всю жизнь считал за шмакодявку, а тут сразу в моих глазах постарела! 

Профессорша  уже считалась старой девой, была старше Рафи лет на 12, а доктором наук стала в 32 года, руководила его дипломом, а затем диссертацией. Он тогда и влюбился. Как потом честно признавался, восхищаясь её  абсолютным знанием всех реакций органической химии. Восхищение часто ведёт к любви, разве не так? А вокруг не могли объяснить… Он про неё очень трогательно говорил –  позвоню бедной девочке, а то волнуется. А девочке уже 60 лет отпраздновали. Я его жалела:
– Ай Рафи, что ты без неё делать будешь, так любишь, так привязаны друг к другу, а она ведь старше, такая разница, раньше уйдёт...
Но разве кто-нибудь знает, кто раньше кого умрёт? Сколько лет как Рафи    ушёл, а эта ещё будь здоров. Академики долго живут.

Одевалась она ужасно и не по-профессорски. Сокурсницы и коллеги мужа за чаем всегда обсуждали её внешний вид. Волосы завязывала пучком,  халат стягивала вместо пояса медицинским шлангом, ходила в стоптанных туфлях без каблука. Как Рафи умудрился влюбиться, никто так и не понял. Хотя учёные даже эмоции объясняют протеканием химических процессов, всё же природа  химического притяжения до конца не разгадана.

Так вот, оказывается, нужно хорошо одеваться, хотя бы в целях собственной безопасности.
После развала Союза в городе на тротуарах застелился стихийный рынок. И сельский, и городской люд стоял на перекрёстках, тротуарах, перед магазинами с пучками зелени, и кучками чего-то, что можно было перепродать. Но так как всё было разложено на земле, надо было приседать, выбирать…

Как-то по дороге домой жена Рафи решила закупить провизии. Ученая дама отобрала какую-то зелень и отошла к следующему ящику, пока продавщица освободится. Та тут же завизжала, приняв её за бомжа, возмущённая и ошарашенная, бедная женщина
(профессор,академик!) от неожиданных подозрений просто онемела и лишилась дара речи. А поскольку молчала, все решили, что от виноватости молчит, а то заорала бы. Задержали и доставили в ментуру. Те захихикали, когда она стала заполнять анкету: Профессор, доктор наук, академик, мол, во бабушка даёт!

Весь в пене, Рафи примчался на лимузине своего аспиранта, вбежал в кабинет начальника и заорал:
– Немедленно! Немедленно! Сюда!  Я это дело так не оставлю! Как вы смели!
– У этой девочки давление! – потом объяснял он мне, – я так спешил, что орать ещё в коридоре начал!
Хотя вид у Рафи всё же был типичного «ботаника», начальник, как ни странно, перепугался, ещё раз удивлённо перечитали анкету, извинились и просили никуда не заявлять.
Но ещё долго возмущённо он рассказывал нам всем и не мог успокоиться, да и мы возмущались, всё же очень уважаемый академик. Такую должность кому попало не дадут…

Но и Рафи мечтал о должности. Хоть какой. Приходил ко мне в кабинет и плакался:
– Вот, ни должности, ни признания! А я ведь доктор уже...
Намёк был явно в мою сторону, ибо с кандидатским дипломом должность у меня была для женщины нехилая. Я была заместителем директора. Но как бывают певцы без фанатов – одно пустое место, так и моё замдиректорство на самом деле ничего не значило. Никто не лебезил передо мной, не подлизывался, только ругались... Разве это должность? Должность, это когда все перед тобой заискивают, ну, не все, но хотя бы большинство, впрочем, и меньшинство не помешало бы. А тут кругом одна зависть, если уж однокурсник  позавидовал! Но Рафи отнекивался:
– Нет, ну что ты, ты не в счёт, я же знаю, какая у тебя тяжёлая и сложная работа. Вот если б мой завотделом с директором сразу уехали бы в командировку, я б на неделю стал «иё директора»... –  мечтал он и на полном серьёзе высчитывал варианты.
И вправду, их отдел почему-то считался самым большим и важным, и он рассчитал всё правильно.

Однажды подхожу к воротам, гляжу – Рафи явился на работу тщательно  причесанный, важный, и с кейсом в руках вылезает из машины.
– Раф, ты чего это в тройке пришёл на работу?
– Почему в тройке? – недоуменно спросил Рафи, постоянно ходивший в джинсах и клетчатых сорочках (как он объяснял, чтоб «девочку не загружать  стиркой»).
– Ну а чем не тройка? «Кастум, шалвар, галустик»! 

Эта моя фраза тоже стала крылатой. Справедливости ради, надо сказать, институтский народ у нас был уникальный, почти у всех были свои крылатые фразы и постоянно с удовольствием цитировались. Некоторые настолько непереводимые, но удачные, что стоило бы про них рассказать, но это в другой раз.

И что интересно, мой женский глаз сразу отметил, что к клетчатой рубашке галстук у Рафи был в полоску, но, по-видимому, он не слишком горевал, что подошёл бы галстук однотонный. А может, углублённый в свои сверхважные разработки, даже не  подозревал об этом. Жена-академик тоже не заморачивалась над такими глупостями. Слава Богу, что рубашка не с пальмами и галстук не с обезьянками…

Зато с этого понедельника до ближайшей субботы у Рафи появилась должность и соответствующее выражение лица, его не покидавшее всю недолгую неделю, и не сходившее с того же лица все последующие дни. И даже его сотрудники ходили чересчур важные. И тоже со вторника заменили форменные джинсы на штатскую одежду, тройку «кастум –  шалвар – галустик», которые  всё-таки остаются непременными атрибутами любой приличной должности и атмосферы. Много лет спустя он рассказывал мне, что та неделя была одной из самых долгожданных и счастливых в его научной карьере.

Рафы были бездетными. Учитывая фанатичную преданность профессии, ждать детей от академика не приходилось и верный муж жертвенно объявил себя несостоятельным. В советские времена был такой налог за бездетность. Гуманное и разумное государство налог с девушек не высчитывало.  А женщины в браке не платили, если их бездетность была доказана гинекологами. Так вот, нужной справкой разжился и Рафи, и получалось, что налог за бездетность они оба не платили.

На шумных институтских посиделках с пьянками и невинным флиртом с сотрудницами Рафи с сокрушённым видом разводил руками:
– Я с вами не играю. У меня справка есть.
Но категорически отрицал, что такая ущербность  от химии.
– Я курю сигареты «Болгарский Табак», БТ, все беды от него. Говорят, до импотенции доводит. Читал в «Нейчр».
Ещё бы, химию он так любил, что ни за что не стал бы её компрометировать, даже будучи уверен в этом.

Жене-академику в Академии выделили долгожданный талон на покупку шестой модели «Жигулей». На бежевой красавице с новой бархатной обивкой в тон, он возил «девочку» на работу в дальний конец города, затем ехал к нам в другой конец и вечно опаздывал. Директору эти опоздания надоели, но он молчал, так как сам хотел стать академиком, а голос Рафовой жены был на вес золота, впрочем, как и голоса других академиков, которые жену очень уважали.

Поэтому шеф издал приказ, по которому кое-кому официально разрешал приходить на работу позже, но с отработкой в субботу. Таких, как Рафи, было немало. Кто водил ребёнка в детсад, кто в первый класс, а кто и просто любил поспать. Примечательно, что родной дочери директор и не думал разрешать.
– Не хочу давать поводов! – объяснил он зятю.
После работы отработчики собирались в кутёжной, коей служил один из дальних кабинетов, и Рафи скоро взвыл – наличие руля ограничивало его солидарность, не позволяя на равных принимать на грудь разбавленный спирт. И вскоре он стал приезжать на работу с утра, а ехать в другой конец города и забирать свою «девочку» после работы, а то она могла там и заночевать со своими полимеризациями.

Называя свою езду «под штангой», ехал он по строго определённому маршруту, по улице Комитаса, затем Баграмяна, сворачивал на проспект, оттуда на Маркса и дальше уже по прямой дороге до ТЭЦ, куда ошибиться и свернуть «не туда» уже было невозможно из-за отсутствия развилок. Из пассажиров никого не брал, кроме меня, так как он притормаживал где-то через двадцать-тридцать метров, притормозить быстрее у него пока не получалось, и только я доверчиво бежала за его машиной, как угорелая, ибо ещё не догадывалась, что Рафи, наизусть знавший, в отличие от меня, все химические реакции, водить пока не умеет.
За рулём он напряженно молчал, капельки пота от такого напряжения капали с его редких неухоженных волос на одежду, и он вздыхал:
– Ну почему штанги нет на моей машине, никак дорогу не выучу! А другие все светофоры наизусть знают!

Подъезжая к очередному перекрёстку, Рафи тревожно умолял:
– Смотри, Гоар, через десять метров уже не разговаривай! Готовлюсь к перекрёстку!
Через несколько дней я больше не садилась в его машину, смекнув, что водить как следует он ещё не научился и побоялась аварии.
А бензин дорожал, а зарплату задерживали, и машину он отдал коллеге  и сотруднику жены, соседу по дому, а сам устроился ехать на работу на троллейбусе с настоящей штангой. Парню потом и квартира досталась в наследство.
Почему он был трусоват, объяснить не могу. Но боялся и директора, и главного инженера, и даже зама по общим вопросам.
– От всех зависишь, – разводил он руками в поисках понимания.

Мама его в те тёмные и холодные годы упала с инсультом, сломав тазобедренный сустав. Выхаживали по очереди с сестрой, в самую блокаду, на 9-ом этаже, без воды, света и обогрева. Он даже не мог рассказывать подробности, так это было ужасно. Однажды я вызвалась навестить, всё-таки мать однокурсника, коллеги. По тёмной лестнице наощупь поднимались вверх, подъезд вонял неубранным мусором, мусоропровод теперь уже стал даже бедствием, между ногами бегали крысы, «веерное подключение» уже было, утром на полтора часа и больше не грозило. На полу полузапущенной квартиры стояли два 5-литровых баллона из-под хлороформа, со спиртом и почти пустой – с водой. Все операции, где требовалась струя обыкновенной воды, выполнялись со спиртом. Вообще химики-мужчины очень проворны в любом деле, я объясняю это тем, что имеют дело с экспериментом. Маленьким кусочком ваты, смоченным в спирте, он умудрялся быстро обработать пролежни, затем умело поменять бельё и даже успевал командовать, если считать за команду непрестаные просьбы: «Мам, ладно, ну ладно, мам, всё уже!»

Конечно, ей было больно, а ему очень трудно, моя мама почти тогда же с тем же переломом свалилась в темноте на ровном месте, и мы детьми все ухаживали, но вода у нас была, первый этаж. А тут таскать вёдра на девятый…

В его лаборатории выпила яд и отравилась молодая сотрудница, то ли от несчастной любви, то ли от чего-то уже посерьёзнее, никто не узнал. А Рафи скорбно сидел на лавочке и всем печально сообщал:
– Хотела перейти в другую лабораторию, ну почему не отпустил!
Я не поняла смысла его переживаний и спросила, могло ли это спасти девушку.
– Не понимаешь? Ведь я был бы ни при чём!
На похоронах часто бывает, когда смешно и не можешь сдержать смех, и все прыснули в кулачок.
– Рафи джан, никто тебя не подозревает! – успокоил его один из ребят.
– Вы не поняли, насчёт этого у меня справка есть, я имел в виду территорию моего отдела. Она же была приписана ко мне, считалась моей аспиранткой…

В его секторе работали молоденькие сотрудницы, иногда я замечала, что он неровно дышит на одну из них, бойкую Г. Но он вздыхал:
– Как я могу обидеть мою девочку? (на армянском - ЭН АХЧКАН). Просто нравится! Просто смотрю.
– Смотреть можно! –  нехотя соглашалась я. Своему я бы не желала и смотреть :)
Однажды он заболел гриппом и получил осложнение.Кератит. Это бельмо.
Очень переживал, действительно, сам симпатичный, а тут – бельмо.
–  Представляешь, – жаловался он,– из половых органов только глаза остались, и то бог посчитал, что многовато...

Почему я часто вспоминаю Рафи? Он был счастлив и несчастен по-своему. Любил свои реакции, и описанные до него и неописанные нигде. Любил советских академиков по своей теме, произносил их фамилии с каким-то придыханием, весь при этом светился, особенно, когда с ними был знаком. Любил делиться своими невзгодами, и было с кем. Это ли не счастье?

Но время от времени бочком заходил в мой кабинет, тоскливо смотрел в чашку кофе, который я довольно невкусно готовила на плитке под вонючей тягой, и, выпуская дым от сигареты БТ, горестно вздыхал:
– Только ты знаешь, как я хочу своего ребёнка иметь. Всё оставить ему хочу, для кого пашем? И сестра не замужем, уже 50 лет ей, не выйдет уже… У всех есть дети, а мы вот так, –  то ли объяснял, то ли жаловался он и скорбно разводил руками.