Бонус

Максик.

Ну, так его Ася называла. Было прикольненько, пока не оказалось, что для Аси он - "братишка любимый, ты же сам всё понимаешь!". Совершенно необходимо было вернуться к ней героем! А не сидеть на станции метро "Библиотека имени Ленина" на гранитных ступеньках с видом отупевшего вконец кролика. Максик бросил педколледж, поступил на психологический в пусть не самый престижный, но вполне удобоваримый Областной Университет, учился с упоением и полной самоотдачей, писал курсовую по Юнгу ("мы займёмся с тобой погружением в чувственное начало, беби!"), с лёгкостью цитировал Ломброзо - девушкам это нравилось. Правда, не очень нравился сам Максик с длинными космами, огромными пушистыми бровями и смешным длинным носом, тощий и нескладный, как штанген-циркуль. Науку он брал не столько пониманием, сколько цепкой памятью, плохих преподов вполне устраивал, а хорошие хитро щурились и понимающе кивали, прикидывая, что вряд ли стоит портить себе статистику, а парню - грядущий "красный" диплом...
  Ася стояла полубоком, не замечая его. Через пути на злосчастной станции "Измайловский парк", где этих путей, как известно, три штуки, и одни делят станцию на два острова. Так вот, Ася стояла на другом "острове". Но поезда словно попрятались в тоннелях, время тикало, люди набивались на платформы, а поезда всё не шли. Максик уже как-то так славно успокоился и подзабыл, что именно он собирался доказать этой тонкой, сильной, всё знающей и всё понимающей девушке с волосами ниже бёдер, собранными в толстую косу цвета молочного шоколада, с беспокойным выразительным лицом, с тонкими, постоянно изгибающимися бровями и резными тёмными губами. И вот сейчас он имел полное право вернуться героем к даме своего вновь застучавшего сердца! Не в бедняцкой брезентовой ветровке с нашивкой "ДОСААФ", не с брезентовым потрёпанным рюкзаком от папиных походов - у, как он стеснялся своей бедности рядом с холёной, как роза из дорогой оранжереи, Асей! О, нет! Любимец курса, обладатель премии мэра, практикант в - "упс, это закрытая информация, но ты точно знаешь эту организацию..." (ну, да, пришлось заложить душу местному дьяволу...) - Максик поравнялся с Асей и громко позвал её. Девушка повернула голову в одну-другую сторону, но никого не увидела. Зал наполнялся гомоном толпы. Максик напряг связки и гаркнул что есть силы. Ася посмотрела на него с совершенно счастливой улыбкой. Максик попробовал крикнуть ещё, но звук тонул в общем нарастающем шуме. Как сговорившись, приехали поезда, но Максик видел, что Ася не вошла в вагон, а высматривает его. Счастье безудержной волной хлынуло в голову, прокатилось от уха до уха, окончательно оглушив, и рухнуло потоком вниз, до кончиков пальцев на ногах.
- КАК.. ТЫ? - едва уехали поезда, завопил юноша.
Ася показала две поднятые руки с поднятыми пальцами:
- ...АСС-НО! - прорвалось сквозь грохот очередной электрички.
Затем... затем Ася подняла одну руку с выставленным безымянным пальцем, а указательным пальцем левой руки ткнула в нечто блестящее. Потом обняла себя за плечи и покрутилась с блаженно закрытыми глазами, а напоследок погладила себя по животу. Очень выразительно погладила, скругляя ладонь...
- МА-ЛА-ДЕЦ! - Максик тоже поднял две руки с задранными большими пальцами и даже для убедительности потряс ими.
Поезда разъехались, унеся с собой большинство пассажиров. Аси на платформе не было. Максик побрёл к выходу. Не потому, что надо было, но куда-то вдруг уехал воздух. Стало совершенно очевидно, что титанические усилия - все эти престижные премии, курсовые, эти круглогрудые девицы-психологини с "я-вас-так-понимаю!" лицами и тощие психопатички, познающие мир через Кастанеду и посещение групп Сергея Козлова, даже "красный диплом" - всё тщетно. Ни о чём. Максик с трудом пролез в тугие двери, выдернул за ремень мягкую красивую свою кожаную сумку, чуть было не оставив её по ту сторону. По ту сторону жизни? Без единой мысли шагнул в потемневшую Москву и тут же оказался откинутым обратно на тротуар тяжёлым железным ударом.
 Маленькая-премаленькая девица выскочила из-за руля "Мерседеса" и кинулась к парню:
- Живой??? Блииииииин...
Максик открыл глаза и увидел её склонённое тонкое, даже несколько высохшее, как маленькое перележавшее яблочко, лицо:
- Здравствуй, Судьба...
Девица, сидевшая над ним на коленях, скрипнула "косухой" красного цвета, выпрямилась, кашлянула. Встала сама и с изумительной для столь миниатюрного создания силищей подняла Максика на ноги.
- То есть ты в порядке?
Смотрела она пристально, блондинистые волосы, плотно собранные в "ракушку", даже не шелохнулись - столько на них было лака и воска. От неё пахло крепким табаком и дорогими, до тошноты сладкими духами.
- Судьба, понимаешь? - Максик всматривался в посланницу Судьбы, стараясь понять, почему же она именно такая.
- То есть, баба бросила?
Максик хотел было благодушно пожать плечами - мол, сама всё понимаешь, но в этот момент острый крепкий кулачок "судьбы" пришёл ему в подбородок чуть слева. Одобрительно засвистели припарковавшиеся невдалеке таксисты, захлопали.
- Судьба, бля.. я из-за тебя, сучёнка, чуть сама не кончилась, села бы лет на пять... Судьба твоя, что живой остался!
Блондинка потёрла костяшки на ходу, села в машину и рванула прочь.


Лилёк.

Всем своим Лилька ещё в седьмом классе нагадала будущее. С самого появления девушки в новой школе ученики словно бы разделились на два лагеря: одни тихо обожали и боготворили, безоговорочно верили и шли за ней, другие - люто ненавидели, презирали и насмехались над ней самой, над её пророчествами, над её поклонниками и всем, что её окружало. Чудовищная смесь кровей делала её уязвимой и таинственной одновременно: не то еврейка с примесью цыганки, не то цыганка с еврейскими корнями. Нации переплелись и выплеснулись во всей красе: черноглазая, смуглокожая, Лилёк обладала одинаково выдающимися носом и грудями. Причём нос не был огромен, но имел ярко прорезанные линии - и ноздри, и сам кончик носа словно выточили из камня. В моменты особо эмоциональные крылья носа вздымались, и Лилёк походила на хищную птицу, хотя прочими манерами скорее напоминала большую сильную кошку. Красиво мягко ниспадающие смоляные волосы до лопаток, которые она аккуратно увязывала в "хвост", пахли персиком. У всех в классе - яичным шампунем или "Хвоей", «Медовым», в лучшем случае. А у Лили папа работал в Прибалтике и привозил какие-то потрясающие кремчики и шампуни, которые восхитительно пахли, их даже хотелось лизнуть. Примерно те же эмоции вызывала у многих и сама девушка, в свои четырнадцать больше похожая на спелый тропический фрукт, чем на нормального  подростка. Мы тогда уже добрались до набоковской «Лолиты» и неокрепшим мозгом если и не поняли, то почуяли в Лиле  то самое начало, что и в героине романа. Мальчишек она просто заворожила, причём всех возрастов. Сама же Лиля развлекалась тем, что выспрашивала у подруг про их тайные мечты и не случившиеся встречи, после чего с лёгкостью Фаты Морганы за день-два неведомой нам ворожбы завоёвывала сердце объекта, гуляла с ним месяц и небрежно бросала, неизменно страдающего, влюблённого до икоты, обессиленного… Подруги мертвели от подобных выходок, но… оправдывали  Лилю, дружно и громко обсуждая впоследствии, какие же кобели все эти парни!  «Им всем только одно надо!»  - кивали девушки удручённо, втайне подкладывая вату в нулевые чашки бюстгальтеров и неумело вихляя тощими задами.  Лишь одна из нас, Лерка, ненавидела её открыто, яро и непримиримо, за прогулки с парнем своей мечты устроила настоящую кошачью бойню, в результате чего молодой человек шарахался от обеих, но зато избежал участи остальных несчастливо влюблённых в злобную фурию. 
Так вот, эта самая роковая Лиля нагадала будущее всем нам.  Встреча по случаю десятилетия выпуска свела нас после долгого забытья. Катюшке, любимице учителей, подруг и добрых «ботаников», Лилёк напророчила четверых детей. В облаке белокурых волос, похожая на херувима, Катюшка вплыла неспешно в кафе, придерживая большой круглый живот. Она улыбалась чудесной светлой улыбкой Джоконды, мягкий белый свитер домашней вязки нежно облегал её женственные формы. В зале поднялась суета, курильщиков погнали на улицу, две активистки бросились размахивать льняными салфетками, подхваченными с чьих-то приборов.  Катюшкин мобильник пошёл по рукам, народ умилялся, охал и ахал, разглядывая пухлых улыбчивых деток. Не смотрела в сторону Катюшки только Светка Большакова, а продолжила самозабвенно дёргать конечностями под дискотечный гудёж. После того, как Лилёк отбила у неё третьего по счёту ухажёра, маленькая прыщавая  Светка, похожая на старую болонку со свалявшейся пегой шерстью и розовыми подтёками у глаз, тявкнула что-то такое вроде проклятья в сторону тогда ещё лучшей подруги Лили. Лиля выпустила со свистом воздух через раскрылившиеся ноздри и прошептала с ядовитой усмешкой: «Не нужны тебе парни, тварь пустобрюхая! Всё равно ты ни на что не годишься!» Это было в седьмом. Но ни через пять, ни через десять лет Светка не могла забеременеть, сколько ни меняла партнёров и клиники. Врачи пожимали плечами, мужчины сбегали от девушки с навязчивой идеей, а время шло. В маленькой Светке жил большой страх. А тут эта Катюшка с её пузом…  Лере, вопреки её открытой враждебности,  Лиля пообещала звёзды с небес, поклонников (много поклонников!) и много впечатлений. Лера заняла высокий пост в крупном международном банке, так что со звёздами всё было в порядке. Поклонники писали ей даже во время встречи, она смеялась над очередным смс, одним пальцем с дорогим ярким маникюром набирала ответ, много пила и хохотала.  Мне Лиля нагадала большую любовь. Я чувствовала, что она очень особенно, даже трепетно ко мне относится, но держала её на расстоянии. Мы с ней могли бы составлять Инь и Янь, два противоположных, но таких притягивающихся начала.  Поэтому, когда она пришла однажды в неурочный час ко мне домой, жалкая, с зарёванными глазами и размазанной по лицу помадой, в рваных колготках - я пустила её, но не сказала ни слова. Я отвела её за руку в ванную комнату, включила воду и подтолкнула к  раковине, вытерла сама полотенцем её трясущиеся руки и бледные щёки,  но – не промолвила ни слова. Я ждала, понимая, что приход Лили – некая степень доверия, иная, чем у её приспешников и поклонников. По-детски шмыгая своим хищным носом, она рассказывала, как одинока, как чувствует, что её ненавидят обиженные, обделённые ею подруги и брошенные ею мальчики, как много она обо всех и обо всём знает. И ещё – о том, какая я хорошая и светлая, что только со мной она чувствует себя в безопасности. Я молчала. Эта лживая многоликая маленькая женщина не вызывала у меня доверия. Лиля менялась, без полутонов перевоплощаясь  из страдающей девочки в злобную уличную дворнягу. С едкой ухмылкой – губы поднимались высоко над зубами, обнажая алые дёсны – она говорила о том, как явится однажды к нам в меховом манто, вся такая дорогая и небрежная, презрительная и прекрасная, и как все эти соплежуйки с их детскими убогими мечтами онемеют от восторга и зависти… И тут она вдруг сказала на выдохе: «Вот везёт тебе! У тебя настоящая любовь будет, а у меня – никогда!»
К моменту нашей встречи я могла похвастаться всяким, но Та была любовь или ещё не Та – кто же его знает… у каждого своя мера. Зато Лиля появилась именно так, как запланировала в тот памятный вечер. Когда практически все уже собрались, ко входу подъехал чёрный лимузин, из которого неспешно явилась пред наши взоры богато одетая дама: меха в пол, широкополая шляпа, даже небольшая вуалька.  Сумка LV, запахи, походка – к нам спустилась звездень из Голливуда, никак не меньше. Лиля говорила приторно  томно, нарочито растягивая слова и не поднимая накладных ресниц. Мы кучковались у входа, часть народу курила, часть – такие, как я – просто присоединились пообщаться. В зале гремела дискотека, наивный ди-джей крутил попеременно то «Мираж», то «Ласковый май», полагая, что нам по возрасту подходит именно этот звукоряд, так что постоять пассивным курильщиком на улице мне представлялось меньшим злом. Звездень-Лиля стояла подле меня и дымила тонким «Данхилл», обдавая меня смесью табака и ментола. Кого-то она напоминала во всём этом маскараде… не то актрису, не то поэтессу, я никак не могла сообразить. Между тем, она рассказывала о своём красавце Дэнни, об их уютном гнёздышке в три этажа, о том, как Дэнни хочет сына, поэтому он даже купил коляску очень престижной марки, о том, что рожать в Италии хуже, чем в Штатах…  Я слушала её и с ужасом понимала, что всё это – немыслимая бравада, какая-то детская глупая ложь.
- Лиль, ты не беременна, прости!
- Ты… уверена? – Лиля подняла на меня глаза. В них светился испуг. – Но Дэнни… он так ждёт этого ребёнка…
Дурная она, Лилёк. Все её пророчества сбывались, но каким-то очень уж непростым образом. Катюшка носила своего четвёртого ребёнка, как и нагадала ей наша цыганка-еврейка. Только папы этих детей разбегались неведомо куда, оставляя мягкотелую, безотказную Катюшку наедине с её личным горем и малолетними ртами. Лерка взлетала всё выше по карьерной лестнице, поклонники обивали пороги, дел уйма – и не было времени на пожить, подумать, свить гнёздышко… зато много впечатлений, одно ярче другого, как и было предсказано. Лерка уставала, потихонечку старилась изнутри, заработала сто и одну хроническую болячку, так что и вовсе некогда жить стало, приходилось ко всему прочему непрерывно лечиться. Я жила настороже, вглядываясь в каждые новые отношения: а вдруг это опять не та самая Настоящая Любовь? А вдруг? И что же тогда делать? Пленённые предсказаниями подруги, мы будто и не жили свои жизни, а ждали, когда исполнится напророченное.  Но сейчас передо мной стояла женщина, чьё завтра волею судеб оказалось в моих руках. Всё стало прозрачно, легко и грустно. Грустнее всего, что я чувствовала: с Лилей неладно, с этой её беременностью-не беременностью… Как дельфин, я безошибочно определяла пол будущего ребёнка и даже порой предрекала дату рождения (в этих живых, добрых предсказаниях тоже читалось моё своеобразное противостояние Лиле! Я не практиковала гадание, но случайно встреченные беременные приятельницы прислушивались к моим словам, а после приносили мне своих девочек и мальчиков, чтобы я убедилась в собственной правоте ).  Так вот, в Лиле не было жизни. Ни девочки, ни мальчика. Что-то нехорошее, тёмное, рождающее тревогу, которую я приняла сперва за общее ощущение от встречи с этой дамой, таилось в её теле. Будь во мне смелость Леви, я бы, пожалуй, подержала ладони над этим местом, чтобы почувствовать, идут ли токи, которые я ясно чувствую над любым живым организмом. Но от Лили становилось зябко, как от камня зимой. Похоже, она понимала, что именно я чувствую, и доверяла этому чувству. Поэтому она вглядывалась мне в лицо со знакомым мне детским выражением:
- Скажи, это точно?! Ну, пожалуйста! Дэнни убьёт меня! Коляска… боже мой…
Я ушла, не дожидаясь конца вечера. Лилёк осталась пить, кажется, они даже помирились со Светкой Большаковой, и Лиля наворожила ей семейное счастье. Лерка уехала в гостиницу с двумя бывшими одноклассниками и таким запасом коньяка, что мне бы хватило на год. Обрюзгшие, лысеющие «бывшие» радовались Леркиному вниманию так, что их бульдожьи слюни во время пылкого лобызания по поводу «а помнишь, я тебя на раме возил?» долетали даже до нас с Катюшкой, пока мы ещё поднимали последние бокалы с соком за математичку и директора школы.
Лилёк не вызвала водилу и не взяла такси. Её понесло в метро. Рассказывали, у неё просто сломался каблук, когда она блевала на рельсы. Говорили, молоденький машинист успел остановить поезд, сам спрыгнул за ней, вытолкал на перрон и, брезгливо отирая с руки рвотные массы о пышный ворс  длинной шубы, брякнул:
- Каренина, ****ь…
Просвещённый парень попался.


То, что есть у тебя.

Они стояли друг напротив друга, и двор наполнялся нехорошим, утробным «уо-уо-уо-уууу». Палевая, с оттенком в персик, откормленная холёная кошка с янтарными глазами перегораживала своим пышным телом проход на другую сторону, мимо подъезда. С явной примесью не то перса, не то ангорки, она распушилась так, что казалась ещё в два раза больше. Ей противостояла шоколадная, в черноту.  Застигнутая врасплох, как раз в момент, когда она собиралась тенью проскочить в арку по ту сторону двора, «шоколадка» замерла с поднятой передней лапой, как замирают дети в «море качается, раз!». Зелёные глаза она приопустила, напряжённо прядая ушами. Зато «персик» подняла крик на всю улицу, её гортанное грозное «уо-уо-уооооу!» распугало даже голубей, что мирно курлыкали на козырьке над крыльцом.
- Не подходи к нему, ясно тебе, дрянь уличная! Не пощажу! – персиковая ощерилась, демонстрируя тонкие длинные клыки.
Шоколадная помалкивала, тихо раскачиваясь в неудобной позе, но стоило ей шевельнуть лапой, как поднимался в небо вой, подхватываемый эхом: «Уууо-уо-уоу!»
На крыльце возлежал здоровенный котяра.  Он словно бы и не слышал звуков свары, или же они его не касались, хотя и относились напрямую к нему: палевая считала Мурея своим, жили они дверь в дверь, хозяева частенько вместе пили чай, так что вроде как семья. Мурей щурился на последнее осеннее солнышко, закрывал глаза, задрёмывая в ласковых лучах, но ни единым движением не выказывал интереса к происходящему. Благородная большая голова венчалась чёткой серо-чёрной «М», топорщились белые толстые, как из проволоки, усы, широкую грудь украшала пышная белая манишка, лапы в белых носочках – картинка, а не кот! Можно было бы поменьше сухого корма, пожалуй, но – ему даже шла лёгкая полнота, придавала солидности.
Шоколадная продолжала зависать на трёх лапах, в её позе было и ещё одно: подбородок она стремилась опустить пониже, будто прикрывая грудь или длинную морду с тонким, как у египетских кошек, носом от удара.
- Он мой, поняла! Моооой!  - персик сама себя накрутила уже до такой степени раздражения, что занесла было лапу для хорошей оплеухи,-  шоколадная даже присела слегка, прижимая уши, но в этот момент распахнулась дверь подъезда, показались старческие ноги в стоптанных тапках:
- Пшла отсюда, шлындра! Нусь, Мурей, вставай, хватит уже греться, все бока отлежал! Тася, давай домой, девочка!
Из подъезда пинком вышвырнули Ланку – похотливое тощее животное с длинными конечностями и тонким хвостом. Рыже-чёрно-не-поймёшь какая Ланка даже и не обиделась, потёрлась основанием хвоста о кованную оградку вокруг клумбы, коротко мявкнула, призывно глянув на Мурея разноцветными глазищами,  дёрнула хвостом, свернув его в вопросительный знак, и пошла, раскачивая бёдрами, ставя тонкие лапки след в след – в точности, как это делают модели на подиумах. У палевой Таси аж вся кожа дёрнулась, да так, что волна прошла по всему телу.
- Пф! – шоколадная мотнула носом. Со стороны могло показаться, что она смеётся. Впрочем, момент был подходящий: встав на все четыре, «шоколадка» подхватила что-то, всё это время скрытое за склонённой мордой, и стремглав ринулась к подворотне. Отсюда, с безопасного расстояния, она обернулась на распахнутую дверь подъезда. Палевая уже нырнула в его дышащее сыростью нутро, а Мурей только ещё неторопливо приподнимался на локтях. Наконец-то он поднялся, потянулся всем телом, низко опуская, но не пачкая белоснежную манишку, расправляя пальчики с аккуратно подстриженными заботливой рукой в полукруг коготками, оглядел весь двор свысока, словно бы и не видя никого конкретно, и степенно отправился вслед за подругой. Дверь гулко брякнула, слышимо подтянулся механизм замка.
- Бабушка, ну, почему я должен тарелку Варе давать? Это моя тарелка! – Илюша лет восьми стоял на клумбе, где бабушка не могла его достать, чтобы не помять бархатцы и петунии, в судорожном беспорядке высаженные вокруг тумбы, когда-то занимаемой бюстом Ленина. Илюша не хотел давать летающую тарелку соседке, хотя у него совершенно не получалось запускать эту дурацкую игрушку. Варя же, если успевала перехватить тарелку, коряво скачущую по тротуару, запускала её прямо в руки Илюше, полёт получался красивый и ровный, и это злило Илюшу ещё больше. Варя – девочка! Малявка, на год младше. Пока ссорились кошки, Илюша успел выхватить тарелку и спрятаться с ней у самой тумбы, в центре.
- Потому что мало иметь что-то, надо ещё уметь правильно воспользоваться тем, что имеешь, - мягко журила Илюшу бабушка.
Шоколадная ухмыльнулась в усы и продолжила вылизывать своё мохнатое потомство, которое с таким трудом переносила всё утро  из сырого подвала в подворотню, в поставленную ей тёплую коробку со старым пальто. Котята слепо тыкались в драповые складки, и только самый наглый, самый сильный, самый любимый первенец сразу нашёл мамин живот. Присосался, изо всех сил помогая себе лапами в белых носочках…  Мать глубоко и довольно вздохнула, разглаживая язычком края белоснежной манишки на плечах малыша.