Гаудеамус игитур

   Стихи я не любил: скучал я от них. От всяких без исключения. Пушкин – наше всё Солнце, - говорили мне в школе. Ну всё – так и всё: двойку только не ставьте. А уже после института попался мне томик Роберта Бёрнса: «Могут ведь, когда припрёт», - подумалось при прочтении и, не зная зачем, начал я и другую рифмованную продукцию почитывать, попадавшуюся мне во второй половине восьмидесятых годов. Мало что в ней мне понравилось, и решил я тогда ситуацию выправить: сам начал писать. Одно, второе, третье – утром читаю: краска стыда не раскрашивает мою бледную рожу. Втянулся. К вечеру зуд внутри стал появляться и не отпускает, пока лист не вымараешь, да и попёрло к тому ж: одиннадцать стихотворений как-то за ночь написал. И не хотели они держаться у меня взаперти, канючили: «Покажи да покажи, мы ж нормальные ребята, стАтью перед людьми похвастаться хочется!». Понимая, что количество – это далеко не качество, начал я их, где нужно, - а также где и не нужно, - почитывать. Ну, держитесь, статные! друзья ситные! Народец их принял и стал я даже вроде такого факультетского поэта. Чуть праздник какой, я - бац! – выступаю. А на наших праздниках любила бывать председатель профкома института Нина Георгиевна. Нравились мы ей, - как она сама нам сознавалась, - открытостью, весёлостью и беспечностью. И вот в начале девяностых пошёл повальный переход институтов в университеты – свобода же! От разума в том числе. А мы-то чем хуже? И мы туда же. Додолбились, и как положено - нужно это событие отметить. Начали лучших представителей факультетов отбирать на празднование, всех ведь за стол не усадишь, да? И вот в этот подготовительный период подходит ко мне Нина Георгиевна и предлагает мне по такому поводу сочинить стихотворение и принять с ним участие в этом эпохальном событии.
  - Нина Георгиевна, а почему не филологам честь такая? Пишут же люди. Грамотные к тому же, в каждом «Учителе» чьи-нибудь стихи печатают, целыми страницами бывает.
  - Саша, мне твои стихи очень нравятся.
  - Но, Нина Георгиевна, мы ж с Вами не специалисты, мало ли что нам с Вами нравится.
  - Понимаешь, у них так всё красиво, что аж челюсти сводит - ни расплакаться, ни улыбнуться. В общем, я включаю тебя в программу. Пиши давай!
   И ушла. В наглую так!
   Написал я стих и явился на торжественное мероприятие: ух! Дух захватило. Начало девяностых, кто помнит: работа есть, а денег оплачивать её – нет. Да и ни к чему они были так-то, потому что купить на них было нечего. А тут! Столы, от стоящего на них – аж поскрипывают. Напитки – глаза разбегаются. Эх, выпить, да поесть вволю! Но у меня странность одна имеется: выпью чуть даже – читать разучиваюсь, спотыкаюсь на каждом слове, а некоторые и выговорить не в состоянии – мычу только, чтобы ритм соблюсти. А тут: солидные люди, представитель из министерства во главе стола с ректором… Сел я на отведённое мне место и решил только закусывать, а уж выпивать начать после того, как отчитаюсь о проделанной работе. Сижу, жду, жую. Час жую, второй пошёл: речи, перемежающиеся концертными номерами, а меня всё не вызывают. Если за первый час я наелся за прошлый месяц, то за второй - и на будущий, так - на всякий случай. А на сцене всё как-то без меня обходятся. Может, думаю, забыли, или в программу не включили. Опять-таки, - думаю, - если бы не включили, то и не пригласили бы: рисковать здоровьем ради родного вуза случай мне не представлялся. «Вот, - думаю, - облом-то будет, если не выступлю, и к тому же и не выпью». А справа булькает, слева булькает, да везде булькает! только я трезвенником позорным торчу. В аду, наверно, вот так и пытают: выпивка перед глазами, черти перед самым носом выпивают, а тебе не дают - это вам не на сковородке жариться, посильнее будет. На морально-волевых я всё-таки вытянул трезвость до последнего номера: он-то моим и оказался. С каким восторгом я его отработал! – потому что меня ждала награда за воздержание, которое и есть в данном конкретном случае мужество и героизм. Что – нет? А, - как говаривал Штирлиц, - в мероприятии запоминается начало и конец. А тут, в связи с продолжительностью банкета, и про начало забыли, остался только последний выступающий, к которому с поздравлениями народец и потянулся. Давки, конечно, не случилось, но: то один подойдёт, то другой/ая. И всяк с фужером норовит, с рюмочкой, и не откажешь ведь уважаемым людям. Да и не хотелось.
   И вот уж остались только самые выносливые, да и те начали расходиться. «Ну, и нам пора», - хлопнул меня по плечу последний мой собеседник, и я поплёлся за ним в раздевалку, на ходу обшаривая карманы в поисках бирки. Её там не оказалось.
  - Бирку потерял, - говорю гардеробщице.
  - Ищите.
  - Да уж три раза все карманы проверил – не-ту. Без бирки что – и выдать нельзя, что ли?
  - Ждите, когда всю одежду разберут.
   И хотя народу в зале оставалось совсем немного, однако одежды в раздевалке было ещё больше чем достаточно.
  - Народа-то нет, откуда одежды столько, - возмущаюсь я в сторону гардеробщицы.
  - Да по кафедрам разбрелись, наверное.
  - Да давайте я свою курточку найду, делов-то! поздно уже, а они может тут всю ночь гулеванить будут. Я же вас тут заморочу в усмерть. Не поверила она, но я пьяной вредностью своей нужного мне всё-таки добился. А вот курточку мы не нашли, я поднял скандал: курточку – чью? – мою! Мою курточку не уберегли!
   Подоспевшие на помощь коллеге уборщицы выставили меня на улицу и чуть не прищемили закрывшимися дверьми мой носовой отросток.
   Мои потуги достучаться ни к чему не привели и я побрёл с этого чёртова мероприятия. А начало ноября, а не тропики, а – Урал-батюшка. Сел я на лавочку в ожидании троллейбуса и пригорюнился: холодно, обидно. «Вот, - сокрушаюсь, - всегда так с поэтами: никакого тебе уважения, бьёшься-бьёшься, ты для них… над каждой буковкой… в песок всё… да ещё и… за дверь… сволочи… падлы!». Вот не поверите – слёзы бегут, как обидно.
  - Саша! Ты чего здесь?
  - Нина? Троллейбус жду.
  - Да не ходит уже ничего, поздно же. А чего раздетый? Холодища-то какая!
  - Пуховик потерял.
  - Вставай быстро, замёрзнешь ведь, пошли до Томы в темпе, там отогреешься.
   Томик – моя коллега по работе. Томик не человек – она ангел-всех-хранитель, и потрусил я за Ниной, забыв про все горести мира, а заодно и согрелся. А у Томика тепло, уютно и заботливо. Люсе позвонила - успокоила, а меня спать уложила.
   Утром кофе, плюшки-финтифлюшки и снег за окном. И ветер его в полуметре от земли гоняет. Играется, змей подколодный. И мне от такой картинки в тёплой Томиной квартире стало холодно до зубовной дроби.
  - Александр Михайлович, давайте приведём Вас в порядок и, я думаю, что надо сходить в институт - вдруг курточка нашлась. (Несмотря на старшинство в возрасте, она со мной всегда на Вы и по имени-отчеству, а у меня называть её Тамарой Никитичной – язык не поворачивается. Томик).
  - Университет, Томик.
  - Что университет?
  - Университет мы уже со вчерашнего дня.
  - Вот и пойдёте в университет и получите там свою курточку, никуда она не должна была деться.
  - Галстук одевать?
  - А как же! Вы же теперь преподаватель университета, надо соответствовать.
  - Я не дойду – вымерзну, у меня от одного вида из окна зуб на зуб не попадает.
  - Курточку мою надевайте.
   А росточком Томик не вышла, так-то она юркая, но в длину мне по грудь будет.
  - Да я ж не влезу.
  - Хотите выжить – влезете.
   Жить я и до сих пор хочу, а тогда тем более, поэтому с треском, но курточка на меня залезла.
  - Зато в галстуке! – успокоила она, увидев отражённую в зеркале рожу коллеги.
  - Ну! – пригласила Томик меня в открывшуюся дверь.
   И я помчался, чтобы не замёрзнуть на пешем ходу. Голову в плечи втянул, руки в туловище втиснул – скукожился в общем. А руки, заразы, в туловище полностью не вошли - полпредплечья всё равно из-под курточки торчат. И пиджак от пупка и ниже тоже из-под неё морозным воздухом дышит. «Зато в галстуке!», - мысленно отвечаю встречным прохожим.
  - О! Касатик наш явился! – как всё равно что родному обрадовались мне вчерашние бабульки.
  - Вы что – всё ещё здесь?
  - Прибирались всю ночь, только что закончили. Бутылочка водочки с тебя, милок – за курточку.
  - Нашли что ли?!
  - Нашли-нашли.
  - Ну и давайте, как мне за водкой в таком-то виде?
  - Водку вперёд! А в таком виде только за водкой и ходят.
   Бабульки были непреклонны, как я их ни уговаривал - пришлось испивать чашу до дна.
   Но мытарства мои были вознаграждены. Дамы накрыли стол: чего только от банкета ни осталось! И, почувствовав себя аристократами, выпив, неспешно повели беседу.
  - Как же ты нам вчера надоел… - начала одна, что постарше.
  - А какой скандалист! – подхватила, которая помоложе.
  - Ничего себе! – возмутился я, - утеряли мою курточку, мне идти не в чем…
  - Так! Значит – мы потеряли? Перебила моё нападение старшая из бабулек.
  - А кто ж ещё?!
  - А знаешь, где мы её нашли?
  - Ну?
  - В банкетном зале. Ты вообще помнишь хоть что-нибудь?
  - С вами ругался, помню.
  - Ну…
  - Бли-и-и-н! Я же курточку получил. А потом. Меня опять кто-то в зал уволок!
   В ответ бабульки вздохнули, покачали головой, приглашая к продолжению банкета.
  - А как ты бароном Мюнхгаузеном был… подтолкнула меня к воспоминаниям младшая.
  - Как это? – напрягся я.
  - Ну, тот на лошади как-то вскочил на заставленный яствами стол и ничего на нём не разбил.
  - Это Мунхгаузен был что ли?
  - А кто же ещё?
  - Д’Артаньян.
  - Д’Артаньяном ты тоже был. Только попозже.
  - Ну вы даёте!
  - Васильна, налей-ка ему ещё. Говорят, что человек, чтобы вспомнил что-то, он должен прийти в то же самое состояние, в каком был после потери памяти.
  - До того состояния этого, - бросив взгляд на бутылку, - маловато будет, - сделал я предположение.
   Васильевна рядом с моей поставила ещё одну. Откусила от бутерброда с чёрной икрой, посмаковала и успокоила:
  - И ещё есть.
  - А какого чёрта меня-то гоняли тогда? По морозу, в этой… одёжке!
  - А чтобы старших по званию впредь не оскорблял. Салага.
   В званиях я разбираться не стал, лишь пробурчал, что больше так делать не буду. Чокнулись. Чмокнулись.
  - Лихо ты на столе отплясывал, вспоминаешь?
  - Да-а-а… - я начал с интересом припоминать. А потом на вениках с Людмилой фехтовали, да?
  - Вот! А та-то: та ещё тоже оторва… и на столе с тобой на пару отчебучивала.
   Бабульки веселились, припоминая нюансы вчерашнего выступления, оно им явно пришлось по вкусу.
  - Даме из министерства понравилось? – вклинился я в их хохотушки.
  - Не повезло ей, Д’Артаньян, ректор увёл.
  - Ой, не повезло! – сквозь хохот запричитала младшенькая.
   Зачав третью, старшая разоткровенничалась:
  - Ректор будет в курсе, если уже не в курсе; так что готовься, Мюнхгаузен. Безрассудно ты поступаешь, а… Ну что ты лыбишься?
  - Хорошо… Женские компании люблю. Ой, люблю! - запричитал я на манер младшенькой.
- Тьфу на тебя! Наливай! Бьётся в тесной печурке огонь…
   В очередной раз, когда мы с ректором подписывали контракт на следующий срок моей работы, я вспомнил это предостережение: меня поразила тогда его осведомлённость в моих, иногда далёких от педагогических канонов, действиях. Но, выйдя из кабинета, я заглянул в договор: в строчке «срок работы по договору» рукой ректора было зачёркнуто «четыре года» и вписано: «пять лет».
   Мир не без умных людей.

P.S.
               
       «Итак, будем веселиться»
      (Гаудеамус игитур)

      Итак, давайте веселиться,
      И недопитое вино
      Пускай особенно не злится:
      Уйдёт назавтра и оно.
      А не останется – умрём,
      Но утром новое возьмём.

      Упала блеклая звезда
      Годов угрюмого ворчанья,
      И тень весёлого молчанья
      Восстала с мрачного креста –
      И с ней серьёзная наука
      Нам стала лучшая подруга.

      Улыбкой ширь своё влиянье
      Профессор, ректор и декан,
      И впасть не даст она в отчаянье
      Пустой студенческий карман.
      Весельем полните бюджет –
      И чепуха, что денег нет.

      Есть чем гордиться, город Пермь:
      С кем – есть повеселиться,
      Когда с тобой такие лица,
      Такой собор; завидуй, Кремль!
      Вот наилучшая больница,
      Где всё – от глупости лечиться.

      Ведь мудрость связана с весельем
      Прочнее самых кровных уз,
      И с Вакхом радостное бденье
      В содружестве наук и муз –
      Лекарство лучшее от бед,
      Зовётся – «Университет».

      Да здравствуй, университет!
      Да здравствуй каждый факультет!
      Да здравствуй, доктор и студент,
      Рабочий, дворник, ассистент!
      Да здравствуют твои богини,
      И те, кто радуется ими.
      Пусть им сопутствует успех:
          За всех!
      И выпить, думаю, не грех.