Фельшар Жываго спасает гантели. Южный Фрукт

http://www.proza.ru/2012/05/30/1573
Публикуется с разрешения автора --- http://www.proza.ru/avtor/zappoid


Работа сельского фельшара чаще всего однообразна, как колхозное стадо коров: день похож на другой. Все отличие, точно у буренок — масть иная, а сущность та же коровья рогами торчит. Больные, как в городе, под кабинетом не сидят в маетной очереди. У кого живот прихватит, кто с занозой явится, иной — с чирьем на неожиданном месте. А бывает, что и никто не приходит. Сидит тогда Кузьма Захарович в своем белом халате с завязками на спине и в непременной белой же шапочке — форму медика строго блюдет, — книжки по медицине читает, чтобы память освежить или просто мечтает о своем. Семьи нет, так чего и не помечтать? Не то, чтобы он был замухрышка какой плюгавенький. Совсем наоборот, наш фельшар — мужчина видный, росту в нем без малого два метра. Опять же, при деле и непьющий. Спиртом по нужде всегда у Кузьмы Захаровича можно разжиться для протирки организма. Но этим делом фельшар сельчан не поважает. Опять же, в деревне мужик — вещь любой бабе в хозяйстве потребная: по хозяйству помочь управиться, забор починить, к примеру, дров на зиму заготовить. Да и половину двуспальной кровати согреть. Не без этого. Но вот не срослось у фельшара, несмотря на все хитрости, что бабы измышляли, чтобы затащить его в сельсовет. В постель к себе затаскивали, это — да. А в сельсовет расписаться никак не шел. Уж и сорок лет стукнуло Кузьме Захаровичу, а он все выжидал свою судьбу навечную.

   Вы, кому интересна личность нашего фельшара, не удивляйтесь особо. Давеча я рассказывал про его первый рабочий день, а тут сразу через сколько годов перепрыгнул. Память у меня такую зловредность имеет: выдавать, что ей вздумается. А и то сказать, не книжку листая, говорю о нашем Кузьме Захаровиче, а как вспомнится.

   Тот день, про который сейчас расскажу, выходной был. Воскресенье, а может и суббота. Кажись, в стране уже два дня выходных ввели. Ну, да не важно. Не работал фельшар в тот день. Утречком встал, по хозяйству управился, а всего хозяйства у нашего медика: петух, да три курочки. Зерна им сыпанул и — готово, скотина накормлена. Однако село — это вам не город. Это в городе в выходной живот прихватит, в поликлинику тыркнешься, а дверь на замке — не работают. На селе доктора и середь ночи из теплой постели вынут в случае нужды. Вот, значит, покормил фельшар птицу, собрался и сам позавтракать. Да только хлеб маслом намазал — домашним, не магазинным, — чу! стук в окошко: дом у Кузьмы Захаровича без палисадника был. Фельшар ножик на стол отложил, которым масло мазал, да и пошел дверь отпирать. Глядит, на пороге Настаська-птичница стоит.             Настаська — баба справная по всей своей окружности. Все, что бабе в деревне нужно, при ней имеется. Тут тебе, для радости взгляда, и зад ядреный, будто две сладких тыквы подвешены, и талия над бедрами не оплыла, плечи округлые полными руками продолжаются. А уж за пазухой… наружу рвется! Бывало, идет Настаська по улице, с фермы домой спешит — мужняя жена, — пазуха ходуном так и ходит: титьки тяжелые из стороны в сторону, вверх-вниз скачут. Глянешь, аж дух захватит: а ну как выпрыгнут из тесного плена, и об дорогу со всего маху?! Но зазря ждешь. Потому как Настаська — баба аккуратная, следит за внешним видом. Всегда опрятная, да на все пуговки застегнутая. А тут стоит на пороге фельшарового дома: голова не прибрана, волосья по ветру мотаются, вид расхристанный в домашнем ситцевом халате. Да и ладно бы халат, так на груди распахнулся, все богатство ейное наружу. И заместо вежливого «Здрасьте, Вам!», сразу в крик:

   — Ой, Кузьма Захарыч, ой, родненький! Спасайте, беда приключилась у моего Васьки! Гантелю повредил.

   А фельшар Жываго в дверях застыл, кажись и не дышит даже, ровно статуя вождю мирового пролетариата, что возле нашего клуба из гипса стоит, в тупик жизни дорогу кажет. Спазма в груди, видать, наступила. И то, как не наступить, когда глаза фельшара, будто и не глаза вовсе, а две гаечки железные. Он этими гаечками намертво прилип к магниту Настаськиных грудей, которые, считай целиком, из незапахнутого халата на мужика бесстыдно выставились. Глядит Кузьма Захарович на белоснежное великолепие с едва заметными голубыми жилками, что сквозь кожу просвечивают, и не слышит девку. Только кадык на шее, как поршень вверх-вниз дернулся.

   — Кузьма Захарович!!!

   Помотал фельшар головой, стряхнул морок, с силами собрался:

   — Погоди, Настасья. Не части. Чего там у вас приключилось? Васька гантелю на ногу уронил, что ли?

   — Не уронил. Обварил Васька гантелю, кипятком крутым обварил.

   — Как обварил? Какую гантелю? Ты чего несешь, девка?!

   — А такую! Которая у него промеж ног.

   — Гениталии кипятком обварил? — дошло, наконец, до нашего медика.

   — Гантеля, гениталя — в ваших словах рази разберешься? Хрен свой Васька себе ошпарил! Литр натурального вара себе между ног опрокинул и как есть сварил все. Ой, Кузьма Захарыч, миленький, побёгли, а то не ровен час — загнется зараза!

   Тут уж фельшар долго не мешкая чемоданчик медицинский хватает — чего-то у него там всегда заготовлено на всякий непредвиденный случай и с птичницей к ей домой поспешает. А по дороге, пока шли, женщина в подробностях и обсказала.

   Муж ее Васька, тоже в этот день выходной у него был, любит с утра чаи погонять. Да не из стакана или чашки. Нет, есть у него большая литровая кружка, типа сувенирной. Вот в эту кружку муженек кипятку набуздыкает до краев и сидит, блаженствует. На работу идти не надо, спешить некуда, так он за стол и уселся в одних трусах, да майке. А тут Настасья мимо возьми и пройди. Ваське нет, чтобы спокойно жену пропустить, так он после стольких годов совместных до сих пор неравнодушный к ее туловищу. Огладил глазами Настасьину спину, а потом еще и задницу решил ладонью припечатать. Развернулся вдогонку с поднятой рукой, а локтем второй и зацепил кружку. Кружка опрокинулась, да Ваське между ног точнехонько и выдала кипяток, что в ей был налитый.
 
   — Поверишь, Кузьма Захарыч, я от своего Василия такого крика за всего годы не слыхивала. Уж так завопил, так завопил. Когда в прошлом годе вилы себе скрозь сапог в ногу воткнул, и то так не кричал. А тут вскочил, трусами мокрыми хозяйство облепило — все как на виду. Я-то поначалу рот ладошкой зажала, да и смеюсь в кулак. А Васька этак глянул на меня. «Дура!», — кричит. А сам из ведра, что на скамеечке на кухне стоит, полный ковш воды зачерпывает. Это одной рукой, а другой трусы с себя тянет. Я как глянула, тут мне и поплохело. Божешь ты мой, думаю, это что же с нашей красотой сталось? Сварил. Как есть сварил! И мысля дурная: всмятку или вообще вкрутую?

   Фельшар Жываго слушал молча, не перебивал, давая огорченной Настасье выговориться. Только чемоданчик — видать вес в нем не маленький — из руки в руку перекладывал.

   — А Васька, — продолжала женщина, — из ковша плесь себе на больное место и на лице блаженство, как когда в бане из парной в пруд сигаешь. Тока гляжу, а вместе с водой с его дружка шкурка и сползла, как со змеи во время линьки. Так я его в зале усадила на диван, газету свернутую в руки сунула, а сама за вами побегла.

   Васька сидел на диване, одетый в длинную Настасьину юбку. Услышав вошедших, юбку быстро опустил, но разглядев, кто это, снова задрал подол, давая свободный доступ воздуху, который гнала районная газета "Путь Ильича" — ею Васька, как веером обмахивался. Фельшар присел на корточки перед страдальцем. Подобного ему за время работы встречать не доводилось: из-под юбки свисало нечто, напоминающее размерами рабочий инструмент колхозного племенного жеребца Аметиста. Только другого цвета. Цвет был такой, будто Васька своей штуковиной усердно размешивал в банке краску для пожарных автомобилей. Под струей, нагоняемой полиграфическим веером, на штуковине, будто флажки-вымпелы на боевом корабле трепыхались ошметки сползающей шкурки.

   — Н-да, — протянул Жываго, — ситуация, доложу я вам.

   — Кузьма Захарович, и чо теперь? — взволновалась Васькина жена.

   — А чо теперь? Скажи спасибо, что он не голышом сел чаевничать, трусы хозяйство твоего супружника уберегли. Не будь их — было бы хуже. А так, ожог второй степени. Шкура сползла, скоро новая нарастет. Будет у тебя снова, как первая брачная ночь с новеньким причиндалом, — усмехнулся Кузьма Захарович.

   — А когда заживать будет, рубцами не пойдет? — Лицо Настасьи выражало мучительное сомнение. — Вдруг бубликом скрутит, как хвост у лайки? И чо я тогда буду с этим добром делать? Куда его приспособить?

   — Не скрючит, — успокоил женщину медик, — сейчас мы ему мазью намажем, заживет, как на собаке. Через недельку: «Рядовой Василий к несению службы готов!» А до тех пор, пока заживление идет — полный половой покой. Это, скорее, тебе, Настасья, предупреждение. Он, думаю, и сам не полезет.

   Провожая фельшара, Настаська, на крыльце уже, доверительно шепнула:

   — А и хорошо, Кузьма Захарович, что мой кипятком себе плеснул. Я послезавтрева на пять дней в соседнее село к мамке уезжаю: старая, помочь надо. Так со спокойной душой поеду. Васька без меня кобелировать по селу не начнет.
               



© Copyright: Южный Фрукт, 2012
Свидетельство о публикации №21205301573
 
! Другие истории о Фельшаре на страничке автора