Детские забавы

Из "Записок о минувшем"

«Пёрушки»

У каждого поколения не только свои песни, но и свои игры. В начале прошлого века, во времена катаевского Пети Бачея гимназисты играли в «ушки» - форменные  пуговицы, а  в середине века, в годы моего школьного детства – в «пёрушки» - перья для письма. Увлечение «пёрушками» было как эпидемия, повальным. 
Нынешний школьник, не знающий никаких игр, кроме компьютерных, конечно,не только ничего не слышал об игре в «пёрушки», но, скорее всего, не знает, что, собственно,  эти пёрышки собой представляли.
 
В годы моего ученичества  шариковых ручек ещё не было (они появились в начале пятидесятых, были очень примитивными, мало пригодными для регулярного письма), писали стальными перьями, вставленными в деревянные, металлические, изредка пластмассовые, ручки.  Перо макали в чернильницу – небольшой сосуд, наполненный чёрными или синими чернилами (учителя писали красными). Даже из так называемых «непроливашек» чернила вечно проливались, пачкая учебники и тетради.
Пальцы всегда были в чернилах, избыток чернил на пере приводил к кляксам. Излюбленной забавой было бросить в чью-нибудь чернильницу кусочек карбида: после короткой бурной реакции чернила превращались в мутную вонючую жижу.

 Перо представляло собой стальную выгнутую пластинку с расщеплённым концом. Если перо ломалось, то в ручку вставлялось новое.
Игра в «пёрушки» состояла в следующем. Положив перо вверх спинкой на парту (стол, подоконник, любую ровную поверхность), нужно было, держа в пальцах другое перо, просунуть его кончик под бочок разыгрываемого и лёгким щелчком перевернуть  на спинку. Затем, особым движением своего пера вернуть разыгрываемое пёрышко в исходное положение. Перевёрнутое дважды перо считалось выигранным. Незамысловатая, на первый взгляд, игра требовала особых навыков и тренировки.
 
Перья не были одинаковыми, существовало много типов, отличавшихся друг от друга по форме (№ 86, № 88, «рондо», «пионер», «лягушка» и пр.), к каждому  перу нужен был свой подход. Были асы, мастера игры, их знали всех наперечёт. Они переворачивали пёрышки виртуозно, лёгкими, воздушными, незаметными движениями, почти никогда не ошибаясь. Играть с ними было опасно, их избегали, боясь потерять все свои запасы.
 Игра в «пёрушки», подобно буре, налетевшая невесть откуда, отшумела и исчезла в неизвестном направлении…



Жоска.

Если увлечение игрой в «пёрушки» носило локальный, «камерный» характер (в неё играли только школьники и только в школе), то другая игра тех времён приобрела поистине тотальный, вселенский размах. Она занимала умы, вернее, ноги на всём пространстве огромной страны. В неё играли не только подростки и юнцы, но и вполне зрелые мужи.
 
В разных краях у этой игры были свои названия, у нас, в Магнитке, она называлась игрой в жоску. Жоска представляла собой клочок шкурки – овечьей, козьей, кроличьей.  Сама шкурка аккуратно обрезалась кружком до такого размера, чтобы к ней можно было прикрепить небольшой плоский кусочек свинца, а шерсть – по гораздо более широкому кругу. Жоску подбрасывали вверх, и когда она опускалась, ударяли по ней внутренней стороной ступни, не давая упасть. Жоска взмывала вверх, опускалась, движение ногой повторялось. Побеждал тот, кто больше всех «набивал», то есть, дольше других держал жоску в воздухе. Жоска воланом летала вверх-вниз тем плавнее и красивее, чем длиннее была её шерсть. Монотонный ритмичный топот переступающих ног, характерное клацанье ударов ботинка по свинцу жоски были слышны повсюду.
 
Во дворах играли с весны, как только подсыхала земля и до самой зимы, играли в школьных уборных и коридорах, в подворотнях и в подъездах домов. Об искусных мастерах игры, артистах жоски, ходили легенды, о них рассказывали небылицы, приписывая им фантастические количества «набиваний». На их игру приходили смотреть, как на представление. Асы проделывали с жоской немыслимые трюки: играли наружной стороной ступни, перебрасывали жоску с ноги на ногу, поворачивались между ударами вокруг своей оси…
Игра должна была завершаться наказанием проигравшего, то есть «набившего» меньше других. Ему предстояло «маяться» - бегать за жоской, ловить её или отбивать. Никто толком не знал правил этой «маеты», да они, в общем-то, никого не интересовали – маета применялась крайне редко. Важен был сам процесс, главное было – «стучать», набивать больше других, играть виртуознее всех.

В нашем дворе лучшие жоски были у Кости Андреева, моего соседа по подъезду. Он делал их из старого тулупа, который лежал у него на кровати под матрацем. Чтобы изготовить новую жоску, Костя залезал под кровать, и сквозь крупные отверстия -ромбы кроватной сетки бритвой вырезал кусок овчины. Жоски у Кости получались классные, их полёт был великолепен.
 Как-то летом мать Кости, тётя Феня, решила проветрить старенький кожух. Она извлекла его из-под матраца и ахнула: тулуп представлял собой решето с дырками в кулак. Тётя Феня отличалась крутым нравом, Костя боялся её, как огня. К счастью, в это время Кости не было дома, а пока мать его искала, её гнев несколько поутих. Костя отделался проклятиями и несколькими тумаками.

Школа неодобрительно относилась к жоске. Распространялись слухи о вредных последствиях игры: от грыжи и разрыва сухожилий, до повреждения мужских органов. Эти страхи никого не пугали, ничто, казалось, не могло остановить массовый психоз. Но время шло, и постепенно всеобщее увлечение жоской начало затихать само собой. Незаметно игра сошла на задний план. Однако ещё очень долго то там, то сям раздавался характерный топот и ритмичный перестук…
Вскоре игра забылась и больше уже не возвращалась никогда.

Подвал

В те времена существовали, конечно, и другие детские игры, их было множество. Увы, не только содержание, но и названия некоторых уже начисто забыты.
В школе подвижные игры на переменах (догонялки, чехарда) пресекались, как и любая беготня по коридорам. Во дворах играли в клёк,  попа-гонялу, изредка (не было инвентаря) в городки, штандер, двенадцать палочек, чижика, виртуознейшие ножички... Играли в чинную «вожатый, подай пионера» и малопристойную чугунную жопу. Самозабвенно играли в лапту, игру, исполненную весёлого азарта, требующую немалого умения и куража. Все эти игры давно преданы забвению.

Играли в прятки. Кроме обычных пряток, когда один галил, а остальные прятались за кустиками, за угольными ларями, в подъездах, за домом и т.д., у нас существовала своя,  оригинальная разновидность этой игры: прятки в подвале. Это было, как сейчас сказали бы, наше «ноу-хау».
 В подвале нашего Г-образного дома ещё до войны началось, потом продолжилось, но так и не закончилось строительство отгороженных отсеков, так называемых «стаек», и всё помещение было завалено грудами шлакоблоков, кирпичей, досок с торчащими ржавыми гвоздями. Днём сквозь маленькие зарешечённые окошки в подвал проникал слабый свет, а с наступлением сумерек в нём устанавливалась кромешная тьма.

 Мы делились на две команды: одна пряталась, другая искала. Пробираться в полной темноте, отыскивая наощупь узкие, затянутые гирляндами паутины проходы, натыкаясь на невидимые препятствия, неожиданные завалы, вдыхая потревоженную пыль или ощущая под ногами хлюпающую грязь было жутко, да и рискованно. Разорванная одежда, нешуточные царапины…
Ощущение опасности придавало игре особую остроту и привлекательность. Она превращалась в захватывающее приключение. Найти спрятавшихся было очень трудно. Спички старались не зажигать, чтобы не выдать себя. Суть игры – прятаться, искать и находить – становилась второстепенной, главное было – преодолев все препятствия, пробраться по жуткому лабиринту от его начала до конца, каждый раз открывая новые укромные уголки.

Много лет спустя, читая фантасмагории братьев Стругацких, я вспомнил наши «подвальные» игры. Подвал был зоной, а мы — сталкерами.
Позже, когда появились первые настоящие мячи, началось всеобщее увлечение футболом и волейболом, которые если не вытеснили, то, во всяком случае, основательно потеснили другие дворовые игры.
Летом играли все дни напролёт, чаще всего между собой, но иногда устраивали соревнования между кварталами. Ребят во дворе было много, для соревнований подбиралась команда из лучших игроков. Ни в футболе, ни в волейболе я не хватал звёзд с неба, но, тем не менее, почти всегда принимал участие в этих соревнованиях.


Чика

В послевоенные годы в школьной среде были широко распространены игры «на интерес»: орлянка, пристенок, чика.
Орлянка — старинная игра на деньги, в которой выигрывал тот, кто угадывал, какой стороной — орлом или решкой — упадёт подброшенная монета.
Пристенок – тоже древняя игра, заключавшаяся в том, что играющий старался ударить ребром монеты об стену так, чтобы, отскочив, она упала как можно ближе к лежащей на земле монете противника. Игрок выигрывал, если, уперев большой палец руки в одну из монет, мог любым другим пальцем дотянуться до второй.

Обе эти игры, особенно орлянку, мы считали примитивными, в нашем дворе в них почти не играли. Другое дело — чика. Это была увлекательная игра, требовавшая немалого умения на каждом её этапе. Суть игры состояла в том, что  участники (их могло быть сколько угодно) разбивали битой кон — столбик, составленный из положенных одна на другую решкой вверх монет – ставок играющих, а затем по очереди ударом биты старались перевернуть монеты орлом вверх. Перевёрнутая монета считалась выигранной. В качестве биты использовались тяжёлые металлические шайбы или старинные медные пятаки.
Среди игроков в чику были, как и в любой игре, мастера высокого класса. Лёгкими касаниями биты они переворачивали все монеты кона, оставляя с носом остальных игроков. Их карманы всегда были набиты мелочью. С такими старались не связываться, принимали их в игру неохотно.

В чику мы играли с весны до белых мух. Осенью, когда рано темнело, мы играли под светящимися окнами первых этажей, чаще всего под окнами семейства Драчей, старший сын которых, Яшка, был в нашей компании.
Мать Яшки, низенькая громкоголосая, неугомонная тётя Аня, была домохозяйкой. Отец Израиль (Сруль), тоже низкорослый, кряжистый, неразговорчивый дядька с чёрными мохнатыми бровями, придававшими его неулыбчивому лицу свирепое выражение, работал где-то чернорабочим. Когда я в первый раз увидел его обнажённым по пояс, то потерял дар речи: его торс от горла до пупа был покрыт густой иссиня чёрной шерстью. Ничего похожего я раньше никогда не видел. Малограмотные местечковые евреи, родители Яшки выглядели экзотично даже на фоне многочисленных эвакуированных еврейских семей. Плохой русский язык, специфические интонации…
Драчам порядком надоели наши ежевечерние шумные игры под их окнами.
 — Я тибе отвыкну от этой игре, шлимазл! — кричала  Драчиха, загоняя упиравшегося Яшку домой. Еврейские проклятия сыпались на наши головы. На некоторое время мы уходили от Яшкиных окон, но потом возвращались снова – уж больно удобное там было место.

Как-то раз мы заигрались допоздна под Яшкиными окнами. Было холодно, мёрзли руки, с неба сыпалась снежная крупа. Когда мы уже собирались заканчивать игру, из-за чего-то возникла перепалка, и один из игроков, Костя Андреев, отличавшийся своей нервозностью, психанул, схватил в горсть весь кон и запустил монеты в окно Драчей. Стекло чудом не разбилось. Послышались крики тёти Ани:
 — Ой вей, ой вей, ото халыш их! Сруль, ту а кук, что они себе вытворяют!
Из подъезда выскочил разъярённый Драч-отец, мы бросились врассыпную. Генка Гвоздев, бежавший сначала рядом со мной, свернул куда-то. Я мчался через узкоколейку, через горы слежавшегося песка в сторону соседнего квартала. Я слышал сзади тяжёлое дыхание Драча, представлял его огромные кулачищи, был уже готов к самому худшему, но он начал отставать, и я понял, что спасся.
 
Я умерил свой бег, хотел уже остановиться, как вдруг сокрушительный удар по носу сбил меня с ног. Кровь хлынула ручьём. Я вскочил  на ноги, не понимая, что произошло. Было уже совсем темно, но мне удалось разглядеть торчащую из земли тонкую трубу, загнутую под прямым углом как раз на уровне моей переносицы. Труба ещё вибрировала от удара. Хорошо, что я уже не бежал, а быстро шёл, когда налетел на неё, к тому же гибкость трубы смягчила силу удара. Было очень больно, но нос остался цел, кровь быстро остановилась. Дома, на удивление всё сошло гладко, без паники и криков. Синяки под глазами, появившиеся на следующее утро, исчезли через несколько дней.

 Когда спустя много-много лет мой маленький внук поинтересовался, глядя на мой нос, отчего он у меня такой «сгнутый», я рассказал ему, что в детстве сильно ударился носом о железную трубу, вот он и согнулся. Внук был удовлетворён объяснением. Когда же я, смеясь, признался, что пошутил, что нос мой, увы, «сгнутый» от природы, внук был явно разочарован.