Привыкание к горю Глава 17, 18

17

Помню хорошо этот год, когда папа с мамой развелись. Конечно не весь год, но особые моменты. И это, как ни странно, ни сам развод. То ли память вытеснила все неприятные воспоминания с этим связанные, то ли родители меня берегли… Да нет, вроде бы. Никто меня особо не берёг. Ругались, плакали. Мама выгоняла отца, он жаловался на её бессердечность. Мама была непримирима, что-то не могла ему простить. Он не мог выдерживать её напора, истеричности. Я любил их, но понять, почему они мучают себя и меня, не мог. Не видел причины. Это было ненормально. Нужно было какое-то объяснение. И мама объяснила, что папа нас предал. И я отнёс к папе все его подарки: клюшку, марки. Хотя и было жалко. Не папу, подарки.  А папа сказал, что когда я вырасту, я всё сам пойму, и его пойму.

Мы жили в общежитии института усовершенствования учителей, который, снимал пол этаже в общежитии педучилища. Папа работал в институте, а мама в училище. Кабинет технического обслуживания, которым заведовал папа, находился через комнату от нас. Папа жил в кабинете, иногда у родителей. Так что складывать подарки папы ему под дверь можно было долго, почти бесконечно, поскольку подарков от папы было много.

Я думаю, мама надеялась, что папа одумается и попросит прощения. Папа просил прощения, но мама не прощала его. Видимо она считала, что время не пришло или он не достаточно сильно просил. А может, я это всё придумал, и папа не просил прощения, а мама и не думала его прощать. Но она и после этого продолжала его любить много лет. Зачем, если не могла простить? Или «зачем» - бессмысленный вопрос?

А меня в это время больше занимал я сам. Мне сделали одну операцию. Потом вторую. Первая была сложнее, вторая полегче. Приходила бабушка Оля – папина мама, но я из солидарности со своей мамой, не стал с бабушкой разговаривать, отдал всё, что она принесла соседям по палате. Бабушка тихо плакала. Мне было стыдно, обидно, вообще нехорошо, но я чувствовал, что, если уступлю – предам маму. А так я предавал папу и бабушку, наверное, от этого и было гадко. Соседи, неугомонные, несмотря на травмы мальчишки, затихли. Они молча поедали фрукты и беззвучно выпивали лимонад, который принесла бабушка. Я ожидал, что они будут благодарить. Но они молчали. Думаю, они чувствовали, что лимонад этот горький, а фрукты немного отравлены ситуацией.

В то лето сосед по палате со сломанной ногой, лежащий на растяжке, дал мне прочитать Стивенсона «Остров сокровищ». Это первый мой роман. Из-за него я полюбил сразу и навсегда чтение, литературу, Англию, моря, корабли, пиратов, приключения, попугаев, оружие, слова «ром» и «чёрная метка».

Мама купила мне магнитофон, и я записывал всё подряд: пение бабушки (маминой мамы) на алтайском языку, шум дождя, разговоры людей, музыку, отрывки фильмов с телевизора, шлёпающего по лужам в резиновых сапогах двоюродного брата Бориса.

И открывались интересные вещи: люди говорят совсем не так, как это кажется, они говорят не логично, скомкано, повторяясь, недоговаривая, путаясь и даже не теми словами, которые мы запоминаем. Спустя какое-то время можно вспомнить только смысл сказанного, а через ещё какое-то время вообще вспоминаешь только тему разговора и мнения собеседников. А потом исчезает и это, остаётся только мнение о человеке говорившем, а потом и только чувство, которые вызывает этот человек. А магнитофон сохранял речь такой, какая она была в действительности (вот видите, опять неточность – не магнитофон, а магнитофонная запись! И речь пестрит такими «упрощениями»). Я стал проговаривать, прежде, чем что-то сказать. Потом до меня дошло, что можно будущую речь записать на бумаге, а  потом просто произнести. И это будет правильная точная речь.

Но записывать речь на бумаге оказалось ещё сложнее, чем просто говорить. Слова не хотели вставать в предложения, вихлялись, танцевали, обладали характером (ритмом, протяжённость, гибким, расплывчатым смыслом, любовью или нелюбовью к другим словам, то есть могли сочетаться, а могли и враждовать; с ними легко было сойти с ума, я и бы сошёл, если бы не столь юный возраст и не уверенность, что сойди я с ума – это ничего уже не изменит, я не оставлю попыток составлять и склеивать предложения, дабы зафиксировать в неподвижных буквах текучую и неуловимую мысль.

Поймать солнечный зайчик нельзя. Если только сами вы не начинаете светить, как солнце, или, на худой конец, как лампочка.

В более раннем детстве, когда мне было года четыре. Я жил у отцовых бабушки и дедушки на краю города. Бабушка пошла стирать бельё. Стиральная машинка находилась в предбаннике. Чтобы попасть в баню надо было пройти через весь бабушкин сад, где росли замечательные яблоки (ну, во-первых, не яблоки росли, а яблони, а яблоки только зрели на яблонях, а, во-вторых, это к делу не относиться, но в голове присутствует видении этого сада, яблонь и яблок, и я пишу всё это для того, чтобы вам было понятно, как трудно что-то убирать, выкидывать из текста; кусок материи жизни красив сам по себе, но, чтобы вышел костюм или платье, его нужно разрезать, уничтожив одно прекрасное, превратить его в другое, но ведь любишь то всю свою жизнь целиком, по крайней мере, все её кусочки, даже те, что надо безжалостно выкинуть в мусорное ведро во благо стройности повествования).

Так вот пришли мы с бабушкой в баню. А в бане темно. А свет бабушка забыла включить. То есть она щёлкнула выключателем: вкл, выкл, вкл, выкл. Но ничего не произошло. И бабушка видимо вздохнула, огорчённая своей забывчивостью. А свет в бане включался в доме. То есть не свет включался, а подавалось электричество в баню через выключатель в доме (как всё запутано с этими включателями, подачей и электричеством). Бабушка вздохнула и пошла в дом через сад. А я остался один в бане. Один в темноте. С машинкой, которая уже была воткнута вилкой в розетку.

Я не помню этой истории. Мне её рассказали гораздо позднее. А помню я другое. Я сижу на маленьком подоконнике маленького окошка нашего дома, рядом с огромным растением, кажется «живым деревом», и смотрю в окно. В комнате суетятся мама, папа. А я им что-то хочу сказать, но не могу. Я заикаюсь. Гораздо позже мне рассказали, что заикаться я стал после того случая в бане, когда бабушка забыла сначала включить свет, а потом забыла, что без света в темноте я могу испугаться внезапно заработавшего стирального агрегата.

Стиральная машина стерла мою память об этом случае. А заодно и стёрла умение правильно, без запинки произносить слова. Слова получались с трудом. Было ужасно горько от бессилия их произнести. Ведь мысли были, мысли шли без запинки, и сказать много чего хотелось, но я не мог этого сделать.

И через много лет ситуация повторилась. Только никто меня не пугал. Просто я не мог написать то, что мог сказать и подумать. А казалось бы, – пиши то, что думаешь и говоришь. Но говоришь и думаешь гораздо быстрее, чем пишешь. Думаешь ветвисто, мгновенно, а пишешь медленно. Мысли теснятся, рвутся наружу, и некоторые, не выдержав напряжения, лопаются, исчезают, тают, забываются. И возникает чувство потери от чего-то важного.

Я думаю, это и есть настоящее ощущение смерти – невозможность выразить всё. Если бы я был вечен, я бы передумал, перемыслил всё на свете, а потом всё переписал бы, но я не могу, я ограничен. И я вынужден выбирать: какое слово сказать, а  какое похоронить, с кем жить: с папой или с мамой, куда пойти: направо, налево, кем стать: писателем или космонавтом, пиратом или индейцем. И если я стану пиратом, то индеец умрёт.

Я сижу рядом с «живым деревом» (заметьте не  геранью, потому что на таком маленьком подоконнике маленький мальчик, «живое дерево» и герань втроём не помещаются, и опять приходиться выбирать). Я сижу и выбираю на какое слово потратить усилие, чтобы его произнести. А через много лет я сижу и выбираю какое слово вставить в предложение, чтобы его написать. И я знаю, что обо всём не написать, а значит, что-то умрёт со мной.

А бабушка тогда не признавалась, что же произошло, почему сдали родители ей нормально говорящего ребёнка, а вернула она его заикой. Мало этого, я стал бояться стиральных машин и почему-то пылесосов. Не то, чтобы они мне виделись железными монстрами, нет, просто, когда начинали работать эти электрприборы у меня возникало жуткое, безотчётное желание убежать далеко-далеко, ощущение было, что сейчас произойдёт что-то очень-очень страшное. Не просто страшное, а волосы дыбом, кожа пупырышками.

Однажды, я честно пытался (я это хорошо помню) удержать руки на включенной стиральной машине. Она стояла во дворе нашего дома. Старинная в виде жестяной бочки. Она дрожала, урчала. А у меня возникло ощущение дрожащего вокруг воздуха. Холодок окатывал плечи, затылок и позвоночник. От стиральной машины исходила невероятная, обезаруживающая, ведущая к безумию опасность. Я знал точно, что если бы не отдёрнул руку и не убежал далеко-далеко, я бы умер тут же.

Как меня лечили от заикания я почти не помню. Как я перестал боятся стиральных машин и пылесосов тоже. Просто перестал. Видимо сознание перешло на новый онтологический уровень. Машины были безумием, опасностью №1, нов мире было много машин, они убивали, но очень редко, это подтверждал опыт, и разум сказал подсознанию: «Хватит выделываться. Тебе не пять лет и ты не девчонка. Стиральная машина просто стирает, пылесос просто пылесосит. Всё прочее фигня, бред и не достойно внимания». И подсознание как-то поверило.

Правда ещё долго потом у неработающих стиральных машин я любил включать таймер. Просто так. Таймер тикал. Время рубилось на кусочки мелким невидимым ножиком. Время умирало. Моё личное время. От него отколупывались кусочки. Они исчезали в небытии. И это сладко завораживало. Опасность не только приносила ужас, но и странное наслаждение, будоражило, как потом, во взрослом  будущем, алкоголь и экстрим.
И сегодня в тиканье часов мне мнится работа стиральной машины. Машины от которой не убежишь и не спрячешься. Машины, которая стирает всё.

Господи, я всё хитрю, и не хочу переходить к концовке моего повествования, словно тогда мама умрёт снова. Хотя она не может уже умереть, так как умерла. Но в тексте она всё равно будто бы жива. Всё-таки буквы и слова свели меня с ума.


18

Из маминого дневника

2 сентября 1986 г.
Была в горисполкме, наша очередь на жильё №17!

9 сентября 1986 г.
«Получилось! Получилось! Получилось!»  - сыну удалось проявить фотоплёнку, которую он сам снял. Молодчина.

25 сентября 1986 г.
Наплыв гостей: в понедельник приехали дед, баба с Борей. Дед с бабой уехали в Шебалино, оставив Бориску на нас.
Вчера приезжала Люся и сегодня утром уехал. Завтра собираются остальные, кроме Оксаны – её выписали только сегодня.
Серёжа ходит на сбор черноплодки.

6 октября 1986 г. У нас в городе Московский зооцирк. Сегодня  сыном ещё раз побывали там, правда, к зверям не ходили, а проматывали «миллионы» на игровых автоматах. Потом сходили на фильм «Контракт века».

31 октября 1986 г.
Мой мальчик, с днём рождения тебя! Пусть жизнь буде милосердна к тебе!

8 ноября 1986 г.
Суббота. Отдыхаем три дня. После демонстрации дежурили с сыном в училище.

16 ноября 1986 г. Сын со своим другом Мишей Говоровым увлеклись: второй день бегают на станцию юннатов.

23 декабря 1986 г.
Сын – главное. Сегодня поставили и нарядили ёлочку.

6 января 1987 г.
Болеет мой ребёнок. Был врач. Лечу, меняю компрессы.

7 января 1987 г.
Среда. У Оксаны родился сын. Мой сынок опечалился, что не двойня: «Одного бы нам отдали!» Но всё равно – очень рад.

23 января 1987 г.
Пятница. Сестра Люда родила 14-го января сына Юру. Даёшь сыновей!

27 января 1987 г.
Начал барахлить мой «мотор».

24 марта 1987 г.
В школе потерял зимнюю шапку, на спортивной секции забыл новые часы.

Зачем пишу? Зачем? Не знаю. Трудно человеку одному. Но у меня всегда был и есть рядом мой родной человек – мой ребёнок. Поддержка моя. Но он мал, а всё в себе держать невыносимо.

11 апреля 1987 г.
Мне – 35. Ушли гости. Новые друзья. Сыну они понравились, Нина Рыспаева, Татьяна Самунова с мужем, с сыном Саналом.
Сын сказал:
-Интересный был вечер, познакомился с живым поэтом.

На секции добаловался: перелом мизинца. Вот уже три дня ходит с гипсом на левой руке.

А сегодня и у племянника Бориски день рождения! Здоровья тебе, малыш!

25 апреля 1987 г.
Суббота. Серёжа завёл себе щенка, держит у Оксаны, они с мужем снимают домик.

22 июля 1987 г.
Проводила сына на Бийку. Улетели вместе с Пашей на вертолёте прямым рейсом. И уже позвонили оттуда, что долетели нормально.

В библиотеке набрала книг – жить, мужества набираться:
Мне мужество нужней день ото дня,
Оно нужней, чем некогда, в начале… (Е Стюарт)

5 августа 1987 г.
Всё: завтра улетаю на Бийку, сын там уже две недели. Соскучилась. Набрала ребятишкам всего-всего – смогу ли поднять.

27 августа 1987 г.
Снова дома. Вдвоём.

6 октября 1987 г.
Вчера у мамы сняли шов после операции по поводу аппендициты.
И сын сходил на перевязку в последний раз (у нас повреждён большой палец ноги).

Радость: очередь на квартиру у нас №1!

2-го октября над городом бушевала гроза, а мы с сыном брели из больницы.

8 ноября 1987 г.
В прошедшую субботу отметили сыну 14 лет! Стал выше меня ростом.

14 ноября 1987 г.
Пишу редко, а сегодня есть повод посмеяться над собой: наш завхоз, бывший пограничник, предложил «союз».

Мне брат Проня привёз шубу. Продала швейную машинку, и на эти деньги на Бийке мне купили эту чудную шубку – мне она нравится.



(продолжение следует)

На фото мама и папа за год до моего рождения