Туман. повествование четвёртое

           С большим трудом, и с огромным количеством призванных чертей, «катаклизма» доехала до площадки.

        Больших изменений Кирилла Антонович не наблюдал, деловито и по-хозяйски оглядывая недавнее место битвы. Вот только штаб-ротмистра нигде не было видно, как не было видно останков, недавно уничтоженной нечисти. Да, и леший с ними, Модест Павлович где? Неужто он пал от их туманной и слепой злобы? И они его…. Нет, пока дело не завершено, не годиться раскисать. А ежели выпадет необходимость горевать, то и погорюем, но после. Сейчас настало время действий! Надо вести себя так, как вёл себя штаб-ротмистр. Ах, Боже мой, дорогой мой друг, где же вы?

--А где офицер? – Дрожащим голосом спросила Глаша. – Что с ним?

--Не время поисками заниматься! Всё узнаем, когда наше дело завершится Викторией! Ну-ка, лошадки, поворотите-ка двуколку! – Зычным голосом сказал Кирилла Антонович, с тревогой наблюдая, что жеребцы его игнорируют.

          Злойка тоже стоял какой-то растерянный. Он глядел по сторонам своими большими глазами и бил копытом оземь, словно говоря: «Как же так? Ведь тут, на этом самом месте я оставил хозяина и друга, а где он сейчас? Где?» Насколько трогательно было поведение коня, настолько же горестно становилось на сердце Кириллы Антоновича. По его щекам полились слёзы, кои он не считал неприемлемыми для мужеского пола. Однако вместе со слезьми, из помещика вытекала нерешительность и растерянность, кои он ранее старался изгнать из себя строгими приказными словами. В эту самую секунду, изнежено-барское нутро, дало трещину, позволив прорасти новому паростку мужеской ответственности за начатое дело, и той умеренной храбрости, которая позволяет без отступлений с поля боя нанести большой урон врагу, оставаясь при этом живым, вместо того, чтобы красиво умереть в первую секунду сражения, и стать главным героем легенд и песен. Кирилла Антонович становился воином в штатском платье.

--Ну-ка, чёртовы куклы, мать вашу за ногу, пошли! Ходчее! Но-о! Пошли-пошли! Не зыркай на меня, не страшно! – Прикрикнул он на жеребца, который заупрямившись, решил припугнуть этого человека грозным взглядом. – Сейчас огрею батогом по твоему ленивому заду – в раз шёлковым станешь! Пошёл-пошёл!

         Жеребцы, немного суетливо, но начали поворачиваться, однако имитировать непонимание не перестали.

          Что-то в интонации человека, пытавшегося управлять жеребцами, Злойке напомнило его хозяина. Что-то было, в них двоих, общее, не совсем доступное конскому пониманию, но, по ощущениям, честное и правильное. И Злойка решил помочь в память о своём хозяине, на время, перестав горевать от разлуки.

             Встав на дыбы, он громко заржал. Его белки налились кровью, грива заходила нервными волнами, а хвост метался из стороны в сторону. Сильно топнув копытом, он так фыркнул, что слюна полетела из его рта. Вот как он осерчал на глупых жеребцов!

         Разительное изменение произошло и с впряжёнными в двуколку малолетками. Они резво, и без команды развернули в неудобном месте «катаклизму», поставив её именно так, как и хотел Кирилла Антонович. Он сделал несколько быстрых шагов к Злойке и, прижавшись лбом к его могучей шее, сказал.

--Спасибо, друг!

       В ответ конь мотнул головой, словно подталкивая помещика продолжить начатое дело. Эти два существа – конь и человек, научились понимать друг друга.

--Так, зеркала закреп….

--Барин! Барин! Глядите, что это?

            В низине, где находилась окутанная туманом сторожка, началось движение. Привлечённые производимым шумом, и конским ржанием, бессарабцы начали выходить из своего укрытия. Они крутили своими уродливыми головами с половиной людского лица, а иные и вовсе без ничего, словно прислушиваясь и принюхиваясь к природе, которая припасла для них новую порцию человеческих тел и, наконец-то, конских.

         Так же медленно, как в первый раз, они стали подниматься на холм, проходя частями своего тела сквозь преграды, которые они, скорее всего, не видели. Да, двигались они так же, как двигается туман – тихо и неотвратимо.

          Было, конечно же, было желание у Кириллы Антоновича разглядеть, пусть даже в опускающихся сумерках, хоть на ком ни будь часть тела Модеста Павловича, и первым его уничтожить! Ах, как широк полёт мыслей философских, и как не вовремя он отвлекает на себя внимание.

--Глаша… Глафира! – Грозно крикнул Кирилла Антонович, пытаясь, заставить  девушку прекратить глазеть на ползущих бессарабцев. – Гляди на меня, и делай, что велю!

--Да.

--Открой пристяжную сумку!

             Пока  Глаша возилась с замочком на сумке, помещик испробовал на подвижность сию конструкцию и, полностью положившись на инженерные способности майора, решил строго следовать его же инструкциям, пропустив испытательный фрагмент, как не существенный.
Забрав из сумки тротиловые пирамидки, Кирилла Антонович обнаружил там же, в сумке, три фитильные бомбарды, годные для метания во врага с близкой дистанции.

--Какая же умница этот майор! Дай, ему, Боже, Царствие небесное! – Подумал помещик, прилаживая шнур Бикфорда к пирамидкам.

--Достань из сумки шведские спички, и подай их мне! – Снова скомандовал помещик, полностью поглощённый обдумыванием тактики предстоящего боя.

--Теперь, поступай только так, как будет сказано, и не иначе! Бери спички… взяла? Запали одну. Поджигай!

             Славно вспыхнул коротенький шнур на метательной бомбарде! Примерно рассчитав скорость горения фитиля и время, необходимое на бросок и полёт (совершенно не зря было потрачено время на чтение естествоиспытательских альманахов, совершенно не зря!), Кирилла Антонович совершил первое в своей жизни бомбометание, сопроводив его восклицанием.

--Ну-ка, все, обратно в пекло, чёртовы создания! Все обратно!

              В первый раз многим везёт, и во многих областях жизни – и в любви, и на ломберном столе. Повезло и Кирилле Антоновичу. Едва, брошенная им бомбарда коснулась земли, раздался громкий взрыв. Не догадавшегося пригнуться помещика, окатило горячим воздухом, опаленной листвой и ветками, и слегка толкнула в грудь упругой волной. Через несколько мгновений потянуло запахом горелого мяса.

--Вот и славно! Вот и славно! – То ли приговаривал, то ли напевал себе под нос Кирилла Антонович, возвращаясь к двуколке. Дожидаться, покудова не рассеется дым и копоть от первого взрыва, он не стал. Он чувствовал, что брошенная им бомбарда своё дело сделала на «успешно».

--Теперь, Глафира, дщерь человеческая, - пребывая в азарте проводимого им сражения, помещик стал игриво-многословным на язык, но собранным и точным на деле, - надобно поджечь этот шнур вот тут. Поджигай!

          Эх, кабы б девице передалась бы та уверенность и собранность, бурлившие в Кирилле Антоновиче, эх, если бы….

           Подожжённый, ею, шнур, игриво разбрасывая искры, скоренько побёг к расставленным пирамидкам. Однако не потушенная шведская спичка, отброшенная девушкой в сторону, отрикошетила от зеркала, и упала на серединную пирамидку, подпалив её коротенький фитилёк. Ах, поди, ж ты, ну, что за напасть, иметь девицу за помощника в военном деле?!

           Сторонним зрением, даже в сгущающихся сумерках, кои сильнее в лесу, нежели в открытом поле, Кирилла Антонович определил, что бессарабцев, хоть и стало меньше числом, но они, вестимо, в пяти, а то и в четырёх саженях от вершины холма, с которого начинается площадка (это пользование сторонним зрением никак не соотносится с увлечением альманахами. А проявилось оно, сугубо из-за критического положения на площадке боя).
Кинувшийся было выдернуть пирамидку с занявшимся фитильком, и отбросить её, дабы она не повредила процесс возгорания, Кирилла Антонович понял, что для этого поступка он опоздал, и поспешно убрал протянутую руку.

           И тут – началось! Вспыхнула первая пирамидка, осветившая и двуколку, и природу вокруг на достаточное расстояние. Свет, попавший на зеркала, отразился от всех сразу и, попав в подзорную трубку, вышел из неё тонким, как соломинка, и острым, как сабля Модеста Павловича.

            Последнее сравнение пришло тогда, когда острый луч прошёлся по поднимающимся бессарабцам, сразу же развеяв туман, из которого  состояли недостающие члены тела.
Потеряв, то ли основу свою, то ли ту силу, которая заставляла это, собранное из кусочков тело двигаться, бессарабец замер, согнулся в коленях и уткнулся обрубком головы в землю. Простояв так некоторое время, он завалился в сторону недостающих частей тела и начал сползать по откосу вниз. Детище майора работало! И побеждало!

--Глаша! – Позабыв про очень многое и, поэтому, не глядя на стоящую по правую руку двуколку, и на то, что творилось в ней, Кирилла Антонович скомандовал.

--Поджиг… ай!

            Оказавшись не самой послушной ассистенткой, Глаша, решила самовольно подпалить следующий кусок шнура, не дожидаясь команды. Какая же неприятная оказия ожидала обоих!

              Догоревший фитиль средней пирамидки, занявшийся от обронённой спички, вспыхнул в тот самый момент, когда и подожжённая Глафирой без приказа помещика, Вспыхнувший одноразово тротил наделал столько шума, и дал столько света, что ослеплённая и оглушённая Глаша поспешно соскочила с подножки, на которой, для удобства, она и стояла. Двуколка покачнулась, и зеркала, изменили направление отражения, отчего образовавшийся из подзорной трубы луч лишь рассёк вечерний сумрак, не принеся вреда бессарабцам.

            Только и это было не всё. Одно из зеркал, наклонившееся слишком низко над пирамидками, попало под вспышку третьей пирамидки, занявшейся от предыдущих. Жар от взрыва был таким, что его хватило на столько, чтобы зеркало тонкого венецианского стекла сначала волной исказило свою поверхность, а после и само лопнуло, разбрасывая осколки во все стороны.

               Один из них, отлетевший в сторону Кириллы Антоновича, рассёк ему правую щёку, и вызвал повторное восклицание «Ай». Вот как молниеносно развивались события в этой баталии!

            Ощутив сперва удар по щеке, а затем боль, Кирилла Антонович, как и подобает солдату на войне, не стал придавать значения таким пустякам, как ранение, оставившее его в строю. Он только решил попробовать языком место ранения, благо оно находилось в пределах досягаемости. Язык же, не встретив совершенно никакой преграды, лишь окунулся в вечернюю прохладу, после чего послушно вернулся на положенное ему место.

              И эта секунда, потраченная Кириллой Антоновичем на изучение своего ранения, была до краёв наполнена иными событиями, развивающимися в непосредственной близости от раненого помещика.

         Не своевременно вспыхнувшие от неосторожности пирамидки, воспламенили фитили у соседних, занявшихся так же скоро и весело. Это грозило самовольным взрывом остающегося припаса, и выводу из строя сей инженерной конструкции, массового уничтожения туманной нечисти. А покачивание двуколки на рессорах, из-за спрыгнувшей Глафиры, привело к переносу огня на пристяжную сумку, в которой, как на грех, хранились не использованные бомбарды, и два запасных коробка шведских спичек, не могущих тухнуть ни на ветру, ни под моросящим дождём.

           И самое досадное, что произошло, так это искривление расположения зеркал, не дающих результата по переотражению света, ежели учесть, что одно было уже повреждено.
Ежели у кого и было время на обдумывание стратегического положения, так только не у Кириллы Антоновича, чьё мышление, отточенное философской гимнастикой, принимало решения быстрее пресловутой молнии.

          Оттолкнув от двуколки растерянную  Глашу, помещик упёрся плечом в неё, предпринимая попытку столкнуть «катаклизму» вниз, на встречу уже поднявшимся, едва ли не до вершины, бессарабцам.

         Однако же оглобли, на которых крепилось колесо и подзорная труба, от не испытанных ранее нагрузок, повернулось таким образом, что встало поперёк двуколки. Его бы повернуть руками, да времени оставалось настолько мало, что в человеческом мозгу такой короткий отрезок не определялся, и не носил соответствующего наименования.

--Злойка, на помощь! – Хоть и не такой твёрдый, но всё же уверенный голос раздался позади помещика.

--Померещилось, - быстро подумал Кирилла Антонович, не оставляя попыток столкнуть эту «чертопхайку», так он неожиданно для себя самого окрестил двуколку.

          Заржав, и в два прыжка преодолев расстояние, отделявшее коня от дерева, за которым он спасался от вспышек и взрывов, до самой повозки, Злойка поднялся на задние ноги и всем, что было у него – сила, красота, ум, да ещё во сто крат увеличенные от того, что он услыхал голос своего хозяина, зафыркал с такой силой, и толкнул так яростно, что деревянный шкворень, державший колесо лопнул, выровнялся в положение «прямо». Двуколка, словно на прощание, хлопнула ещё одной пирамидкой, покатилась вниз, продолжая взрывать термит, и разливать вокруг себя ярчайший свет, отражаемый шатающимися зеркалами.

           Глядеть на спускающуюся двуколку просто не было сил, настолько ярким был свет, настолько же опасен был каждый взрыв, этот свет производящий.

            Набравшая скорости «катаклизма» пронзила оглоблями стоящий внизу домик. Пристяжная сумка от этого удара сорвалась, и переместилась прямо к оглоблям. Раздался новый взрыв, громче и мощнее предыдущих. Вспышки света поглотила вечерняя мгла. Она же поглотила и звук.

Где-то внизу еле слышно шелестели листья, снова возвращающиеся на землю после взрыва.
 
Где-то недовольно ухнул филин.

--Кирилла Антонович, вы целы? – Уже не померещившийся, а действительный голос Модеста Павловича прозвучал в притихшем лесу.

--А вы? – Испытывая неудобство из-за ранения, проговорил Кирилла Антонович. – Где вас черти носили, пока я тут фейерверками баловался? Вы, хоть, видели? А Злойка-то, Злойка! Нет, вы видели, как он копытами? А я тоже не сплоховал – и бомбардой, и светом! Вот это было сраженьице, доложу я вам! А последний взрыв?! Это же… это же сущая «катаклизма» была! А где вы были? Вы… ранены?

--Так… немного. Не поможете ли мне встать?

          Если бы у Злойки были руки, он бы сам поднял, и посадил на себя своего друга. А так – он только опустился на передние колени и, не отрывая взгляда от штаб-ротмистра, пофыркивал и покачивал своей умной головой. В его больших и красивых глазах блестели слёзы. Или это привиделось? Разве кони могут плакать? Хм, а кто сказал, что нет? Уж если и есть душа, то найдётся место и для слёз радости. Можете в этом не сомневаться!


         Прошла неделя. Внешних изменений мир не претерпел, однако же, кое-где, что-то да изменилось.

Кирилла Антонович самолично начал снимать повязку, так неуютно сжимавшую его голову. «Словно при зубной боли» - ворчал он каждый раз, когда приезжающий лекарь накладывал новую.

            Заимев новое обыкновение разглядывать в зеркало шрам, начинавшийся на щеке от середины уха, и опускавший свои «рукава» до самой скулы, Кирилла Антонович размышлял о том, что походивший по форме на заглавную литеру «Л», эта отметина походила и на перевёрнутую литеру «V», с которой начиналось, много теперь означающее слово «ВИКТОРИЯ». То бишь – «ПОБЕДА»

          Сидения под грушей продолжились, однако философские мысли приобрели иную направленность, более приземлённую.

           А пока щека не зажила, самовольно снявши бинты, Кирилла Антонович пугал Циклиду тем, что раскуривая свою любимую трубку, пускал дым сквозь щёку. А сына её, громогласного Прошку, веселил, тем самым, до икоты.

          Модест Павлович выздоравливал тяжелее. И, хотя его сломанная нога заживала в согласии с врачебными прогнозами, рана, оставленная рукой бессарабца, вырвавшая кусок живой плоти с левой стороны, пониже лопатки, заживала куда хуже, постоянно сочась и вызывая жжение во время ночного отдохновения. Но у лекаря, пользовавшего обоих соседей, сия травматическая рана вызывала неудовольство лишь в отношении сроков выздоровления, и никак не волновала его в степени восстановительных процессов. «Сейчас нашей медицине всё по плечу», - говаривал лекарь, смазывая противно пахнущей мазью рану. «Да, уж», - ответствовал штаб-ротмистр, - «сейчас ваша медицина мне по боку!» Так они шутили.
Глафиру объявили погибшей при стечении необъяснимых событий, как записал губернский чиновник, производивший дознание по факту смерти, и не обнаружению тела майора, а такоже ещё девятерых душ (после слово «девятерых» было зачёркнуто, и записано «десятерых»).

--А мне сказывали, - не унимался чиновник, -  что она уехала с вашим соседом в вечер того дня, когда случилось всё, описанное вами, тогда, когда ваш сосед самочинно проник на конюшню в имении помещика Солоницына.

--Позвольте полюбопытствовать, а кто именно вам сказывал?

--Сие, до определённого срока, не подлежит огласке!

--Тогда я, как боевой офицер, не стану отвечать на кляузы неизвестных людей, коих, может так статься, нет и в помине.

--Я понимаю вашу щепетильность и, в качестве приватной услуги, вас отвечу – сие со слов управляющего имением, и домашней прислуги, она же – кухарка.

--Ваш управляющий – плут и мошенник, каких мало! Едва я излечусь от своего недуга, я проучу этого пьяницу и лгуна! А вот супротив слов прислуги я, дворянин, не стану оправдываться. Не пристало мне….

--Так-то, оно, так, однако следствие располагает их словами….

--Их слова лишь навредят вашему следствию, которое затянется на долгие месяцы. Зачем вам это надо? А что скажет губернское начальство, когда узнает, что важным свидетелем есть пропойца-управляющий, которого взашей вгонит новый хозяин? И полуслепая баба, днём ходящая при свечах?

--Возможно, вы и правы, возможно… о! Уж третий час! Однако….

--…время для скромного обеда. Не откажите в любезности….

             И всё сказанное в таком духе, сначала усадило чиновника за стол, а потом уложило в кровать.

          Составленная утром протокольная запись, написанная на имя самого-самого губернского начальника, поясняла, что управляющий, как человек, имеющий не преходящее пристрастие к выпиванию вин, доверия не внушает, отчего свидетельствовать в отношении кого-либо не допускается. Кухарка, в той же записи, упомянута не была.

         На том обеде прислуживала и Глафира, переименованная в Зойку в тот день, когда резвящийся Злой Конь, улучшив момент, чувствительно укусил её за мягкое место. Почему? Да, кто знает? Может из-за того, что она так неосторожно обращалась со шведскими спичками? Или из-за того, что хозяин подозрительно долго, правда, иногда, не сводил с неё, Глафиры, глаз? Кто знает наверняка, что на уме у этого благороднейшего животного? Ну, кроме любви и преданности, конечно.

         Всё закончилось хорошо. Или не так – всё закончилось БЫ хорошо, если бы не добрые и длинные людские языки донесли эту историю до стен столицы. И ведь донесли в настолько перевранном виде, что на производство отдельного дознания по высочайшему указу прибыл высочайший чиновник, имевший ранг надворного советника по чрезвычайным вопросам, при департаменте внутренних дел. И звали чиновника – Толмачёв Александр Игнатьевич. Был он человеком умным, а чиновником – хитрым. Было у него ещё несколько определяющих эпитетов, но про то – со временем.

         Посетив в первую голову Модеста Павловича, и имевший с ним двухдневную (!) беседу, прерываемую не совместными обедами и ужинами по причинам, не указанным гостеприимному хозяину, чиновник отбыл к Кирилле Антоновичу.

              Хотя, справедливости ради, надобно заметить, что чай у Модеста Павловича, господин Толмачёв пил, и с удовольствием. И снова, словно дёргая Бога за бороду, им прислуживала Глафира, привыкающая к своему новому имени.

          Но надворный советник не имел бы перед своим титулом эпитета «хитрый», ежели бы не пользовался некими хитрыми приёмчиками, нередко помогающими ему в расследованиях.
Вот и в свой приезд к Модесту Павловичу, он применил один из своего огромного арсенала. Когда Глафира, то бишь Зойка, унесла чайный прибор, Александр Игнатьевич громко сказал.
--Глафира, голубушка, верни-ка мне чашку. Я, пожалуй, ещё выпью чайку.

          Модест Павлович сжался до такой силы внутренней, что у него нестерпимо заболел уже заживающий бок. Но вида – не подал, офицер, всё-таки. Да, не ожидал он такого хитрого подвоха, и не был к нему никак готов.

          Однако каково же было его изумление, когда в комнату вбежала средняя дочь его горничной, Анька, и звонко заявила.

--Звали?

--А где Глафира? – Поинтересовался Александр Игнатьевич. – Ну, та, что мне подавала чай?

--Ох, барин, не обедали вы, вот и подустали, - заговорила маленькая бестия. – Глафира – это я, а чай подавала Зойка. Хотите, покличу её?

--Нет, пожалуй, мне не надо ни Зойки, ни чаю. Поеду я.

           И, уже садясь в пролётку, многозначительно сказал Модесту Павловичу.

--Любят они вас, любят. Видать, есть за что. Я это запомню. Трогай!

           У Кириллы Антоновича, проведя целых три дня, господин статский советник и обедал, и отдыхал, непременно настаивая на том, что, если, хозяин не устал, пусть продолжает рассказывать.

           Из постоянных привычек у Александра Игнатьевича было две – поглаживание правого виска, вернее шрама от бандитского ножа, и полное безразличие в тот момент, когда он предельно внимателен.

         Именно с полным безразличием господин Толмачёв прерывал рассказ Кириллы Антоновича и, наскоро, или долго, делал какие-то записи чернильным пером, которое всегда имел при себе. Когда всё, что интересовало надворного советника, было услышано, он, попрощавшись, отбыл, не сказав ничего многозначительного на прощание.

          Оставшись без присмотра чиновников, и господ из столицы, Кирилла Антонович и Модест Павлович зажили спокойно. Дружба их не пошатнулась и, если сие выражение применимо к понятию дружба, то она стала более насыщенной и полнокровной. Виделись они каждый день, и с радостью. Правда, Модест Павлович, пока ещё болела нога, и ныл бок, верхом на Злойке не ездил, а запрягать его в пролётку не мог. Считал это унизительным для коня. Теперь унизительным.

           Штаб-ротмистр говаривал, что, когда сможет снова ездить верхом, не станет более мучить Злойку мундштуком, уздою и седлом, а будет подстилать ему на спину мягкое одеяло, и так ездить. И поэтому теперь к Модесту Павловичу постоянно приезжал Кирилла Антонович, ходивший совсем без повязки, однако приобретший себе новую привычку – поглаживать шрам. Кого, интересно, напоминает сия привычка? Совсем запамятовал.

          Да, если позволите, ещё пару слов о Злойке. По особому распоряжению штаб-ротмистра, коня ежедневно выпускали из конюшни без присмотра. Злойка носился, где хотел, но чаще там, где, уже под его присмотром, оказывался Модест Павлович.

         Иногда, по недосмотру конюха, сбегали два жеребца, участвовавшие в той истории. Они бежали за Злойкой и бесились около него, однако слушались и быстрёхонько смирели, когда их кумир на них фыркал. Одним словом, всем было хорошо.


Рецензии
Великолепно, Олег! Живо, увлекательно. И стиль середины 19 века сохранён по-прежнему. С уважением!

Алексей Санин 2   02.11.2013 20:42     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.