След Чернышевского

Во время прогулки по Астрахани мне показали одну из достопримечательностей - дом, в котором проживал ссыльный Н.Г. Чернышевский в 1883-89 гг., перед тем как за несколько месяцев до смерти ему разрешили вернуться в родной Саратов. Теперь в этом доме музей культуры Астрахани.

В школе мне с трудом давалось чтение "Что делать?", но сквозь раздражение местами назидательным стилем на всю жизнь сохранились в памяти образы "Никитушки Ломова", студентов, смело творящих свою судьбу, их высокая и позитивная мотивация. Какие уж там нигилисты - здесь кое-что другое.

Недавно перечитал "Что делать?" и в общем-то подтвердил свое прежнее ощущение: этот писатель действительно впервые в русской литературе создал живые образы положительных героев, пусть и схематично и не всегда безупречно.

"Что делать?" в его мотивации нельзя понять без "Грозы" Островского и статьи Добролюбова "Луч света в темном царстве". Вера Павловна - Катерина (да и Татьяна пушкинская, чужая в своей семье, здесь не посторонний образ), которую студент Лопухов спасает от домашней тирании; живет с ней в браке, но раздельно, как впоследствии А.А. Блок с Любовью Дмитриевной, в раздельных комнатах, что (речь идет о Лопухове) подчеркивает человеколюбие его поступка, а потом тщательно имитирует самоубийство, чтобы освободить место около нее человеку, которого она действительно полюбила - своему другу. Роман Чернышевского - это ответ и Островскому с его Кабановым, и Пушкину с его Онегиным, и Гоголю с его вторым томом "Мертвых душ", да и, упреждая время, Белому с Блоком в одном, так сказать, флаконе.

Не удивительно, что сверхположительный Чернышевский, да еще в ореоле мученика, которого по ложному обвинению - "подставе" с прокламацией "Барским крестьянам", сочиненной не им, и по надуманному подозрению в причастности к пожарам в Петербурге,  обрекли на гражданскую казнь и долгую каторгу-ссылку - не удивительно, что в сознании нарождающихся "новых людей", описанных в его книге, этот человек был, как говорится, святее папы Римского.  Это была существенная стратегическая ошибка департамента полиции - несправедливое осуждение Чернышевского подстегнуло агрессивные народнические течения, утратившие остатки веры в возможность диалога.

Чернышевский же был слишком спокоен и безмятежен, слишком верил в ratio, в силу разумных доводов; в крепости он рассчитывал опровергнуть доводы обвинения; но не учел возможности лжесвидетельств и подтасовок, шулерской игры противоположной стороны, выполняющей соцзаказ во что бы то ни стало. И здесь в полную меру проявился иррациональный облик тогдашней власти, который отвратил от нее интеллигенцию, но этот облик присущ не столько "царизму", сколько бюрократической власти вообще.

Роль Достоевского в том, что случилось с Чернышевским, на мой взгляд, выглядит очень сомнительно. Впечатляет воспоминание Чернышевского о посещении его Достоевским (с которым он до этого лично не был знаком) в 1862 г. за месяц до ареста Чернышевского. Достоевский в этой сцене по всем параметрам производит впечатление провокатора на задании, а вовсе не сумасшедшего, как показалось Чернышевскому:

"Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок, слуга подал мне карточку с именем Ф. М. Достоевского и сказал, что этот посетитель желает видеть меня. Я тотчас вышел в зал; там стоял человек среднего роста или поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам. Подошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что мне очень приятно видеть автора "Бедных людей". Он, после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых, приблизительно следующих: "Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими". Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: "Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание". Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город. Заметив через несколько минут, что порыв чувства уже утомляет его нервы и делает их способными успокоиться, я спросил моего гостя о первом попавшемся мне на мысль постороннем его болезненному увлечению и с тем вместе интересном для него деле, как велят поступать в подобных случаях медики. Я спросил его, в каком положении находятся денежные обстоятельства издаваемого им журнала, покрываются ли расходы, возникает ли возможность начать уплату долгов, которыми журнал обременил брата его, Михаила Михайловича, можно ли ему и Михаилу Михайловичу надеяться, что журнал будет кормить их. Он стал отвечать на данную ему тему, забыв прежнюю; я дал ему говорить о делах его журнала сколько угодно. Он рассказывал очень долго, вероятно часа два. Я мало слушал, но делал вид, что слушаю. Устав говорить, он вспомнил, что сидит у меня много времени, вынул часы, сказал, что и сам запоздал к чтению корректур, и, вероятно, задержал меня, встал, простился. Я пошел проводить его до двери, отвечая, что меня он не задержал, что, правда, я всегда занят делом, но и всегда имею свободу отложить дело и на час и на два. С этими словами я раскланялся с ним, уходившим в дверь." ( http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0580.shtml )

После такого разговора Достоевский имел полное право сказать (если бы он действительно был осведомителем охранки), что расколол Чернышевского в его причастности к пожарам, но в действительности тот, не видя опасности для себя, просто поддакивал ему как сумасшедшему по терапевтическим соображениям.

Однако если бы не было ссылки Чернышевского, одной достопримечательностью в Астрахани было бы меньше.