Пролёт

Джаз – Арт – Клуб наконец - то закрылся. Дождались. Слава тебе, Господи! Наступил тот самый долгожданный блаженный пролёт. Просьба не путать с пролётами птиц над Австралией, пролётами улиц и прочими регалиями нашего безобразного мира. С одной стороны хорошо, что Клуб закрыт. Меньше джаза – меньше шума. Уж мне ли Вам объяснять, что шум вреден? Что ж. Мы привыкли штилевать. Все посетители клуба,  как уважаемые, так и уважаемые - не очень, разный ведь похаживает народец, как мандариновые дольки разлетелись кто куда. Со страшной скоростью отъехали на юг. На юг, кричали мне друзья, на юг. Довожу до сведения читателей, прелестные строчки  эти, кричали не мне, а поэту Надсону, в смысле, это были не мои друзья, а надсоновские, что же касается меня, то во - первых, у меня нет никаких друзей, во - вторых, я, может, и не прочь прокатиться на юг, но должен признаться, я немного подслеповат и любые события для меня укутаны в чёрный туман, и если, вдруг, чёрный туман сменяется  на розовый, понимаю, что туман не такой дурак, чтобы меняться, ну, а вдруг… Далее. Я не имею привычки, глазеть по сторонам, и не заостряю драгоценное внимание внутрь проблематичных проблем. Понимайте, как хотите. Если я, и вижу что – нибудь, в гробу, так это - юг. Далее. У  меня нет плавок, плавать я не умею, палассотерапия создана  не для меня. Остальное – понятно. Файлы завсегда тянутся к югу. Пролёты – вечны. Некоторые читатели, не привыкшие к моему языку и необузданному полёту фантазии, могут удивиться, как это, мол, понимать? Каким образом уважаемые посетители Джаз – Арт - Клуба, который они воспринимают, примерно, как  филиал главного вселенского ломбарда, могут разлететься со страшной скоростью в разные стороны, как мандариновые дольки, и почему автор сравнивает людей с файлами. В мире, котором я живу, Господа, может происходить, всё, что угодно. Я сравниваю людей с файлами и не вижу здесь ничего странного. Кто же они, как не файлы? Согласен, это не всем понятно, в смысле, сразу – понятно, и сравнения такого рода  ласкают слух читателей, привыкших к языку СМИ, в не совсем  должной мере. Но мне до этого нет никакого дела. Я ввожу в обиход свою лексику, и буду вводить её до тех пор, пока весь мир, а, потом и вся Вселенная не будет думать, как я, и будет общаться только на моём языке и даже материться, как я. Во избежание неправильного толкования моих слов, скажу, я не люблю мат, и, как правило, обхожусь эвфемизмами, но если вдруг, паче чаяния, и прибегаю к этому последнему оружию, то исключительно по праздникам и только в пьяном виде. Совсем забыл сказать, что я не пью. Сначала забыл сказать, а потом вспомнил. Когда произойдёт то, о чем я говорил выше, а при неминуемом ускорении медлительного черепашьего временного шага, наступит и тот момент, и вот когда он всё же наступит, я скажу – стоп, и займусь чем–нибудь, менее предосудительным. Или более. Смотря, какое настроение будет. Ну, скажем, конструированием чертей или иными веселыми вещами. Была бы голова, а занятие найдётся. Но пока до этого далеко. Я не Хемингуэй, не писательница Бичер - Стоу, которой, в доисторические времена царя Гороха, родные пенаты, прикинувшиеся соотечественниками, весьма ощутимо плюнули в душу. Мимоходом отмечу, эпизод, происшедший с автором Хижины дяди Тома, факт исторический, и читатель быстренько записав его в карманную записную книжечку, которую какая-то неизвестная умница, дай Бог, ей  здоровья, намертво вмонтировала в наш череп, вполне может заняться другими будничными делами, будь то, приготовление пищи, стирка, досужие разговоры, или просто ничегонеделание. О ничегонеделании. Ничегонеделание - изобрёл Арнольд Кутузов, а не Вера Плюмс, как почему–то, принято считать. Разумеется, это не тот  Арнольд Кутузов - а его однофамилец, возможно, дружбан, или кент по воле, сведения об этом поглотило проклятое жерло времени, и ощутимо дела, - это не меняет. То же самое относится и к Вере Плюмс, только наоборот, и в 200 раз мощнее. А вот как именно наоборот, и почему в 200 раз, а, не в 300, или, скажем, в 400, а то, и в 500, ведь, для хорошего человека – то, ничего не жалко, неизвестно. Объяснить это я не в силах, поскольку не Копенгаген, и пасую, как  пространственный мальчик из моей одноимённой повести. Повторяю, у меня нет плавок, я слеп, как крот, и вижу в гробу, не только юг… Что юг? С некоторых пор я вижу в гробу, всё, что только можно представить. Чем бить байбака, лучше работать. В то время, как на древних плоскогорьях земного шара творятся невообразимые безобразия, а равнодушный, ко всему привыкший Хронос, приходит к разного рода неутешительным  выводам, в одном очень интересном месте, медленно оттачивается довольно хитрое оружие. Точится оно медленно, поскольку спешить нам некуда, над нами не каплет. Точит это оружие, один ничем не примечательный юноша. Даже и не юноша. Собственно говоря, я и сам толком не знаю, кто точит это оружие, зачем точит, и как долго оно будет оттачиваться. Ничего не знаю. Не знаю, а пишу. Вот ведь как. О том, что известно любому мастодонту, любой самой, что ни на есть, плюгавой сарсапарилле, вырядившейся в плисовую юбку, писать неинтересно, да и не нужно. А вот ты попробуй, напиши о том, о чём никто даже и слыхом, не слыхивал, о том, чего вообще не может быть на свете. Вот это будет фокус. Эх, юноша, юноша. И зачем я тебя выдумал? Увижу тебя на базаре или в пивной, не узнаю, пройду мимо. Боже праведный, к тебе взываю, пошли мне в утешение, непостижное уму, устройство божественное. Пусть оно безобразно и неудобно в обращении, будет беспрестанно ломаться и мучить душу мою своими нецензурными выходками, а только буду пребывать я, во блаженстве райском. Эх, устройство ты моё непостижимое, принесёшь ли ты мне счастье невиданное? Да и получу ли его я? Туман. И, почему – то, опять чёрного цвета. Ну, что ж. На нет и суда нет. Поговорили об оружии, и хорош. Пора и честь знать. А вот – моря. Чем не благодатная тема? Пиши, да пиши. Какие моря чаще всего склоняют в любом мало - мальски интересном разговоре? Ну, Чёрное, там, Балтийское, другие разные. Океаны в избытке имеются. Озёра, реки, ручьи. И что из того, спросил меня внезапно вынырнувший неизвестно откуда, повидимому, тот самый воинственный юноша? Ба! Привет тебе, младое поколенье. Скажи мне, Аника – воин, чего ты там точил, чего удумал? Какую смерть народам ты принёс? К моему изумлению, юноша не исчез, не развоплотился, а, закурив сигарету, вступил со мною в дружескую беседу. Давай познакомимся, что ли, сказал Аника – воин, добродушно хватив меня по морде, не то кулаком, не то колокольней. Меня звать Вадим Стасюлевич. Я так и подпрыгнул. Какой ещё Стасюлевич? Тот самый, Стасюлевич? А что, это Вам почему – либо, неприятно, осведомился он?  Да нет. Скорее наоборот. А вот скажи - ка, брат, начал я … Но, не успел я произнести и два слова из этой ничем не примечательной тирады, как юношу умчал вихрь. Что говорить? Много вихрей я повидал на своём веку, много тайфунов. Но такого зловещего не видел. Вихри такого рода, налетают и встречаются в периоды жизни, с большой натяжкой укладывающиеся в привычную будничную канву, и, скорее всего, связаны с пролётами. Насчёт пролётов. Какие бывают пролёты? Можно ли их классифицировать? Но давайте на некоторое время прервёмся, и от нечего делать, мысленно перенесёмся в Магнитогорск. Давайте, давайте, вновь приветливо сказал юноша, вдруг появившийся с какой - то суковатой дамой в обнимку. Но появился он уже не из вихря, а из пролёта. Я опять подпрыгнул. Чур, меня! Сгинь, бес. Стасюлевич исчез. Что же это такое, в самом деле? Не дают вести плавную беседу. Итак. Магнитогорск. Город, известный на весь мир, не только божественным пивом, но и лебедиными стаями. Стаями, стаями, донеслось из железнодорожного вагона №5, медленно проезжающего мимо. Я хотя и очумел, но подпрыгивать на этот раз не стал. Не то, что б я засмущался. Не. Это не смущение. Это, чёрт его знает, что такое. В заключение, хочу сказать, я прост, как ядерный гриб, считаю людей - двуногими файлами, и к ничегонеделанию отношусь крайне отрицательно. Привет из Магнитогорска!

                Андрей Товмасян Акрибист 

                31 Августа 2012 года