Не надо мира сего

 


            Жак смотрел на бычка, что бежал по лугу, ему хотелось быть этим бычком, чтобы пить воду из ручья и щипать травку. Он от нечего делать зашел к другу, дабы обсудить текста Юкио Мисимы. Лето плавно перешло в зиму, дома стали белыми, ветер крепчал, прохожие молчат, ждут автобус, поезда, самолета. В городе люди пели гимн вождю, правые руки вскидывали, когда видели его солдат. Свастика нарисована на рубахах штурмовиков, они хотят создать новый мир, в котором не будет капитализма. Граждане, стоя на площади Ветра, кричат: Ура, мы славим отца. Мы против денег. Мы не мещане. Мы новые люди. Свободные. Мы ненавидим деньги. Мы хотим любви. Хватит врать друг другу, улыбка – это наша радость. Жизнь в нас кипит и бьет ключом. Мы всего сами добились. Мы новые люди планеты Земля. Нет национализма, нет расы, нет границ.
      В квартире пахло снегом, друг читал своему столетнему отцу «Эликсир сатаны», локоны седые отца до пола доставали. В открытое окно дул ветер, снег шел за окном, на балконе дверь открыта, снег метет в квартиру, дед смотрит в окно, грустно ему, ведь пора уже на ту сторону идти.
-Эй, дай супа, дай поесть, давай играть в прятки, Сашок! – кричал от радости ему Жак, похлопывая друга по спине. – Мы молчим, слов нет. Мы не знаем мира. Мы вообще не философы, мы не немцы. Канта и Гегеля мы не можем осилить. Мы хотим строй поменять. Мы не будем капиталистам служить.
- Дам, голодным не уйдешь, ведь рок-н-ролл жив! А отец пусть нам споет «Радость бытия», давай, папаша! Пой же, пой, чего сидишь на диване грустный! – будоражил ум отца Сашок. – Смерти нет, есть лишь бесконечное бытие!   
- Каждый человек обязан читать Канта! – вдруг выкрикнул отец и уронил на пол очки.
         В комнате после этих слов стало жарко, снег исчез, стало как-то сказочно и Жак решил, что пора уходить, но ноги не слушались, он вырони на пол свою шляпу и завыл, ему стало казаться, что он навечно заперт в этой клетке, что он в плену у мира, что сидит в его голове. Таким образом, он ощутил, что внутри него пустота и ничего кроме нее в нем нет.
        Жак идет по улице в черном пальто, прохожие ревут, сидя на лавочках. Он словно граф из старой сказки. Длинные черные волосы ветер осенний развевает, борода до пояса, он глядит на одной ярмарке, как за столиком сидит мама, папа, дочь. Дочь наливает им в детскую посуду для игр чай, заваренный вроде как бы в шутку, потом дает им халву, а халвой служит куски глины, но они все весело едят этот кусок глины и хвалят самих себя за все хорошее. Посуда такая ярко-желтая.
       Он смотрит на то, как родители выпивают медленно то, что налила им дочь и посматривают на кусочки того, что она называет халвой. Потом едят и едят, жадно так едят, а дочь несет им новые порции своей чудо-халвы. Глина творит чудеса со слабым здоровьем. Пару кусков глины по утрам и все будет в полном порядке. Потом приходят люди с ипподрома и поедают халву вместе с этой семьей, а дочка им дает новую порцию чая и халвы. А чай ее – это вода из ручья, разбавленная кусочками сырой земли.
    Жак глядит на эту трапезу и слышит, как за его спиной многоголосье выводит резкое: « Батя, мы все любим кушать, идем пивка в баре попьем, чего же ты, батя, давай с нами, обернись, мы за твоею спиной, ну же, давай!». Он идет куда глаза глядят, не оборачивается, навстречу ему движутся хаотично прохожие, он ловит на себе их взгляды, он по гороскопу водолей, ему кажется, что именно из-за этого он так ненавидит людей, что теперь ему надо куда-то бежать, чтобы спрятаться от их любопытных взглядов.
      Он бежит в заброшенный дом, что стоит у самого моря, в доме дом полный бардак: выбиты стекла, на полу валяются прогоревшие полена, паутина на потолке, он бежит на второй этаж и бросается лицом на кровать. Кровать вся сырая, он ощущает, что ветер задувает в дверь. Он поднимается и закрывает дверь, ложится на кровать. Кутается старым шерстяным одеялом, закрывает глаза, вдруг слышит, что в дверь кто-то стучит, он делает вид, что его тут нет, он замирает, не дышит, ждет, что же будет дальше и вдруг слышит, как дверь под ударом чьих-то тяжелых рук падает с грохотом на паркетный пол, а куча пыли летает по всей комнате. Он слышит зловещий голос потустороннего существа.
- Эй, я пришла за тобой, пошли! Миром правит бог-идиот Азатот в окружении диких пьяных флейтистов. Эй, проснись и пой, будешь иным! – прошептал тот голос таинственный.
- Нет, нет, я не готов, не хочу. Мой мир бесконечен, и бесконечен качественно. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок! – кричит в ужасе он.
     Она костлявой рукой сбрасывает с него одеяло, и он видит, что она до самого потолка, даже выше, голова ее выходит на чердак, она парит в комнате, она та самая, как ее описывают художники, да, и коса точно такая же.
- Боюсь тебя, уйди, прошу, не хочу идти с тобой, – плачет в ужасе он и закрывает от страха глаза, что стали так велики. – Ведь если даже у закоренелого атеиста спросить, будет ли что-нибудь после смерти, он скажет все-таки: «Не знаю, я люблю матерится, люблю пить пиво, курить травку, рок слушать».
Когда же он открывает их, то видит, что она стала маленькой, словно куколка, села к нему на кровать.
- Еще боишься меня? – лукаво так она ему подмигнула, а вопрос задала в точку.
- Ой, нет, ты маленькой стала, теперь не боюсь, давай до утра философствовать, давай, теперь можно ведь, сейчас ночь за окном и мне не страшно, давай же!
- Давай, но знай, что в следующий раз точно заберу тебя с собой, если ты будешь и дальше идти на поводке, то заберу, как пить дать, заберу, чтобы ты не мучился!
- Хорошо-хорошо, я все понял, чудно, я мечтаю взять топор и размазать голову случайному прохожему, вот моя мечта. Я иду по улице города и вижу, что они все мертвы, что они все клоны, их нету на самом деле, я один, но мне не страшно, вот недавно на уроке физкультуры я стоял и смотрел на своих одноклассников, они стали в ряд и считались на первый-второй, а я вышел из шеренги и послал всех в попу. Я сказал, что это мой протест против системы, что они все зомби, что я их ненавижу! Я спустился в один тоннель, там была старая шахта лифта, я полз на четвереньках в глубину шахта, я слышал звуки, что неслись из-под земли, они были зловещими, но прекрасными, я исцелялся от всего чужого ими. Ведь на небе нет ничего, а под землей жизнь кипит, там великолепные игры происходят. Этот мир, за ним еще и еще, как песчинка на берегу океана, так и ваша галактика в бесконечных всевозможных песчинках, ты проснешься на том берегу, и может быть, вспомнишь, что нет границ никаких и тебя ведь тоже нет. Я влюбился в девушку лишь тогда, когда она покончила с собой. А человеческие существа обычно отождествляют себя с тем, что делают их тела, — но они всего лишь марионетки. Я пишу записку родителям, что я ухожу из жизни, я кладу записку в одну из сотни книг, что стоят на полке. Через время я прихожу к мысли, что мне надо идти рано утром на пляж, ибо там меня ждет одна дама. Я выхожу из дому и иду на пляж. Родители встали в восемь утра, и зашли ко мне в комнату. Они поняли, что меня в ней нет. Мать стала рыться на полке, и нашла предсмертную записку мою в одной из книг. Они подняли панику: слезы, истерика, вызов полиции. К часам трем дня я пришел домой и увидел их в ужасном виде. Они думали, что я ушел из жизни, но он остался жить назло системе.
         Однажды он вышел из дому и пошел на рынок, он видел чернокожего парня, что пьяный шатался между рядами, все люди шарахались от него, словно от черта. Он же думал о том, что не стоило черному парню уезжать из Африки, не стоило, тут он чужой, вот потому-то и улыбается во всю, обнажая свои белы зубы, которые на черном лице кажутся белее снега. Церковь не дает ему шанса в себя зайти, она дает ему по животу кулаком стальным так больно, что он падает на пороге, и кричит, что тут нет ничего своего. Пьет вино, две бутылки вина может выпить за вечер сам. Никому он не нужен. Никто ему не пишет. В школе почти не учился, сбегал с уроков в лес, дабы там Пана увидеть.