20. Прохожий

Я буду петь вам песни веселые и злые.

С точки зрения любого из холеных и не очень холеных городских и деревенских жителей мы были мало того, что оборванцами, так еще и двинутыми на всю голову.
Конечно, они приходили смотреть, и смотрели охотно, жадно, с упоением, но все их любопытство и интерес отчетливо и гнилостно отдавало интересом ребенка к мертвому котенку. Мы могли бы быть писаными красавцами наперечет (хотя, конечно, мы такими не были), однако веялся за нами тонкий шлейф неприкаянности и безумия – вдоль рек и дорог, по полям, канавам, лесам.
Нас было тогда чуть меньше десяти – хватало, чтобы развлечь людей дня на два-три в небольшой деревне; города покрупнее были прибыльнее, но и дороже в отношении еды и постоя. Старожилов было двое, я да Моргенштерн, главный в труппе с самого моего появления в ней, итого – уже пятнадцать лет. Остальные менялись чаще. Долли-Перышко, гимнастка, упала с каната и расшиблась насмерть. Человек-змея, Аврелий, был пойман святошами и сожжен как дьявольское отродье. Сиамские близнецы Кэтти и Китти ушли в приют для обездоленных, слишком тяжела дорожная жизнь с тремя руками на двоих; Бородатая Магдала выскочила замуж за толстого лавочника с красным носом, выучилась считать и писать; старый Мул, умевший играть одновременно на свирели, барабанах и трещотках, отдал концы в придорожной канаве, наклюкавшись до бессознательного состояния в декабре. Много их было, больше, чем можно было бы удержать в памяти. Но все они – уродливые или прекрасные, умные или придурни, хитрые и простаки – все они не были на самом деле безумными. Безумными в том смысле, в котором был безумен он.

Там каждое слово – проклятие, и каждая рифма – заговор, и каждая нота – Иерихонские трубы.

Мы наткнулись на него случайно, на дороге из Оул-хиллз в Северный Темптон, и он был в настолько прохудившихся ботинках, что месил ноябрьскую ледяную грязь почти босыми ногами. У него не было даже смены одежды, а котомка набита сухими травами и шарлатанской мелочью вроде игральных костей, карт Таро и Ленорман, рун, вырезанных на плоских бусинах красноватого ароматного дерева и всего такого. Но мы насторожились только тогда, когда поняли, что у него с собой не было ни капли воды и ни крохи съестного. И глаз мы его не видели – полумаска на всю верхнюю часть лица и даже глазницы сеткой закрыты.
- Подвезете? – говорит.
Моргенштерн, громила в полтора моих роста, чернобровый, лысый, усатый, с ладонью в лопату размером, хмурился и нервничал. Доверять проходимцу не хотелось, хотя особо красть у нас и нечего. Все имущество – фургон да кое-какие запасы провианта, ну и реквизит. В конце концов, открыл было рот что-то сказать и тут же неосознанно вскинул руку – поймать кинутое в него. Кинутым оказался перстень с изумрудом. Камень – вот такой вот, без шуток! Огроменный просто.  В золоте. На такой перстень полгода безбедно жить можно, если не больше.
- Подвезете? – говорит, нахал, и ухмыляется.

Он назвался Прохожим. И вот это, пожалуй, было единственным, что никого не удивило – ни Моргенштерна, которого явно не матушка так окрестила, ни меня, не родившуюся с именем Медь. Среди нас вообще не было таких, кто дорогу осквернял бы освященными именами, все – только по заслугам, только от других, только за что-то.
Он был везде. Он что-то мастерил, рисовал углем на внутренней стене фургона, развлекал младших фокусами, раздражал Папу едкими замечаниями, заставлял Пьеро мучительно краснеть и Арлекина – ревновать. Кость, укротительница, мечтательно обещала спустить на него своего волка, но он отшучивался, и Кость только нервно поглядывала в сторону, не понимая, почему Крестоносец по-собачьи скулит, забившись в угол клети и поджав хвост.
И он откровенно был сумасшедшим. Без фарса, не на публику, что-то было такое в его улыбке или, может, наклоне головы, что нагоняло жуть даже от простых слов. Совсем простых; «Воды хочешь?» - и пытаешься поймать у воды оттенок запаха миндаля.

Я буду сказки вам говорить страшные и горькие.

Он чего-то будто ждал; меж тем миновало полмесяца, и ноябрь близился к декабрю. Нас потянуло от холодного побережья вглубь, к лесам, к мелким городишкам, где, в отличие от деревни, не гнали взашей, и, в отличие от больших городов, не драли в три цены. Решено было в итоге остановиться на зиму в Геверинге, до которого оставалась еще полторы недели пути. Моргенштерн скрипел, как кресло-качалка, и бурчал, что ненавидит Британию в это время года, и давно пора было бы перекочевать на материк.
Я спрашивала Прохожего: неужели и туда ему по дороге?
Он тянул носом воздух на запад, чуть запрокидывал голову, как будто задумываясь, и соглашался – по дороге.
А мы как-то уже за это время так к нему привыкли со всеми его причудами, со всем его запахом нервности, с этой его вечно вздыбленной пепельной шевелюрой, с привычкой слишком быстро реагировать на уроненные чашки и брошенные в его сторону предметы. И день, когда он все-таки от нас ушел, стал совершенной неожиданностью.
Мы обсуждали с Моргенштерном планы на деньги, вырученные недавно за кольцо – с умным расчетом можно было не только безболезненно пережить зиму, но и оставить немного про запас на следующую. Главное, не растратиться по-глупому где-нибудь на ярмарке да не дать украсть. Впрочем, красть бы у нас никто и не стал, однако береженого Бог бережет.
- Думаешь, умно будет так поступить?
- Медянка, ничего лучше мы сейчас не придумаем. Тем более, городок небольшой…
- Еще б ты большой выбрал, как Полынь хотела, - фыркнула я. – Да мигом обвинят в краже, и еще и обокраденного найдут…
Мы не говорили о том, что кольцо и вправду казалось нам краденым. Если бы не странное клеймо, какого не было ни у одного ювелира, кому доверили бы такого размера камни – уж про это-то знал один из наших мальчиков,  выуженный за ухо из цепких лап хранителей установленного уровня беспорядка.
- Смотри, нас сейчас восемь. Плюс Крестоносец – будем считать его за полтора человека, жрет, зараза, как бездонный, плюс Прохожий. Итого десять с половиной, так?
- Девять, - вклинился Прохожий.
- Девять?
- Ага. Я до Геверинга исчезну.
Мы думали – через два дня или неделю. А он исчез в тот же день.

Что ни строчка – все с напевом, что ни фея – все без глаз, что ни зверь – все оборотень.

Мы услышали треск горящей чащи за четверть часа до того, как увидели ее саму. Страшное было зрелище и завораживающее: скелет леса еще держался черными мачтами, падающие ветви складывались в рваное кружево, искры, грохот, блики. Не перекидывался огонь только из-за ручья, отгораживающего поле от самого очага. Наши все притихли, как пристыженные дети, с неловкой такой тишиной, и только Прохожий щурился на огонь с ухмылкой довольного кота. Точнее, я думаю, что щурился – смотреть было больно.
Когда подъехали чуть ближе, он и вовсе спрыгнул с козел, где притулился рядом с Моргенштерном. Подкрался как-то по-кошачьи совсем близко к ручью, присел, принюхался с нескрываемым удовольствием.
- Ну что, - говорит, - бывайте, ребят.  Может, еще когда свидимся, но это вряд ли.
И перемахнул одним прыжком  через ручей, на манер белки такое движение. И не скорежился от пламени, а будто растворился – и только его эту страшную улыбку мы заметить и успели.
Молчание больше не было пристыженным – скорее испуганное, пораженное, потому что совсем никто из нас не знал, что на такие причуды сказать. Только Моргенштерн трубку изо рта вытащил и заметил как-то невпопад:
- Вот за это я Британию и не люблю. Фу, черт.