Никогда не прощу!

   Я ехал в дальнюю командировку. Путь не близкий, до Москвы поездом и дальше
 самолётом на который в кармане уже лежали билеты. На вокзале запасся сборниками 
 кроссвордов, рассчитывая с ними скоротать время. Билет взял в плацкартный вагон
 проходящего поезда через Орёл. Места свободные были, и я, сказав «здравствуйте»
 сидевшим пассажирам, устроился на боковое нижнее сиденье, где уже сидел молодой
 мужчина. Спать я не собирался и от предложенного проводником постельного белья
 отказался. Если бы дорога ночью, а днём спать не привык.
 Периодически проходили по вагону коробейники, предлагая купить маникюрные наборы
 нашего завода «Научприборы», а ближе к Туле - тульские пряники. В боковом купе
 располагались четверо. Молодая мама с мальчиком - непоседой лет шести, юноша - 
 студент, дремавший на верхней полке, и у окна сидел довольно пожилой мужчина, с
 седыми прядями волос. Стариком назвать вроде бы ещё рано, но и просто
 пенсионером уже поздно.
 Работало радио, по которому передавали песни и новости. Диктор среди прочих
 новостей рассказал о том, что Германия продолжает выплачивать денежную
 компенсацию узникам концлагерей и угнанным на принудительные работы гражданам 
 стран Европы. Ещё сказано было, что фашизм никогда не возродится. Я заметил, что
 эта тема новостей заинтересовала нашего старшего спутника.
 - Германия - единственная из стран не называет Россию оккупантами и бывшим нашим
 заключённым и пленным выплатила довольно приличные деньги. – проговорил мой
 сосед.
 - В отличие от тех стран, которые мы освобождали. – добавил я, обрадовавшись
 возможности поговорить, а то уже устал читать газеты и решать сканворды.
 - Пора, думаю, простить немцев. – говорю. – Они даже за нашими братскими
 могилами ухаживают в Германии. А мы, не то что за чужими захоронениями - за
 своими по праздникам следим и порядок наводим.
 - А что вы знаете о войне? О немцах? – спрашивает седой человек, обратившись к
 нам.
 Странный вопрос, что знаете? Много конечно знаем.
 - Знаем. – отвечаю за себя и соседа. – У меня отец воевал. Рассказывал. Он
 вообще с 39-го в армии был. Финскую застал. Да и так от других слышали. Фильмов
 много видели.
 Внимательно смотрю на попутчика и сомневаюсь в том, что он сам что-то может
 знать о войне. Может, он сын полка был?
 - Вам сколько лет? Вы воевали? – спрашиваю его.
 - А что бы войну и немцев знать, не обязательно воевать. Мне восемь лет было в
 сорок первом.
 Проговорил он тихо и, отвернувшись в окно, замолчал.
 - Расскажите, что помните. – прошу его и пересаживаюсь ближе, на сиденье
 напротив.
 - А будете слушать? – обратился ко мне с вопросом. Спрашивает меня одного,
 показалось.
 Мы все дружно заявили, нам интересно всё, что он расскажет.
 - Ладно. Слушайте. – сказал, словно пригрозив. - Только не перебивайте. А то
 рассказчик из меня не важный уже.
 Родился в Белоруссии. Осенью сорок первого должен был пойти в школу. У меня брат
 и сестра были. Я старший был. Умерли в сорок втором. Оба от воспаления лёгких.
 Село наше небольшое, на берегу речки стояло. Так мы, пацаны, на её берегу всё
 время летом пропадали. Вокруг поля и леса. В ночное ходили, лошадей пасли.
 Табачку у батьки из кисета отсыплю, что бы ночью  с ребятами покурить. Он
 догадывался, но виду не подавал. А что? Я с лошадью мог уже управляться. Отец за
 сохой, а я за уздечку и иду рядом, когда землю пахали. Конь сам в борозде не
 любил ходить, но меня, хоть и малого, слушался.
 Война началась, отца вызвали в военкомат и больше мы его не видели. Ни от него
 весточки, ни похоронки мы так и не получили. Так и не знаю, где и как он погиб.
 Бои сильные были вокруг села. Когда наши отступали, мы всей деревней вдоль
 дороги стояли, смотрели, может отцы наши, живые идут. Помню, едет бензовоз, на
 нём солдаты. Снаряд впереди взрывается - всех взрывной волной раскидало. Только
 двое поднялись, и бегом от машины, которая как факел вспыхнула. Остальные
 сгорели.
 Нас, мальчишек, заставляли в погребах прятаться, когда бои были. Да разве ж мы
 усидим?
 Кто мог, бросали свои дома и пешком уходили за отступающими. А нас трое у
 матери. Сестрёнке всего шесть месяцев было. Если бы она могла ходить! На руках
 далеко унесёшь? Да мы и думали ещё, что вот - вот наши отступать перестанут. 
 вперёд, на запад повернут.
 Как - то вечером стало тихо. Только далеко слышны разрывы. На дороге пусто.
 Ночью тоже тихо. Мы даже отвыкли уже от этого. А утром слышим - моторы гудят.
 И вскоре на мотоциклах  немцы в село въехали. Танки и машины дальше по дороге
 пылят. Те, кто остались, стали дома и подвалы проверять. Нашли несколько
 спрятавшихся наших солдатиков и тут же их увели на запад. Наш дом цел остался,
 и в нём поселились человек десять фашистов. Нас в сарай выгнали. Мать заставили
 стирать одежду, топить печь, воду носить.
 Только и слышишь:
 - Матка! Вода шнель! (Быстрее!)
 У нас была в доме русская печь. Однажды вечером мы, дети, на ней лежали. Я
 подпёр ладонями лицо, лежу смотрю на фашистов. Они ели из котелков. Один
 подходит ко мне, за щеку ущипнул, и что-то по своему сказал, а я как плюну в
 него! Он закричал:
 - Матка, ком! Матка ком!
 То есть «мать, иди сюда». Мать прибежала из сенцев, как узнала, что я сделал,
 давай меня ругать!
 - Что ж ты окаянный наделал! – и давай меня бить, но шлёпает не очень сильно.
 Фриц ей говорит:
 - Дойчен зольдат пук-пук малшик! – и показывает, как прицеливаются из винтовки.
 Мать ещё пуще меня ругает:
 - Петька! Нас же всех поубивают за это! И тебя, и Ваню с Таней! Не смей смотреть
 на этих! – и так горько заплачет!
 А я совсем, кажется, ничего не боялся. Так их ненавидел!
 Всё обошлось. Мы узнали тогда, что это оказывается не немцы, а румыны, которые
 вместе с фашистами воевали против нас.
 Недели через две румын сменили настоящие немцы. Нас выгнали жить снова в сарай и
 теперь в дом не пускали.
 Утром мама пошла к соседям, вернулась заплаканная.
 - Петя! Дядю Ваню немцы избили…. Сынок, что же будет теперь?
 Спросила, словно у взрослого. Дядя Ваня у нас на селе знатный плотник. Сруб
 сделать, полы настелить – все звали его. Он уже был не молодой, его и на фронт
 не призвали. По возрасту, сказали, не годен. Жена послала его сходить в соседнюю
 деревню за мукой, где у родственников в самом начале войны они оставили
 продукты. Там дальше от дороги было меньше боёв и вроде спокойнее. Он пошёл, как
 рассвело, надеясь за пару часов обернуться. Уже возвращаясь у околицы нашего
 села, ему встретился немецкий патруль.
 - Партизан! Партизан! – залопотали они по - своему. Напрасно он показывал торбу
 с мукой, объяснял, что ходил до «геен ди швестер», к сестре то есть. Он знал
 много немецких слов. Воевал с ними до революции. Фрицы избили его прикладами
 винтовок, ушли оставив дядю Ваню на тропинке. Они знали, что он не партизан,
 иначе бы отвели в комендатуру.
 С трудом он дошёл до крайнего дома, откуда его перенесли люди домой. Проболел
 два дня и умер. Вот зачем его было бить так сильно? – рассказчик замолчал. Он не    
    - Мария! Идём ко мне в хату! – пришла на другой день бабушка и стала звать
 маму перейти жить к себе, пока наши не вернутся. У неё был старенький домик,
 крытый соломой и на  постой к ней фашисты не приходили. Это просто чудо, что
 избушка не сгорела во время обстрелов.
 - Мама! Куда же я теперь пойду? Вдруг Василий объявится, а дома немцы! Здесь
 хоть сарай и подвал. Есть где схорониться! Нет, не пойду, я буду мужа ждать.
 - Тогда я мальцов, заберу от иродов подальше. Два дня в селе, а столько грехов
 натворили! Ни за что убили человека! – сказала бабушка Оля.
 - Петя, иди с бабушкой! – уговаривала меня мама. – Поможешь ей!
 - Нет! Я с тобой папку ждать буду! – уцепился за её подол и так крепко охватил
 за ногу, что бабушка махнула на меня рукой и увела брата и унесла сестру.
 Мы остались вдвоём дома.
 В полдень немцы привели к нам во двор отобранного у жителей села телёнка.
 Подвесили за ноги и стали с живого сдирать шкуру. Бедное животное истошно
 ревело, но потомки арийцев только гоготали. Я забился в угол сарая, закрыл уши
 ладонями и безутешно рыдал. Как мне хотелось иметь гранату или мину и выйти к
 этой ржущей толпе нелюдей! Ну, почему мне не повезло подобрать за селом пистолет
 или винтовку?!
 Бычок утих только после того, как ему перерезали горло! Шкура была брошена в
 стороне за ненадобностью. Я наблюдал через щели в стене сарая, растирая слёзы
 сжатыми кулаками по щекам.
 Видел, как мама носит воду, которой поливали себя фашисты. Она всё порывалась
 уйти, но здоровенный фриц заставлял её выполнять всё новые и новые поручения.
 Бледное, заплаканное лицо мама старалась укрыть платком. Когда она в очередной
 раз принесла полное ведро, этот самый фриц, смеясь, вылил на неё воду со
 словами:
 - Рус швайн! (русская свинья) – и сдернул с неё платок. Русые мамины волосы 
 рассыпались по плечам, она в растерянности остановилась и только хотела
 отбежать, как другой фашист преградил ей дорогу.
 - О! Рус баба! Зер гут! (очень хорошо!)
 Вдвоём они стали срывать с неё одежду. В селе все женщины одевались в старую,
 латаную одежду, чтобы не привлекать к себе внимания и даже мазали сажей лицо,
 чтобы выглядеть старухами. А маме было в то время всего двадцать восемь лет.
 Она пыталась вырваться, закричала. Немцы потащили её в дом. Конечно, справиться
 с ними она не могла. Не знаю, как я выбежал из сарая, как оказался в доме, но на
 всю жизнь запомнил, как бью какой – то деревяшкой самого здорового фрица:
 - Отпусти мамку Гитлер! – и пытаюсь оттолкнуть второго.
 Мне было восемь лет. Ну, сколько во мне было килограмм? Бараний вес!
 Второй немец меня схватил за шиворот и бросил к печке. Наверно я ударился так
 сильно, что на время потерял сознание. А когда очнулся, то от боли не могу
 шевелиться. В голове шумит и перед глазами всё плывёт.
 - Сыночек не смотри! – слышу, кричит мне мама. – Сыночек, уходи!
 Старик замолчал. Его сухие жилистые руки лежали на столике, кулаки сжаты и
 подрагивали. Мы молчим. Слышно как шелестят вагонные колёса по сварным стыкам
 рельс, постукивая только изредка. Его взгляд был обращён в окно, но глаза вряд 
 ли что видели. Они не реагировали на мелькающие деревья, какие - то станционные
 строения на перегонах.
 - До освобождения, пока не пришли наши, мы жили у бабушки. – продолжил он совсем
 тихим голосом. - Мама долго не разговаривала. Болела. Те немцы её сильно побили,
 чтобы справиться с нею. Только через пару месяцев она стала нормально себя
 чувствовать. Она никогда не вспоминала тот день, а я никогда не напоминал,
 словно не видел.
 Зимой в хате было холодно. Топили печку сухим навозом. Заболела Таня и почти
 сразу за нею Ваня. Два дня лежали в жару. Бабушка так и сказала – сгорели.
 Похоронили их на кладбище, в воронке от снаряда закопали.
 ….- Ну вот, слава Богу, дождались! – говорила она, глядя из под ладони как по
 дороге проезжали на запад танки, ехали и пешком шли наши солдаты. – Выжили.
 Теперь можно и на покой.
 Бабушка умерла сразу после прихода наших. Её похоронили в той же воронке. Копать
 могилу было некому.
 Несколько лет мы с мамой ждали, что вдруг объявится отец. Не дождались. Пропал
 без вести.
 - Я никогда не забуду и не прощу! – неожиданно твёрдо закончил попутчик.
 - А у вас дети, внуки есть? – только спустя несколько минут я спросил его и то
 для того, чтобы прервать тяжёлое молчание. – Вы им рассказывали?
 - Это ж не сказки. Слушать неинтересно. Есть внуки конечно. Но им интереснее
 мультики и страшилки смотреть, что теперь по телевизору показывают.
 - Вы хорошо рассказываете. Кто по профессии? – спросила мамаша непоседы, который 
 разрисовывал раскраски.
 - Учитель истории. – заметно успокоившись, ответил наш попутчик.
 
 Этот рассказ пожилого человека я услышал в поезде Симферополь – Москва 9 декабря
 2002 года. Я обещаю, что мною ничего не придумано. Записал для памяти в
 дневник и не решался опубликовать. А вдруг это никому не нужно уже?
                21 апреля 2008г. Виктор Цаплин.