Режиссура Абуневича

Последний акт второго действия спектакля «Бег в никуда» на сцене НОТа (Нового Экспериментального театра) никому неизвестного режиссера Абуневича заканчивался сценой, когда главный герой Алферов падает на колени в православном храме в мольбе о прощении за мысли об убийстве своей жены.
Скрученная декорация находилась за панно с предгрозовым небом. При переключении света с яркого на приглушенный с точной паузой полного затемнения, панно должно быстро скользнуть по спиральному желобу, гордостью Никодимыча, театрального архимеда, открывая именно ту часть собора, где нарисованные ступени вели к массивным дверям.
Спектакль ставился второй раз, но были явными просчеты игры.
Как писала театральная критика, разбирая по полочкам  сцену покояния в храме, «мольба была глухой».
Отчасти это было верно, потому что Алферов, неожиданно выдвинутый режиссером на главную роль, в первый раз что-то глухо бормотал, пристыжено опустив голову.
«Здесь далеко до истинного покаяния. Это просто формальная сцена! Уж лучше бы сразу опустить занавес, даже не открывая нарисованного Дома Божьего! Но подсказывать неизвестно откуда взявшемуся режиссеру – дело неблагодарное…». Именно так, с сарказмом, высказался сам Пьер Карманов.
Сейчас критик сидел в боковой ложе и с каким-то зудливым нетерпением ожидал, воспримет ли его критику этот самый Абуневич, неожиданно свалившийся  Мельпомене города на голову, а, значит, и администрации театра, опустит ли занавес на невзрачной реплике Алферова: «Пора замаливать грехи!»
Неужели Абуневич отважится повторить провальную сцену?
В ожиданиях Карманова было то болезненное любопытство, которое в далеком детстве привело его к двери спальни матери, уединившейся там с незнакомым маленькому Пьеру мужчиной. Тогда Карманов долго мучился в догадках о странных стонах, услышанных им за этой дверью. Когда он решился спросить, здорова ли она, и что делал такого больного доктор в ее комнате, мать смутилась и передернула плечами, мол, так надо было.
Пьер замечал взгляды зрителей, бросаемые в его сторону, знавших модного критика, громившего всех и вся без разбору. И в их взоре горел огонек азарта завсегдатаев ипподрома, поставивших на скачках на две давно соперничавшие друг с другом лошади.
По своей внешности Пьер Карманов был рыжеволосым, стройным, с очень яркими голубыми, до неприличия глазами. Мужчины презирают такую «расцветку». Женщины, зная, что в 32 года критик так и не познал узы Гименея, в чем-то подозревали его, но немногие отваживались побывать в его квартире.
Почему немногие? Именно это и занимало ум критика, когда он оставался один на один с собой и подолгу смотрелся в зеркале. Что же отталкивало в нем этих простушек с биноклями и веерами. Его потенциальных поклонниц,сорящих чипсами и ухажерами, хихикающих при каждой скабрезной реплике героев, утирающих слезы от заунывного воя смазливого, но глупого актера?
Итак, свет на мгновение погас и, когда сцена вновь осветилась, в левом углу нарисовался парадный вход собора. Алферов, более резво, чем в предыдущем спектакле, подбежал к нарисованным ступеням и... почувствовал какой-то подвох. Он, как бы в тягостной борьбе с самим собой нерешительно, как слепой, поднялся на первую ступень.
И здесь зал вздохнул в изумлении: на сцене, уходя в закулисную высоту, стоял настоящий храм.
Карманов в изумлении перегнулся через перила лоджии. Такое невозможно, но  сцена  превратилась в городскую мостовую, ту, что на Соборной площади города! Каменные ступени храма были с выщербинами от колес карет, битья железками во время случавшихся за историю города массовых беспорядков, и сколов от снарядов от пушек,умиротворявших бастующих.
Эффект реальности происходящего добавил скрип открывшихся створок дверей, когда показался привратник в монашеской одежде.
Зал было разразился аплодисментами, послышались возгласы "браво", но тотчас же наступила глубочайшая тишина, потому что  с подачи невидимого механика сцены открылся уходящий в дальнюю перспективу внутренний вид Храма Господня.
Это был огромный зал с рядом колонн, украшенных большими иконами Христа, Богородицы Марии, архангелов и святых.
Сам артист Алферов, только что поднявшись, застыл, пораженный натуральностью строений и отсутствием деревянной сцены Затем он заглянул куда-то за кулисы  и, перекрестившись, вошел в храм.
Не бутафорный звук обуви гулко понес артиста вглубь, к алтарю. Создалось впечатление, что ноги артиста лишь перебирали невидимую ленту беговой дорожки, которая неведомым образом выворачивала пространство переднего плана собора, сбрасывая все его многотонные конструкции в никуда. Так, в каком-то виртуальном исполнении, словно в компьютерной игре, на краю сцены оказался алтарь, и Алферов, видимо, уже без памяти и в страхе от происходящего, повалился на колени перед распятием Христа.
- Господи! – громко и внятно произнес артист первое слово своего покаяния. - Прости душу мою грешную! Не ведал я, чего желал!
Пауза. Зрители, восприняв ее не только как намек на помощь автору, но и оценку всего эффекта бутафории, разразились аплодисментами.
В это время Алферов опустил свою голову с наметившимся островком лысины почти до самого пола, словно решил посмотреть, настоящие ли это мраморные плиты, и, медленно поднимая взор к иконе,  сначала тихо, но, усиливая голос, заговорил.
- Господи! Создал Ты нас по образу своему и подобию, - вмиг  тишина в оцепенение зрителей, потому что проникновенность обращения Алферова к Богу мгновенно обошла гулким эхом зал, - но это сходство осталось лишь видимостью, потому что в нас много от зверя дикого, необузданного, коварного! Лишь семь лет назад мы были обвенчаны с моей супругой Алиной, радуя Тебя своим счастьем! – В голосе появились нотки отчаяния смятенной души. Этого то, как раз и не хватало Алферову, всю жизни играющего  вторые роли. Бездаря, как говаривал не раз Пьер Карманов в окружении почитателей его таланта критика. - Находясь рядом с аналоем, крестом и Евангелие, я клялся с венцом на голове в любви к той, что избрал своей супругой!
Снова пауза. И полное отсутствие зала раскрепостило артиста.
- Да, опрокинутой оказалась чаша с красным вином, коль дал я волю мыслям о погублении жизни рабы Твоей Алины! Отныне общим могло быть только горе! Суета, да презренные тщеты стали толкать меня на преступление. Но, увидел я Тебя, Господи!, и показал Ты душу мою на краю пропасти бездонной…
«Как играет! Откуда эти слова, рвущиеся прямо из сердца? Не было их в сценарии! И куда он смотрит?» Пьер Карманов оглядывал зал. Все взоры зрителей, источающие волнение, были обращены к спине артиста.
А тот встал и тотчас же храм пропал, появилась сцена, и глубоко вправо нарисовалась фигура самого режиссера Абуневича. Но он уже не видился обычным человеком, а неким существом, несущим бесконечную власть надо всем мирским: вокруг его головы светился мягким светом нимб. Алферов подбежал к нему и бросился на колени:
- Молю Тебя, Господи, измени меня! Верни меня в Реку Любви и Счастья! Помоги обратить все мои разочарования и отступления в мир уныния в улыбку мудрую и спасающую! Дай мне очиститься от коросты зависти, погони за златом и сребром, лиши меня той слабости, которая позволяет унизить любовь мелкими придирками. Спаси Господи, душу мою! Не дай ей исчезнуть в адовом пламени! Не допускай ко мне мысли распутные, греховные, гадкие! Я раб твой и хочу остаться им! Не отдавай меня во дьявольское искушение, обереги меня от поступков постыдных! Я прошу, Господи,  быть достойным мук твоих, за которые Ты взошел на крест!
И услышал зал голос, обращенный к артисту:
- Сын мой, твое покаяние от сердца твоего, твоя мольба от души твоей. Прощаю грехи все твоя и низвергаю греховные помыслы в пустоту подземную!
Занавес.
Взрыв оваций потряс театр. Люди встали, послышались крики: «Браво!», «Великолепно!», «Потрясающе!» Несколько женщин, державших букеты цветов для заключительного действия, не выдержали и взбежали на сцену. Но когда одна из почитательниц пыталась нырнуть за складки занавеса, то наткнулась на застывший в камень преграду из ткани.
Пьер Карманов видел, как она стукнулась лбом и упала…
Наутро все городские газеты пестрели материалами о спектакле с неожиданными до правдоподобия эффектами.
В театральной колонке главной городской газеты вышла рецензия Пьера Карманова «Мистика искусства». Она начиналась так: «Как привлечь к себе внимание? Известный шарлатан Абуневич, подрабатывающий сеансами гипноза, провел в нашем городе эксперимент…» И так далее в подобном духе агностика.
Выяснилось также, что режиссер Абуневич исчез из города. И  спектакль больше не шел, а артист Алферов  неожиданно бросил карьеру восходящей звезды и стал петь на хорах храма на Соборной площади.
Критик Карманов быстро забыл об этой пьесе, посчитав режиссера заезжим гипнотезером и переключился на копании в творчестве новой звезды театра Полины Ахматьевой.
Но.
Однажды Пьеру Карманову приснилась заключительная сцена некоего странного сна, в котором он стоял совершено обнаженный в каком-то удивительно красивом месте, а перед ним, не касаясь земли, завис режиссер Абуневич, с нимбом над головой. Он ласково журил критика:
- Беспокойный ты человек, ищущий там, где ничего нет. Не видящий и не слышащий Истину. Но благодарю тебя, сын мой, за то, что ты узрел меня, но шарлатаном. Посмеялся я здесь в архангельском окружении над твоими потугами не видеть очевидное. Горек, очень горек хлеб твой насущный. Горек… Да Я с тобой!