Пережитое и продуманное, книга 2

   
С.Л. Федченко



Пережитое, передуманное и прожитое



Воспоминания
Ретроспективный взгляд из настоящего в прошлое и
из прошлого в будущее



  Книга вторая
Подъём, вершина, звёздный час, спуск

Издание первое и последнее


               



           Тверь   2010


Содержание первой книги  Воспоминаний
Начало жизненного пути

Предисловие
Часть 1.  ДАЛЁКИЕ И ПОЛУЗАБЫТЫЕ ДЕТСКИЕ ГОДЫ

Глава 1. Предвоенное и военное детство
            Азово–Черноморский и Краснодарский края, 1936 – 1945 гг.

           1. Мой адрес рождения липовый, но всё же Советский Союз
 2. Станица Холмская Краснодарского края. Первые    воспоминания
          3. Краснодар. Сотворение “острова спасения”
          4. Война глазами ребёнка-очевидца
          5. Переезд в Краснодар. Детские впечатления от новизны мира
          6. Краснодар. Жизнь в оккупации. Знакомство с “душегубками”
          7. Бегство из Краснодара. Навстречу новым опасностям и бедам
          8.  Рисосовхоз “Черкесский”. Четвёртые сутки пылает станица
          9. Возвращение в Краснодар. Из огня да в полымя
          10. Гулькевический район. Жизнь на два дома
          11. Станица Северская.  Самостоятельная детская жизнь
          12. Снова в Краснодаре. Новые заботы, трудности и испытания
          13.  Снова все вместе в Краснодаре. Новый удар–смерть отца
          14. Краснодар. Последние месяцы войны

Глава 2. Послевоенное детство и отрочество
Краснодарский край, Кубань. 1945–1950 гг.

           1. Краснодар. Первое послевоенное лето
           2. Станица Ново–Мышастовская.  Впервые сытая жизнь
           3. Там же. Испытание засухой и голодом. Рай в пионерлагере
           4. Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомнения
           5. Хутор Ленинский, станица Ново-Мышастовская, Краснодар.    
 Жизнь на три дома
         6. Хуторская жизнь. Время раннего взросления и недетских забот
         7. Хутор Ленинский. Разногласия по поводу и вокруг грамоты
         8. Из хутора–в город. Самостоятельное путешествие “за 3 моря”
         9. Краснодар. Самостоятельная жизнь в городе

Часть 2 . НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ
Глава 3. Подростковый возраст. От отрочества – к юности
Краснодарcкий край. 1950–1953 г.г.

1. Краснодар. Поступление в спецшколу ВВС
2. Там же. Особенности учёбы в спецшколе ВВС
3. Тщикское водохранилище. Анапа, Джемете. Летние лагеря
4. Краснодар. 10-й класс. Жизнь, полная трудов и надежд



Глава 4. Юность–человеческой жизни весна
 Ленинградская военно–воздушная инженерная академия. 1953-1959 г.г.

1. Краснодар–Москва–Ленинград. “Я юношей покинул отчий дом”
2. Ленинград. Учёба в академии
3. Там же. Досуг, друзья, спорт, театр, искусство
4. Ленинград, Горелово, Киров, Куйбышев, Прилуки. Практики и стажировки
5. Ленинград. Квартирная “эпопея” или обмен шила на мыло
6. Ленинград. Защита дипломного проекта. Выпуск–праздник

   Книга 2.  ПОДЪЁМ, ВЕРШИНА, ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС, СПУСК
Вместо предисловия  ……………………………………………………. …               
               
Часть 3. ГАРНИЗОННАЯ МОЛОДОСТЬ…………………………. … 

Глава 5. Молодость– недостаток, который быстро проходит
Севастлейка Горьковской области. Центр по переучиванию
лётчиков на новую технику. 1959–1960 г.г…………………………………

1. Прибытие к месту новой службы. “Здравия желаю,               
товарищ начальник…”……………………………………………………….
2. Первые шаги в авиации. С самолётом на “ты”…………………………..
3. Кто же там говорит “молодо–зелено”?………………………………… ..
4. Самолёт взлетит, куда он денется…………………………………………
5. Снова с мамой. Житейские трудности…………………………………….
6. Новое назначение. Были сборы не долги… ……………………………………

Глава 6. Сделать нам предстоит больше, чем сделано
Пермь, Б. Савино, истребительный авиационный полк.1960–1962 г. г…..
1. Прибытие в полк и сразу не с корабля на бал, а с поезда в аврал …… ..
2. Первые трудности и потери, аварии и катастрофы………………………
3. День знаменательной встречи, нежданной и желанной……………….. ..
4. Прерванный полёт Пауэрса………………………………………………...
5. Неожиданные случайные и неслучайные встречи………………………..
6. Полгода переписки и редких встреч……………………………………….
7. Немного о Валиных родных  и  о нас самих – от свадьбы
до рождения дочери Елены, Елены прекрасной…………………………………
8. Рабочие будни. Дружеская переписка с начальством в виде рапортов
и резолюций на них…………………………………………………………..
9. Прощай, авиация. Наука, будь добра, прими…………………………….

Часть 4. ОТ МОЛОДОСТИ К ЗРЕЛОСТИ–ДЛИННЫЙ ПУТЬ……

Глава7.  Тернистый путь в науку
Калинин, НИИ–МО. 1962–1989 г.г…………………………………………
1. Путь пока что не в науку, а к “науке”……………………………………
2.  “ В науке нет широкой столбовой дороги…“…………………………   
3. Под лежачий камень и вода не течёт…………………………………….
4. Тяжёлый год 1969-й, год горестных потерь……………………………. .
5. Длинная дорога в дюнах. Вершина пути и звёздный час…………………..
6. 39 лет в строю–не много, не мало, без года 40 лет……………………….

 Глава 8. На новом поприще
Тверь, ТвеПи, ТГТУ,1989–2009 г. г…………………………………………

1.  ТвеПи. Тот, кто умеет, делает, Тот, кто не умеет, учит………………..
2. Университет–не НИИ, но и в нём заниматься наукой можно…………..
3. 20 лет неспокойной жизни в смутные времена перестройки
 и после неё……………………………………………………………………
4. Перезрелые пенсионные годы. “Плюнь тому в глаза, кто…”…………...
              5 .   Библия и Капитал.  Блёклое подражание Марку Твену
              6. Жизнь такова, какова она есть. О демократии, религии  и  прочем в
                проекте “Россия”   (тезисы, выдержки,   стихотворные обобщения
Послесловие…………………………………………………………………..
Приложение. Фотографии из семейного альбома………………………..
Содержание……………………………………………………………………

  Книга вторая
Подъём, вершина, звёздный час, спуск

Вместо предисловия

Части 1-я и 2-я автобиографической повести “Пережитое, передуманное и прожитое” посвящены в основном воспоминаниям о детских и юношеских годах жизни и учёбы. 3-я и 4-я части, выделенные в отдельную, вторую книгу этой повести, представляют повествование, основанное на  воспоминаниях о более поздних годах жизни, службы в авиации, работы в Научно–исследовательском институте Министерства обороны и техническом университете. Это воспоминания о более зрелом возрасте, о времени в основном  уже не холостяцкой, а семейной жизни и соответственно более серьёзном отношении и к работе, и к близким мне людям – жене, детям, внуку, о большей ответственности за их судьбы, чем тогда, когда у меня не было подчинённых мне людей, а сам я был холост и мои любовь и забота распространялись только на маму. Это время можно разделить на два резко различающихся периода: до 1989-го года и после него.1989-й год–год окончания моей службы в армии и связанного с ним привыкания к новой работе, новому коллективу с другим микроклиматом в отношениях между его членами, к новому образу жизни. Трудности этого переходного периода усугубились тем, что на него наложилось время бурных перемен в жизни общества, приведших к изменению не только микроклимата во всех коллективах, но и к смене общественного строя в стране и, как следствие, к изменению всех духовных ценностей, жизненных ориентиров, принципов и идеалов, причём не в лучшую сторону. Это, естественно, не могло не сказаться на моём негативном  отношении и к отдельным сотрудникам, и к определённым группам людей, и к некоторой части общества в целом, выразившемся в использовании, порой с горечью, во 2-й книге, особенно в стихах и в последней 8-й главе не только иронии, но  даже сарказма. Об  этом  уже  упоминалось  в предисловии   к 1-й книге. Поскольку оно было достаточно пространным, считаю возможным здесь ограничиться приведенным  выше её аннотированным оглавлением и акцентацией внимания на несколько иную направленность воспоминаний в этой книге, а также несколькими выдержками, цитатами и отрывками из песен, изречений и стихотворений, дающих общее ориентировочное представление о характере службы и работы автора, о его отношении к сослуживцам, товарищам, близким и к временам, в которых довелось жить.
   Мы летели, плавно сели,
Присылайте запчастя:
Элероны, ланжероны,
Фюзеляж и плоскостя.
             Земля крутится, земля вертится,
 А самолёт взлетит, куда он денется.
                Частушки
               Выйдет в незнакомый мир, ступая по-хозяйски,
В общем-то зелёный, молодой народ.

Сделать нам предстоит
Больше, чем сделано.
Кто же там говорит:
              “Молодо–зелено”?
                Из популярных песен 60-х годов
                ***
Я вам не скажу о цели в целом,
Цель была уж очень велика.
Не смотрел за целью и прицелом,
Но зато попал наверняка.

Мы летим, ковыляем во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Бак пробит, хвост горит, но машина летит
На честном слове и на одном крыле.
                Из шуточных застольных песен лётчиков
                ***
Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно.
            Из любимой песни погибших лётчиков
                Алексея Гандрабуры и Сергея Карчевского
                ***   
Пусть голова твоя седа,
Как белоснежный цвет акации.
Душа всё так же молода,
              Как в годы службы в авиации.
                Из юбилейного поздравления авиационному механику
                старшине запаса Васильеву Валентину Ивановичу   
                ***   
    В науке нет широкой столбовой дороги…
               К. Маркс
                ***
              Наука – дева старая
Не блещет красотой:
В морщинах вся, усталая
И с лысой головой.
                Из пародии на “Гимн науке”
     ***
             Тот, кто умеет, делает,
Тот, кто не умеет, учит.
                Бернард Шоу
                ***
Университет–не НИИ, но и там кое-чему учат
                Афоризм
                ***
Издалека видать наверняка,
Издалека мы видим дурака
И умного порою шлём подальше,
Чтоб разглядеть его издалека.

             Над соловьём сидел на ветке чижик.
Был этот чижик выжига из выжиг.
Хотя сидел он выше соловья,
Но петь умел он только “чижик - пыжик”.
                О. Хайям
                ***
Под вечер ветры буйные проснулись,
Дома стояли, горестно сутулясь.
О гибкости и стройности своей
Шумел камыш, когда деревья гнулись.
                Подражание О. Хайям
                ***
              Жизнь такова, какова она есть
              И больше ни какова.
                Из юмора оптимиста
                ***
Ценность  жизни  измеряется  тем,  за   что  ты  готов  ею заплатить. Когда не за что умирать, не для чего и жить.
          М. Веллер
            ***
        Когда рыбаков застигает шторм в море, одни бросают вёсла, ложатся на дно баркаса, и их разбивает о скалы.   Другие упорно налегают на вёсла,  гребут навстречу ветру, наперекор буре, и они побеждают.                Б. Полевой
                ***
            Не жалейте своей доброты и участья,
            Даже если за всё  вам усмешка в ответ
                А. Дементьев
                ***
Я люблю тебя так оттого,
Что из пошлых и гордых собою
Не напомнишь ты мне никого
Откровенной и чистой душою.
          А.Н. Апухтин
                ***
Я искал тебя смолоду,
Ещё робкий, не смелый,
Фальшь, подделку от золота
Отличать не умел я.

Мне не свойственно было позёрство,
Чтоб эффектней себя подать,
И тем более резонёрство,
 Чтоб кого–то учить–поучать.

Не судил– не рядил друзей я,
На показ не гордился собой,
Был достаточно строг к себе я
И доволен своей судьбой.
               
Чем ночь темней, тем ярче звёзды светят.
Но так бывало в прошлые года.
Теперь же кажется, что мгла на всей планете
И утро не наступит никогда.
               
А случись вновь горлопанствовать,
Снова будут глотку драть
Кто за дурня, кто за пьяницу.
Что с калек безмозглых взять?

Тебе б хвосты быкам крутить–
Была б как раз  по Сеньке шапка.
Каких бы бед могло не быть,–
Будь поумнее ты, Мишатка!

Для братвы теперь лафа настала:
Грабь, воруй под сенью демократии.
А народу–гласность, разве это мало
Для охочей до сенсаций братии.

О время буржуинства не простое,
Что делаешь с хорошими людьми?
А было ведь когда-то золотое –
Главенства чести, дружбы и любви.

Наш человек, учили нас недавно,
Другому человеку – друг и брат,
И не считалось в жизни самым главным
Нахапать больше, чем другой, в стократ.

Теперь другие времена настали:
Друг другу каждый ныне волк и враг.
О, как вы алчностью своей меня достали
И неуёмной жадностью в глазах!

На кризисе нажились все зурабы,
С ухмылкой потирает руки греф,
Жиреют кудрины, “завхозы” и “завлабы”,
И спит, как сытый кот, КП РФ.

Ах, какие мы стали свободные:
Прёт свобода из нас, так и прёт!
Так в беде лебедою бесплодною
Зарастает любой огород.

Ах ты, доля, злая доля
Депутата достаёт:
По своей, по доброй воле
Щучить собственный народ!

Пережили культ личности,
И застой миновал,
Но теперь культ наличности
Нас совсем доконал.

И не боимся мы ничуточку
Своих решений опрометчивых.
Остановиться б на минуточку,
Не делать глупостей доверчивых.

               Как стремительно меняются привычки,
Образ жизни, цели и кумиры:
К душам просто подобрать отмычки,
Если поменять ориентиры.

Исчерпали мы лимит на революции,
Утверждают конформисты-соглашатели.
Нам, зомбированным и с мозгами куцыми,
Жить инстинктами буржуйской демократии.

А ведь были когда-то светлы
Наши помыслы и идеалы.
Эх, какие мы были ослы,
Что надежд своих не оправдали.
 
Если б юность была и добра, и разумна,
И как зрелость умела, и как старость мудра!
Но проводим мы лучшие годы бездумно,
А потом–в мир иной собираться пора.

Вспоминайте меня обязательно,
Не жалейте хвалебных фраз.
И за то вам буду признателен
И спасибо скажу не раз.

Когда настанет время уходить,
Пусть ваша жизнь не станет много горше.
Я многое успел за жизнь свершить
И вам желаю сделать ещё больше.
               
   Автор. Попурри из цикла стихов “Последнее ассорти”

ЧАСТЬ 3. ГАРНИЗОННАЯ МОЛОДОСТЬ

Глава 5. Молодость– недостаток, который быстро проходит
Севастлейка Горьковской области. Центр по переучиванию лётчиков на новую технику. 1959–1960 г.г.

1. Прибытие к месту новой службы. “Здравия желаю, товарищ начальник…”

Месячный отпуск после окончания академии прошёл буднично, однообразно и скучно. Может быть, как раз поэтому ничего и не запомнилось кроме томительной неудовлетворённости в этом последнем месяце перед отбытием к месту новой, теперь уже настоящей службы в авиации. Обстановка в доме не располагала к веселью. Брат Алексей, год назад женившийся, начал строить себе дом, занимался этим после основной работы, тоже тяжёлой, физической, поэтому всегда был усталый, не выспавшийся и раздражительный. Сестра Ольга с невесткой Татьяной не питали друг к другу тёплых чувств, а даже наоборот, а мама чувствовала себя среди них лишней и находила единственное утешение во мне, просила побольше уделять ей внимания, быть с ней подольше, хотя и так я почти никогда и никуда не уходил из дома. Так и прошёл этот месяц, для меня показавшийся очень долгим, а для мамы–быстро пролетевшим в каждодневном ожидании скорой разлуки со мной. Она высказала было робкое пожелание, что хорошо бы снова поехать со мной, но и сама понимала, что нельзя ехать в неизвестность, не зная, что меня ждёт на новом месте. Немного утешилась тем, что, когда я устроюсь с жильём, освоюсь с работой, то Оля снова сможет её привезти ко мне на жительство, как потом и оказалось. На том и порешили.  И вот, собрав нехитрые пожитки в чемодан, я налегке, ничем не обременённый, отправился в новую жизнь. Путь мой пролегал до станции Навашино Горьковской области с пересадкой в Москве. Прибыл я туда мартовским утром и к своему  удивлению увидел, что меня встречают. Меня удивило даже не столько то, как в части, куда я должен был прибыть, вычислили не только день моего приезда (это мог знать “вербовщик”, “сватавший” меня при распределении в академии), но и поезд, которым я приеду. Ещё больше я удивился, когда подошедший встречающий меня, лейтенанта, офицер оказался капитаном, при том странно одетым: при погонах на меховой армейской куртке, но в тёплых ватных штанах, в меховых варежках и в шапке с отогнутыми ушами, несмотря на то, что мартовские морозы пошли на спад.  Удивление следовало одно за другим: не дойдя двух шагов, странный капитан принял полушутя–полусерьёзно стойку “смирно“, отдал, не снимая варежки, честь и отрапортовал: “Здравия желаю, товарищ начальник. Капитан Баранник прибыл для сопровождения вас к месту службы “. Оказалось, что это начальник группы регламентных работ по электроспецоборудованию, на должность которого меня назначили, а его перевели с понижением на должность старшего техника в моё подчинение, поскольку у него не было высшего образования. Когда он мне это сообщил, меня такая новость и смутила и огорчила. Мало радости приехать на “тёплое” ещё место, которое занимал опытный, технически грамотный специалист, к тому же на 16 лет тебя старше, бывший фронтовик и более того иметь такого человека в подчинении. Я мог ожидать, что он ко мне будет плохо относиться, вместо оказания помощи на первых порах, пока я не приобрету необходимый опыт, будет подшучивать над возможными моими ошибками, оплошностями и “ставить палки в колёса“. Но Василий Фёдорович (так звали капитана) оказался мудрым и глубоко порядочным человеком. Он понимал, что моей вины в его понижении нет, а всё дело в политике, начатой Хрущёвым,– резком сокращении армии (на 1200, а затем на 600 тысяч человек) и в 1-ю очередь за счёт “стариков”, не имеющих высшего образования, с заменой их молодёжью, выпускниками академий и высших инженерных училищ. А свой странный вид он объяснил радикулитом. После нескольких не удачных попыток взять у меня чемодан он повёл меня к машине, стоявшей за станцией. За рулём грузовика сидел солдат опрятного вида, одетый строго по форме, который при нашем появлении вышел из машины, отдал честь и погрузил мой чемодан в кузов, после чего, получив разрешение ехать, повёз нас по разбитой и разъезженной лесной дороге. Благо, что ещё не началась оттепель, и мы нигде не забуксовали, да и ехать было не далеко. Здесь уместно будет сказать о расположении аэродрома, куда мы направлялись. По этому поводу шутили, что его расположение определил кто-то из больших начальников, которые, как известно, что малые дети, только с большими “игрушками”, следующим не затейливым способом. При решении вопроса о месте строительства он нашёл на карте Горьковской области 3 города, расположенные в вершинах равностороннего треугольника со сторонами длиной примерно в 20 километров, – это Кулебаки, Выкса, Навашино, взял в руки циркуль и, с его помощью определив, как учили в школе на уроках геометрии, центр этого треугольника, равноудалённый от всех трёх городов, повелел строить аэродром  именно здесь. Рядом оказалась деревня Савослейка дворов на 50, обозначенная только на мелко масштабной карте Горьковской области, но сам воинский городок, возникший параллельно со строительством аэродрома, получил почему-то название несколько иное: Севастлейка, может быть, опять же по воле  того же большого начальника, которому такое название показалось более благозвучным, созвучным с гордым именем Севастополь, нежели производное от имени какого-то Саввы. Деревня Савослейка, расположенная километрах в пяти от станции Навашино, находилась на пути нашего следования. Возле одного из домов мы остановились, и Василий Фёдорович пояснил, что, пока не освободится жильё в военном городке, мне придётся пожить на частной квартире, в частности в этом доме, с хозяйкой которого он предварительно договорился, конечно, если меня устроят условия и удобства. Условия и удобства в деревне были по определению везде одинаковые: печное отопление, вода из колодца, туалет в холодной, не отапливаемой части дома, примыкающей к хлеву, сдаваемая в наём комната–меньшая часть пяти-стенного дома, отапливаемая от общей русской печки. Оплата тоже везде одинаковая, кажется 200 дореформенных хрущёвских рублей. Так что выбирать было не из чего, выбор примерно такой же, как при распределении после окончания академии. Я решил, что здесь, живя в этом доме, смогу приносить пользу Родине не меньше, чем в других домах, и дал своё благословенное согласие. Тут же оставив чемодан на попечение хозяев, я поехал представляться начальству. До военного городка было не более одного километра заснеженного пространства, по весне оказавшегося радующим глаз зелёным полем дружно взошедшей озимой пшеницы. Сам военный городок состоял из нескольких десятков финских деревянных  домов и немного отличался от деревни, разве только тем, что в дальнем конце его возвышались два трёх–этажных или четырёх–этажных кирпичных дома, в одном из которых размещался культурно–бытовой центр: гарнизонный клуб, спортзал, парикмахерская, баня и ещё несколько каких-то заведений жилищно–коммунальной сферы, а в другом располагался учебный центр с классами, оснащёнными тренажёрами, макетами, разобранными самолётами для изучения их материальной части лётчиками и другие учебные пособия. Дальше дорога сворачивала влево и вела непосредственно к войсковой части: к аэродрому с его инфраструктурой, на котором располагались два истребительных авиационных полка, составлявших основу Центра по переучиванию лётчиков на новую технику. Начальником Центра был генерал–лейтенант Власенков, начальником штаба–генерал–майор Гнездилов, а главным инженером–полковник Буркин, которым меня не представляли по причине моей малой должности, а предстал я вначале перед своим непосредственным начальником,–майором Бересневым Василием Даниловичем, начальником технико–эксплуатационной части (ТЭЧ), которому я и представился, как положено по уставу. Майор оказался весёлым, улыбчивым, молодым ещё человеком лет 30-ти с небольшим, прибывшим сюда на эту должность два года назад после окончания Московской академии имени Жуковского. Был он холостяком, я тогда–тоже, поэтому вскоре  во внеслужебное время у нас установились дружеские отношения и иногда впоследствии мы с ним даже выезжали в турне по окрестным городам с целью разнообразия не очень весёлого досуга в городке.. Но в служебное время я строго соблюдал субординацию, особенно в присутствии начальников и подчинённых и не давал никогда повода для кривотолков. А вышестоящими прямыми начальниками для нас, кроме упомянутых выше генералов и полковника были командир полка подполковник Ошивалов и старший инженер полка старший лейтенант Гребенской, которым и представил меня майор Береснев. В который раз в этот день я был удивлён, на этот раз тем, что подполковничью должность заместителя командира полка по инженерно–авиационной службе занимает старший лейтенант, офицер в воинском звании на 3 ступени ниже и ему подчиняется майор. Но ещё больше я был вскорости удивлён, когда Гребенской, правда, будучи уже в звании капитана был назначен на полковничью должность главным инженером Центра вместо ушедшего в запас Буркина. Но такова была в то время кадровая ситуация–был взят курс на омоложение армии и ускоренное продвижение на инженерные должности, включая и высшие, молодых офицеров с высшим образованием. Естественно, что практики–технари были не довольны, предрекали, что мы, молодые, не справимся, завалим лётную подготовку в виду отсутствия должного опыта практической работы и даже из-за этого увеличится число аварий и катастроф. Молодые же со свойственной молодости решительностью и уверенностью в своих силах уповали на свои знания и имеющийся опыт практической работы на стажировках и говорили, что не боги горшки обжигают и они справятся с трудностями не хуже “стариков”. В большинстве случаев так и оказалось: техника к полётам готовилась не хуже,  чем раньше, аварийность не повысилась и срывы плановых таблиц полётов из-за технических неисправностей оборудования были крайне редки. После представления руководству майор Береснев отправился со мной в группу регламентных работ, чтобы представить мне личный состав, с которым мне предстояло работать. После короткого напутствия и пожелания успешной работы мне и моим подчинённым он отправился по своим делам, а я остался ещё в в группе, чтобы познакомиться поближе с людьми, проверочным оборудованием и документацией. За этими занятиями день прошёл не заметно и закончился у Василия Фёдоровича дома дегустацией отличных коньяков различных марок, большим любителем которых он являлся. После этого он проводил меня до моего жилища, предупредительно пожелав хороших снов на новом месте, не преминув назвать меня в который раз “товарищем начальником”. Так прошёл 1-й день моей службы в авиации. Засыпал я с мыслью, что день грядущий мне готовит.

2. Первые шаги в авиации. С самолётом на “ты”

И началась новая жизнь. Каждое утро меня встречал Василий Фёдорович командой “смирно” и словами: “Товарищ начальник, группа занимается проведением регламентных работ…” или “…занимается учёбой согласно плану…” Я говорил “Вольно”, здоровался с ним и с теми, кто находился в это время в рабочем помещении. Группа состояла, кроме Баранника, из старшего техника старшего лейтенанта Яковлева, лет 35-ти, техника старшины сверхсрочной службы Станченкова, добродушного, слегка застенчивого мужчины лет 45-ти с лысиной во всю голову и улыбкой почти до ушей, а также двух младших сержантов, закончивших школу младших авиационных специалистов, очень хороших, технически грамотных, трудолюбивых и дисциплинированных ребят и не менее привлекательных, старательных и заслуживающих всяческих похвал6-ти рядовых солдат, осваивающих технику под руководством сержантов и техников. К сожалению, не запомнил их фамилий, имён и мест рождения, хотя с каждым из них беседовал по душам и до сих пор помню, хотя и смутно лица большинства из них, тем более, что были они со мной почти ровесники, всего на 2-3 года моложе. Получилось, как в одном из стихотворений К. Симонова: “Из тысяч лиц узнал бы я мальчишку, а как зовут, забыл его спросить”. Никакой дедовщины тогда не только не было, но даже и слыхом не слыхивали о таком явлении, и даже слов таких, как “дед”, в употреблении не было. Называли молодых солдат салагами, но это звучало не оскорбительно, а как констатация того, что они ещё не овладели мастерством специалиста по эксплуатации и ремонту сложной авиационной техники. При этом старательно учили их, как правильно  проводить положенные проверки, находить неисправности и устранять их. “Салаги” отвечали на это такой же старательностью и не обижались, если им говорили: “ну, ты и в самом деле ещё салага”, когда у тех что-нибудь не ладилось, и приходилось “мастерам” не только контролировать, но и самим браться за инструмент. Скорее всего, такие примерные, заслуживающие всяческого поощрения отношения среди солдат объяснялись сознанием их ответственности за свою работу, от качества которой зависела судьба самолётов и даже жизнь лётчиков. Может быть, это было только в авиации, но мы ничего не слышали о дедовщине и в других Видах вооружённых силах и родах войск. И опять же, чем объяснить, что сейчас дедовщина и в авиации находит питательную среду. Так что, пожалуй, дело было не только в специфике службы в авиации, а объяснение отсутствия дедовщины следовало искать в более глубоких социально–общественных причинах, которые можно отчасти охарактеризовать не подлежащим сомнению утверждением, что армия–это слепок общества: каковы нравы и мораль в обществе, таковы и порядки в армии. Но и на общем благополучном фоне с дисциплиной и порядком в войсках в целом доставшаяся мне группа выделялась в лучшую сторону своим благотворным микроклиматом в коллективе, и заслуга в этом исключительно Василия Фёдоровича.
Поэтому, когда меня через год перевели с повышением к новому месту службы, я был очень доволен, что его восстановили в должности начальника группы регламентных работ, и на этой должности он дослужил 1 год до выхода в запас и после этого обосновался в городе Подольске. Я с ним несколько лет обменивался поздравительными открытками, один раз даже посетил его в его холостяцкой квартире (он так и не женился) отведал с ним его любимого коньяку, повспоминали совместную службу и общих знакомых и засиделись чуть ли не до утра. А потом больше так и не довелось свидеться, ни я к нему больше не собрался приехать из-за семейных забот с малыми детьми, ни он ко мне не приехал, вероятно из-за врождённой стеснительности, боязни доставить хлопоты и неудобства семейному человеку. Да и переписка как-то, становясь всё реже, как иногда бывает, оборвалась, а потом от кого-то из случайно встреченных знакомых однополчан услышал, что Василий Фёдорович приказал нам всем долго жить, и я себя корил тогда что надо было бы к нему заехать проститься, но в последних его открытках не то, что жалоб, даже намёка не было на ухудшение здоровья, и это меня хоть как-то утешало. От того же однополчанина узнал о преждевременной кончине другого своего хорошего товарища, бывшего начальника Василия Даниловича. Он тоже дослужил до пенсии, получил звание подполковника и тоже, как и Василий Фёдорович не сумел или не захотел жениться, что и послужило, возможно, косвенной причиной его ранней смерти: угорел вместе со своей временной возлюбленной в её деревенском доме из-за рано закрытой задвижки в печной трубе при не прогоревших углях. Обоих было очень жаль, таких абсолютно разных по характеру, привычкам, отношению к жизни, но одинаково порядочных, честных, добрых, отзывчивых и справедливых.
Но тогда в те мартовские дни 1959-го года ничего этого мне было неведомо, всё было внове, интересно и притягательно. На службу я шёл с интересом и даже с нетерпением, иногда даже задерживался после окончания рабочего дня, если не удавалось завершить обнаружение неисправности или был какой-либо интересный случай повторяющегося отказа. А вообще-то первые два месяца я занимался в основном изучением самолётного оборудования приборов для его проверки, наблюдением за работой техников и механиков, передоверив контроль за качеством работ на Василия Фёдоровича, не без основания полагая, что так будет правильней, пока не наберусь достаточно опыта и специальных знаний. Моё положение осложнялось тем, что нас готовили к эксплуатации бомбардировщиков в дальней авиации ВВС, и потому я не имел опыта стажировки на истребителях. К тому же здесь, в Центре обучение велось на самолётах Миг–19, которые были намного сложнее в эксплуатации, чем их предшественники Миг–15 и Миг– 17. Но мне помогло то, что личный состав подчинённой мне группы состоял из грамотных опытных техников и механиков, доброжелательно ко мне настроенных и помогавших мне на первых порах в доскональном изучении самолётного электрического и приборного оборудования. А лучшего места для этих целей, чем группа регламентных работ, нигде не найти, так как во время их проведения проверяются все электрические цепи, соединяющие приборы и агрегаты, и технические параметры последних. Всё это делается с использованием выполненных самими специалистами группы рабочих схем, на которых отмечены номера клемм штепсельных разъёмов электрических жгутов, соединяющих приборы и агрегаты. Это позволяет производить целенаправленную “прозвонку” электроцепей при поиске неисправностей. В дальнейшем эта “школа” мне очень пригодилась в должности инженера полка, особенно на первых порах, когда некоторые подчинённые мне техники пытались проверить мою “подкованность” и практические навыки, задавая каверзные вопросы типа: ”Товарищ инженер, не подскажете, почему автоматический регулятор усилий не переходит на малое плечо”. На это я отвечал, не задумываясь, что надо сделать то-то и то-то, например, отвинтить штепсельный разъём №… в таком-то отсеке и прозвонить цепь до регулятора с клеммы №…, так как все электрические схемы я не только имел с собой, но и почти все помнил наизусть. В большинстве случаев неисправность в цепи находилась и устранялась, а если дело было в самом приборе или агрегате, я предлагал его демонтировать, принести в группу регламентных работ и там демонстрировал своё умение работать с контрольной аппаратурой.  После нескольких таких “проверок” меня техниками вопросы прекратились, и уже обращались ко мне с просьбами о реальной помощи в сложных случаях, когда самим долго не удавалось найти неисправность. При этом лукавой хитринки в глазах уже не было, и “товарищ инженер” звучало откровенно уважительно. Кстати о “птичках”, то бишь о принятых в авиации обращениях к начальникам. Если воинское звание офицера или генерала было ниже, чем соответствующее занимаемой должности, то обращались по должности, например, обращение ко мне “товарищ начальник”, так удивившее меня вначале, было не панибратской шуткой, а выражением уважения лейтенанту, прибывшему на капитанскую должность, а обращение “товарищ инженер” подчёркивало весомость старшего лейтенанта, занимавшего майорскую должность. По той же причине к капитанам–командирам эскадрилий, штатная должность которых была майорская, принято было обращаться “товарищ командир”. Так же обращались к командиру полка в звании подполковника, а к полковнику в генеральской должности командующего авиацией корпуса–“товарищ командующий”. Обычно, даже когда фактическое воинское звание становилось таким же, как и звание по должности, подчинённые по привычке продолжали обращаться, как и раньше: “товарищ командир” или “товарищ командующий”, и начальникам это больше нравилось, во всяком случае никто из них ни разу не сделал замечание за обращение не по уставу.
Такая спокойная безбедная служба, больше похожая на стажировку в академии, продолжалась месяца три. Я чувствовал себя всё более уверенно, почти что на “ты” с самолётом, когда произошло событие, предъявившее мне своеобразный экзамен на зрелость и давшее возможность проверить мои академические знания и полученные в полку практические навыки на деле, причём деле серьёзном и ответственном. Однажды  в один не очень прекрасный июньский или июльский день не удачно приземлился самолёт, на “брюхо”, и его прибуксировали к нам для ремонта. Мне же предстояло узнать, полностью ли я на “ты” с самолётом, или я ещё  “академик–теоретик”, иначе, говоря иронично, “теорик”.

3. Кто же там говорит “молодо–зелено”?

В Севастлейском Центре переучивали на новую технику не только наших лётчиков, но и лётчиков –“демократов” из бывших стран народной демократии, к описываемому времени социалистических стран, союзниц по Варшавскому договору: Албании, Болгарии, Венгрии, Германии, Польши, Чехословакии. Лучше всех летали и быстрей обучались немцы и поляки, похуже – венгры, болгары, чехи и словаки, а хуже всех–албанцы, имевшие налёт меньше, чем пилоты других стран. Про одного немца говорили, что он даже воевал против нас в конце Великой отечественной войны, летал, по его словам, на разведывательном самолёте, прозванном нами рамой за своё с ней сходство. Но вполне возможно, что он воевал на  бомбардировщике или истребителе, а сам был ассом, сбивавшим наших менее опытных лётчиков. Хотя в конце войны “молодняк” берегли, старались не выпускать в бой, когда в небе были немецкие ассы, а поднимать против них  одних “стариков”, но всякое могло быть, к тому же были потери у нас и среди наших ассов – на войне как на войне.
Эта тактика сберегла жизни многим 18–19-ти–летним ребятам, но они не понимали этого и обижались, что им не дают показать себя в бою, а война вот-вот закончится, и им не удастся сбить ни одного фашиста. С одним из таких обиженных, подполковником Сюткиным Алексеем Самуиловичем, бывшим лётчиком, мне довелось работать в одном управлении в НИИ–2МО. Прошло после войны уже около 40 лет, а он, умный и во всех отношениях хороший человек, всё ещё таил обиду и жаловался мне на своих фронтовых командиров, которые почти наверняка уберегли его от геройской, а может быть, и бесславной обидной гибели в первом же бою, за то, что из-за них он не считался участником боевых действий и лишился каких-то небольших льгот, хотя и успел попасть на фронт в действующую армию в апреле 1945-го года.
Но теперь все они были наши друзья, и старое немцам не припоминали, тем более что программу переучивания они осваивали успешнее других. Албанцы против нас вроде не воевали, но зато хлопот они доставляли больше других и лётчикам–инструкторам, и преподавателям в учебном центре, и инженерно–техническому составу, делая замечания о неправильной работе того или иного оборудования или даже его отказе, тогда как на поверку оно оказывалось исправным, а работало “неправильно” из-за неграмотного, неумелого использования его в воздухе. И вот один из них забыл перед посадкой выпустить шасси. Ему по странному стечению обстоятельств не смогли или не успели подсказать, что он их не выпустил, хотя по инструкции он должен был после 4-го разворота доложить руководителю полётов, что выпустил посадочные закрылки, тормозные щитки и шасси. Возможно, он и доложил, но нажал не на те рычаги и кнопки, а на сигнализацию, что шасси не выпущены не обратил внимания. Так или иначе, но посадка получилась на “брюхо”. Я этот впечатляющий момент не видел, так как по роду своей работы находился вне зоны видимости взлётно-посадочной полосы, но те, кто наблюдал эту картину, рассказывали, что зрелище было феерическим: искры сыпались из-под фюзеляжа самолёта, как от огромного бенгальского огня в разные стороны на несколько метров, а самым удивительным было то, что самолёт не взорвался, так как лётчик умудрился, не контролируя расход  топлива, выработать всё горючее и тем самым своей безответственной безграмотностью и безалаберностью спас свою жизнь и самолёт от полного разрушения. Всё же осознав возможность взрыва, он не дожидаясь, пока самолёт остановится полностью, открыл фонарь, вылез из кабины на плоскость самолёта, спрыгнул с неё ещё на большой скорости, исхитрился не попасть под стабилизатор, не покалечиться при падении на бетон и побежал, прихрамывая, подальше от самолёта. Отчислили ли его из Центра, не знаю, ибо после того,  как привезли  “творение рук его” к нам на восстановление, мы работали от рассвета до заката, и было уже не до узнавания “новостей”.
Об аналогичном случае, когда техническая неграмотность лётчика предотвратила аварию, а возможно и  катастрофу, рассказывали мне, когда я проходил стажировку на самолёте Ил–28. На нём для аварийного покидания самолёта штурманом надо было открыть люк поворотом специального рычага вроде штурвальчика в определённую сторону. В одном из полётов командир  никак не мог выпустить шасси и дал команду штурману покинуть самолёт, а тот, получив команду на покидание самолёта, никак не мог открыть люк, так как пытался повернуть рычаг в другую сторону. В результате этого лётчик, вырабатывая топливо для вынужденной посадки на “брюхо”, стал пытаться ещё и ещё раз выпустить шасси, придавая самолёту вертикальное ускорение, чтобы открыть замки, удерживающие шасси в убранном положении, и это ему, в конце концов удалось. Шасси вышли из люков, самолёт благополучно приземлился, и инженерам и техникам не пришлось с ним возиться.
А нам, бедолагам, не повезло. Двойная, если не тройная ошибка пилота албанца, возможно, спасла ему жизнь, но не предотвратила аварию. В довершение всех бед  нам прислали нарочным не тот электрический жгут, пролегающий по днищу фюзеляжа и обеспечивающий электрическую связь всех  агрегатов управления самолётом и систем жизнеобеспечения пилота. Пострадал самолёт скоростной–Миг–19С, а жгут прислали с завода для самолёта–ночного перехватчика Миг–19ПМ, оснащённого радиолокационным прицелом. Естественно, что многие провода в этом жгуте оказались лишними, некоторых не хватало, а некоторые провода подходили не к тем клеммам штепсельных разъёмов. Дело ещё осложнялось тем, что за несколько дней до этого ушли в отпуск Баранник и Станченков, один из младших сержантов поранил ногу и попал в лазарет, и остался со мной только техник Яковлев, специалист по приборам, в меньшей мере разбирающийся в электрических цепях. Я вначале заколебался, браться ли за работу или отказаться, сославшись на то, что такую работу должны выполнять на ремонтном заводе. Но инженер полка по электроспецоборудованию майор Иванов, внешне очень похожий по моим более поздним воспоминаниям на 40-летнего певца Льва Лещенко, только с задубелой от мороза, ветра и солнца кожей лица, стал меня уговаривать начинать ремонт самим, своими силами, упирая на то, что я закончил академию и должен подтвердить свои знания и умение на практике. А сам он был без высшего образования и до сих пор удерживался на инженерной должности благодаря своей настырности, пронырливости, умению показать себя перед начальством, обладанию при этом не плохими организаторскими способностями. Этого у него было не отнять, и подтверждением тому является хотя бы то, что смог он и меня уговорить, и начальству ублажить, организовав восстановление самолёта на месте в краткие сроки.
А лет через 10 мне довелось встречаться по работе с другим человеком, очень похожим  на Иванова не только внешне, но и по умению уговаривать, убеждать собеседника или даже “обхаживать” какого-нибудь не согласного с его мнением члена комиссии, чтобы склонить его на свою сторону. Это был человек совсем другого статуса, главный конструктор одного из крупных проектов военной системы, доктор технических наук, профессор Володин Сергей Васильевич, а поди ж ты, был схож по манере действовать и руководить с человеком совсем другой ипостаси. Но может быть, так и должно быть, чтобы быть успешным. Надеюсь, что каламбур получился не очень неудачным.
Так или иначе, но, как я теперь понимаю, у майора Иванова был беспроигрышный расчёт: если я “запорю” самолёт и его придётся всё равно отправлять в ремонт, то я буду не конкурент на его место ещё несколько лет, как раз до его выхода в запас,– мол рано ему ещё быть инженером полка, молодо–зелено он ещё. А если я справлюсь с этой работой, то ему легче будет  “сплавить ” меня на повышение как ценного специалиста в другое более престижное место, что впоследствии и произошло. Короче говоря, он сыграл на моём самолюбии, разыграл меня как ребёнка на “слабо тебе”, а я повёлся и взялся за почти безнадёжное дело, даже не настояв на том, чтобы прислали новый жгут. Но меня торопили, мол сейчас таких жгутов нет, а пока дождёмся, самолёт всё лето простоит разбитый, и сорвётся план лётной подготовки. Вот в этом я был молодо–зелено, не понимал, что мне вешают лапшу на уши, что просто командование полка и Центра не хотело выносить сор из избы и пополнять список серьёзных аварий и катастроф. А я “купился” на эту подначку и приступил к ремонту самолёта с одним техником и двумя механиками, не ведая, какими сложностями и опасностями грозит это предприятие.

4. Самолёт взлетит, куда он денется
 
 А сложности и трудности возникли с самого начала. При детальном сравнении  электрических схем от самолётов Миг–19С и Миг–19ПМ оказалось, что несоответствий между ними намного больше, чем казалось и можно было предположить на 1-й взгляд. Проверять визуально, прозванивать и приводить в соответствие перепайкой,  удлинением и укорачиванием приходилось каждый провод из нескольких десятков, проложенных в жгуте. В результате такой кропотливой работы, длившейся больше недели, был создан фактически новый жгут, который должен был подойти вместо “покалеченного” при трении о бетон “родного” жгута, на что он, бедный, ну никак не мог быть рассчитан. Для проверки самолёт был вывезен на специальное место для контроля работы двигателей, удалённое от стоянки других самолётов. Майор Иванов на проверку не прибыл, сославшись на какое-то своё срочное дело, а на самом деле, наверно, не верил в успех нашего общего дела и не хотел разделять со мной ответственность за вероятную неудачу. Мне же отступать было некуда, и я хотел закончить так или иначе это мероприятие. Я уповал на то, что нигде не ошиблись и не “закоротили”, не выведем из строя при проверке многие приборы. Но на всякий случай с большой осторожностью включал и выключал по очереди каждый из них, имея наготове огнетушитель. И только после этого, убедившись в том, что мы нигде грубо не “напортачили”, остальные специалисты группы провели проверку всего электрического и приборного оборудования, как положено в полном объёме. Мы все обрадовались и чуть ли не хлопали в ладоши, особенно механик и солдаты-первогодки, для которых выполненная с их участием работа представлялась маленьким чудом. Но не долги были радости.
 Пришла очередь службе вооружения проверять своё оборудование, электрические цепи которого были хотя и в меньшей степени, чем наши, тоже повреждены и подвергались восстановлению. В кабину по стремянке бодро поднялся инженер по вооружению Пономарёв Юрий Петрович, в своей манере отпустил несколько шуточек, сдобренных интеллигентным не злобным матерком, бытующим до сих пор в авиации, после чего стал проверять  работу управления стрельбой пушек, системой катапультирования и выпуском тормозного парашюта. Проверка подходила к концу, но когда он включил фотокинопулемёт, из кабины густо повалил едкий дым. Обычно флегматичный Юрий Петрович в считанные мгновения превратился в экзальтированного чертыхающегося холерика и уже с не интеллигентным, а трёхэтажным матом выскочил из кабины, чуть не скатившись кувырком по стремянке, но не забыв выключить тумблёры, вызвавшие короткое замыкание и маленький пожар в кабине. К счастью это была единственная ошибка, допущенная то ли нами, то ли вооружейниками, передоверившимися нам. Причину мы совместно с ними обнаружили быстро и, на следующий день устранив её, провели проверку абсолютно всех систем без каких бы то ни было отклонений. А ещё через неделю после тщательной проверки специально созданной комиссией наш самолёт взлетел и успешно выполнил все контрольные задания, после чего летал наравне с другими самолётами согласно планам лётной подготовки.
Но это была лишь надводная часть айсберга опасностей, которые поджидали нас, в 1-ю очередь меня, как ответственного за проведение восстановительных работ, подпись которого давала разрешение на взлёт самолёта. И вот тогда только до меня дошло, какую ответственность я взял на себя. По сути дела для меня этот самолёт представлял мину замедленного действия, которая могла взорваться в любом полёте из-за, возможно, не сразу проявившейся некачественной пайки проводов или какой–либо другой допущенной нами оплошности. И хорошо, если это не приведёт хотя ба и косвенно к серьёзной аварии или даже к катастрофе. А ведь может быть и так, что самолёт разобьётся совсем не по нашей вине, но одной из главных причин могут посчитать отказ оборудования из-за не качественно выполненного нами ремонта. И единственной наградой за мою самоотверженную глупость стало хотя и не досрочное, но почти день в день с установленным сроком присвоение очередного воинского звания старший лейтенант.
Поэтому, когда через полгода меня перевели в другой полк, в Пермь на повышение, я был рад, что расстаюсь со своим детищем, что теперь ответственность за его судьбу будут нести другие лица, выпускающие его в полёт. Но другие были не такие простаки, как я, и ещё через полгода вслед за мной к нам в полк в качестве “подарка” пригнали моего “крестника”, только сменив ему бортовой номер с 19-го на 23-й, но я то его узнал сразу по столь знакомому мне виду, а не только по документации. С тех пор я уделял ему особое внимание сам и предупредил техников об его сложной “биографии” и проведенной с его “сосудами” операции, чтобы и они повнимательнее его проверяли, но всё равно на душе было не спокойно. А он летал, как ни в чём не бывало, и даже не было на нём ни одного отказа в воздухе до тех пор, пока…Но об этом интересном и благополучно закончившемся эпизоде лучше рассказать потом, попозже.
Пока же всё шло хорошо. Слух обо мне прошёл по всей стоянке нашей, и знал теперь меня всяк сущий в ней технарь. Некоторые из них по дороге к своим самолётам на стоянке заворачивали к нам и глазели на нашу работу, как любят глазеть на улице многие мужики на работу совсем не диковинного механизма: экскаватора или трактора. Припомните, всегда остановятся человека 3 или 4 (и никогда ни одной женщины) и могут наблюдать минут 5, а то и больше, прежде, чем отправиться дальше по своим делам, для некоторых срочным, судя по тому, как быстрым шагом они навёрстывают упущенное время. А техник нашего разбитого самолёта, кажется, по фамилии Зиганшин, или чем-то похожей на фамилию одного из 4–х матросов, героически дрейфовавших на оторвавшейся в шторм  барже без воды и пищи в течение нескольких недель, приходил и уходил с нами, пытаясь чем-то помочь своим коллегам из группы регламентных работ по самолёту и двигателю, у которых дел было тоже невпроворот: выровнять, где можно, а где нельзя,–сделать вместо покорёженных новые лючки и люки днища фюзеляжа и плоскостей и смонтировать их со всеми перегородками, ланжеронами и другими элементами конструкции, обеспечивающими её прочность. При этом приходилось проводить и клёпочные работы, и всё это не в условиях приспособленного к таким работам ремонтного завода, а в полевых условиях под открытым небом. Благо, что была не зима с 30-ти–градусными морозами, когда пальцы примерзают к металлу, а лето, но 30-ти–градусные жары не намного лучше, пальцы хотя и не примерзают, и не обжигаются до волдырей, но работа под раскалённым самолётом тоже не в радость: через 5 минут бедные механики были все мокрые от пота, да и мне с техником иногда приходилось не только указывать и показывать, какие и как уложить провода, но и самим забираться под самолёт. Поэтому мы не особенно жаловали любопытных зевак и не внимали их советам, разве что во время перекура позволяли себе поболтать с ними, послушать их байки и анекдоты.
Запомнились байки одного из них, техника из батальона аэродромного обслуживания, лейтенанта Жукова, своими мнимыми, а может быть частично и не мнимыми похождениями и историями напомнившего мне моего академического друга Бондаренко. Если верить этому лейтенанту, то был он личностью, “приближённой к императору” в лице маршала Баграмяна, поскольку считался женихом то ли его внучки, то ли племянницы, и потому занимал в его штабе подполковничью должность. Но он не оправдал надежд маршала как жених, то ли был уличён в любвеобильности с кем-то другой, то ли в него безответно влюбилась дочь маршала, а потому впал в опалу и был сослан как лермонтовский Грушницкий в нашу глушь искупать грехи молодости, но вскоре будет прощён, и вот тогда снова взойдёт его звезда, придёт его звёздный час. Мы делали вид , что верим ему и даже сочувствуем, чтобы он рассказал до конца свою небылицу, хотя и понимали всю абсурдность его рассказов.
 Как я сейчас думаю, случай этот хотя и клинический, но не такой уж и уникальный, если вспомнить истории с детьми лейтенанта Шмидта. Да что там ходить далеко в историю, когда несколько лет спустя после описываемых событий к нам в НИИ–2МО поступил якобы по протекции большого начальства капитан 3-го ранга Тихомиров, а вскоре пошёл слушок, что этот большой  начальник не кто иной,, как главком ВМФ адмирал флота Горшков, по совместительству тесть Тихомирова. На вопросы, правда ли это, тот лишь загадочно улыбался, не подтверждая и не опровергая данную информацию. Так он благополучно дорос до капитана 1-го ранга, а когда один из дотошных кадровиков типа Семипядного, упоминавшихся уже в 1-й книге, а может быть и он сам, стал докапываться до истины, оказалось, что всё не правда, но к Тихомирову претензий не могло быть, так как он никого не обманывал, нигде не писал в анкетах о своём высоком родстве и даже устно никому  из начальства не говорил такой неправды. А что болтали, так не писать же ему было опровержение.
Или рассмотреть одну из историй с моим Бондаренко. Когда-то ещё на 2-м или 3-м курсе он похвастался мне, что у него в Москве работает заместителем министра авиационной промышленности дядя или какой–то другой достаточно близкий родственник, точно уж не помню. А вскоре мы вместе с нм оказались в Москве, делая пересадку на другие поезда. Он компостировал билеты до Барановичей, а я – до Краснодара. Поезда наши отправлялись поздно вечером, и я напомнил ему, что у него здесь живут родственники, и не скоротать ли нам время, зайдя к ним, тем паче, что было воскресенье, и они вполне могли быть дома. Я думал, что он их выдумал, но к моему удивлению он ухватился за эту мысль, и через час–другой нас встречали хозяева, он–“простой советский человек”, как пелось в некогда популярной шуточно–иронической песне, она – простая советская домохозяйка, не похожая не только на министерскую жену, но даже на жену директора. Квартира была двухкомнатная, обстановка в ней тоже не походила на министерскую. Но приняли нас радушно, по-русски. После обеда предложили переодеться в штатскую одежду и прогуляться. Футболки и брюки у нас были свои, а вот сапоги, тем более керзовые, никак не подходили к ним. Но радушные хозяева открыли нам нижний ящик шкафа и предложили подобрать себе обувь. День мы провели отлично, и были благодарны “министерской чете” за возможность прогуляться в летний жаркий день в  штатской  одежде. Когда же мы вечером распрощались с ними, я задал своему другу каверзный вопрос: ”Слава, а тебе не кажется, что твой дядя работает действительно в министерстве, но не заместителем министра, а в лучшем случае заместителем какого-нибудь маленького начальника?” И получил такой ответ: “А разве 10 пар обуви”– не свидетельство того, что их обладатель – “заместитель министра”? А помнишь, у начальника целой  железной дороги, где мы обедали, тоже не было богато в квартире, зато какие люди там были, может быть, даже министры?” Не могу сказать, был ли хозяин этой квартиры начальником “целой  железной дороги” и были ли её посетители, “может быть, даже министрами“, но хозяйка её, глава многодетной семьи, представляла собой образец ещё дореволюционного московского гостеприимства времён Гиляровского, с радушием принимавшая всех, кто мог представиться, к примеру, как друг вашего племянника Вовы, приезжавшего к Вам этой весной. Всем в большой  4-комнатной квартире находилось место, а если был большой наплыв гостей, то, по словам одного из них, некоторым запоздавшим стелили на полу, но в крове никому не отказывали. Пример такого русского гостеприимства могу привести и из жизни более близких мне людей: семьи моей будущей тёщи–когда мы с её дочерью поженились и жили у меня, у неё то по очереди гостевали и ночевали Валины подруги по институту Аля Вахрушева, Валя Роот, Женя Сергеева, и не просто гостевали, а с превеликим аппетитом поедали хозяйкины борщи, хотя жила та не богато, если не сказать бедно. Меня самого очень гостеприимно принимали ещё в молодые годы в Москве у себя дома Серёжа Колганов со своей миловидной женой Леной, Юра Никольский, Валерий Глоба, в Минске – Эдик Лазаревич со своей хлебосольной симпатичной женой Алёной, уже нас двоих с Серёжей Колгановым.  Вот такие были времена, вот такие встречались люди, приветливые и хлебосольные, не думающие при этом, а что с этого человека можно поиметь, а если нельзя, то и “катись колбаской по Малой Спасской.” Но я опять отвлёкся,”растекаясь мыслью по древу”, а следует закончить воспоминание о Славе Бондаренко
 Может быть, мой друг хотел, чтобы и о нём пошёл слух, что он тоже “особа, приближённая к императору”? Кто знает? Наверно, и “жуковский”  маршал Баграмян на поверку мог на погонах иметь одну большую звезду, но не маршальскую, а поменьше, то есть оказаться всего–навсего майором.
Судьбе довелось сделать так, чтобы я снова встретился с этим Жуковым через 2 года в другом месте, и выслушал его ещё более неправдоподобные рассказы, но об этом позже, когда подойду к повествованию о службе в Перми.
Приходили также и мои коллеги, начальники групп обслуживания в эскадрильях, организовывавшие предполётную и послеполётную подготовку самолётов, но их визиты носили профессиональный характер: что-то советовали, а в чём-то надеялись найти полезное для себя. Все они были зубрами в своём деле, отличными специалистами, хотя и без высшего образования. Это капитаны Матросов, Ходебко, Фролов, Удод. Тогда  же впервые познакомился я и с инженером по специальному электрооборудованию самолётов соседнего, как было принято называть, братского полка, молодым выпускником академии имени Жуковского–Каширским Юрием Алексеевичем, который уже тогда первый мне предрёк скорое выдвижение на должность инженера полка, но не у нас, а в каком-либо другом месте.
Может возникнуть вопрос, зачем я называю по фамилиям, а когда помню, то и по именам и отчествам тех, с кем мне довелось учиться или работать. Для себя я нашёл объяснение этому после прочтения книги Виктора Лихоносова “Мой маленький Париж”, где описываемые действия происходят в городе моего детства и частично юности–Краснодаре. Когда я читал подробное описание мест с названиями знакомых мне улиц, знакомых до мелочей, до отдельных домов, балконов, крылечек и дворов, я живо представлял себе героев книги в конкретной обстановке, как будто я был рядом с ними в то далёкое 100–летней давности время. Внося конкретику и в свои воспоминания вплоть до названия фамилий и имён, я в душе надеюсь, что когда-нибудь мои книги попадут в руки каких-либо родственников или знакомых упоминаемых мной людей, и им будет приятно прочесть о них и, как я при прочтении книги Лихоносова, представить чёткую картину жизни фигурантов моих воспоминаний.
После завершения ремонта жизнь снова возвращалась в обычное почти спокойное русло. Вернулись из отпуска Баранник и Станченков, выздоровел механик, я опять мог позволить себе “передовериться” Василию Фёдоровичу, а самому предаться любимому своему занятию–войне (пардон, войне– это в кинофильме “Фанфан Тюльпан”, а  у нас–углублению своих специальных знаний). Так прошёл один месяц… Прочитав эту фразу, я задумался, что же такое знакомое она мне напоминает, и вспомнил. Это фраза из доброй сказки о докторе Айболите: “Так прошёл ещё один день. Собака Авва сидел на палубе, когда…” Там Авва увидел на горизонте долгожданную землю. В моём же случае аналогичную фразу следовало закончить получением сообщения, что мама без меня совсем заскучала, загрустила, как человек в океане, не видя долго земли, и сестра на днях привезёт её ко мне. Я же был доволен тем, что успел закончить “эпопею” с ремонтом разбитого самолёта и теперь смогу переключиться на обустройство новой жизни, в 1-ю очередь, на получение служебного жилья в военном городке.


5. Снова с мамой. Житейские трудности

“Не пройдёт и полгода…”, – пелось в одной из песен, кажется Высоцкого. Не прошло и полгода, и моя мама , лягушка–путешественница, как любя назвал её я после приезда ко мне в Севастлейку, снова оказалась со мной, и снова, как прежде в Краснодаре и Ленинграде, вместе мы с ней коротали дни, вернее не дни, а вечера и ночи, так как рано утром я уходил на службу, а возвращался только вечером. Здоровья у неё за прошедшие полгода не прибавилось. Поэтому иногда, когда она чувствовала себя особенно не важно, я умудрялся забежать во время обеденного перерыва к ней (к её приезду мне удалось получить жильё в городке поблизости от аэродрома), обходясь без положенного нам обеда в офицерской столовой, заменяя его манной кашкой и творогом, которыми в основном и питалась мама, несмотря на мои попытки приготовить что-либо более существенное. Жильё удалось получить не сразу, пришлось пройти всех малых и   больших начальников, вплоть до начальника штаба Центра генерала Гнездилова. Он милостиво и как-то так, что мне было обидно до слёз (как будто я просил милостыню и мне её дали, но с выговором типа “ходють тут всякие”, разрешил занять одну из не лучших комнат в половине финского дома, фактически в коммунальной квартире, с печным отоплением. Это был единственный из множества генералов, с которыми мне за долгую службу довелось общаться, о котором у меня осталось плохое мнение. В предоставленной мне квартире 2-ю большую комнату занимали молодожёны Шахтарины– выпускник нашей академии с женой, прибывшие на год раньше. Работал он в учебном центре, видел я его редко, только иногда вечером, а занимался он тем, что в любой компании по поводу и без повода нахваливал своего однокашника Захарова и Сударикова, прибывших вместе с ним в Севастлейку, в учебный центр. А те в свою очередь при любом удобном случае нахваливали Шахтарина. Походило это на разговоры пикейных жилетов из знаменитого романа Ильфа и Петрова, если только поменять фамилии Чемберлен и Гувер на фамилии наших героев: “Захаров– это голова, Захаров в два счёта с этим разберётся ”.
“Судариков? О, это голова, Сударикову палец в рот не клади”…и т.д., и т.п. А вообще-то соседи они были хорошие, спокойные, уважительные, культурные. Лучше, наверно, было не сыскать в городке, и я вскоре забыл свою обиду на “сановного” генерала, что он не выделил мне, как я просил, “четвертушку” финского дома, такую же комнату, но в виде малогабаритной квартиры с отдельной кухней и отдельным входом. Мама тоже не жаловалась на условия жизни, тем более что рядом, в 50-ти метрах был её любимый лес, напоминавший ей её детские годы в селе под Кинешмой. Но всё было замечательно, пока не начался отопительный сезон. А затем ей начало казаться, что печь сильно дымит и у неё от этого разбаливается голова, хотя вела себя печь вполне прилично, как благовоспитанная девица, и только слегка выпускала немного даже не дыма, а дымка, когда её растапливали, пока не раскочегарится. Пришлось уплотнять дверь, чтобы из кухни к нам в комнату не просачивался даже запах дыма, но всё равно мама просила проветривать кухню, что, естественно, не очень нравилось соседям, так как когда выходило тепло из кухни, то охлаждалась и их комната. Если бы была возможность сменить жильё, то мама, наверно, начала бы просить куда-нибудь переехать, несмотря на полученный в Ленинграде урок, когда мы из-за дурно ведущей себя печки попали из огня да в полымя. Но здесь в городке переезжать было некуда, а в деревне условия были ещё хуже, и она это хорошо знала: пару дней по приезде ей пришлось пожить в деревенской избе, пока мне не дали комнату в городке. Утешалась мама тем, что зима когда-то кончится и жила ожиданием лучших времён, наступления весны. Но ожиданиям её не суждено было сбыться, причём по причине ожидаемой, но наступившей раньше, чем мы могли предполагать. Не последнюю роль сыграло здесь моё успешное завершение ремонта разбитого самолёта. И, как и предрекал мне мой коллега из соседнего полка Каширский, ждала меня путь-дорога дальняя и новая жизнь.

6. Новое назначение. Были сборы не долги…
Наш Центр считался вотчиной главкома истребительной авиации ПВО маршала Савицкого. За год моей службы в Севастлейке он дважды прилетал к нам, причём прилетал оба раза неожиданно, и когда в эфире возникал вдруг его позывной “я–дракон”, для всех это было, как гром с ясного неба. Летал он отлично на самолётах всех типов, несмотря на большой для лётчика возраст: 60 лет. Высокий, подтянутый, в лётной куртке, он производил незабываемое впечатление. На одном из совещаний, которое он проводил с руководящим составом Центра в один из своих прилётов, довелось присутствовать и мне, как замещающему инженера полка Иванова, ушедшего в отпуск. Запомнилась его спокойная, без криков и угроз, свойственных некоторым большим начальникам, манера общения с подчинёнными, а ещё то, что при входе в штаб начальник штаба нашего полка подполковник Бондарев спрашивал у всех, есть ли с собой папочка, как ласково он называл папку для бумаг, и поскольку у большинства инженеров и лётчиков их не было, вручал какое-то подобие папки для записей ЦУ (ценных указаний) в выступлениях командования и ЕБЦУ (ещё более ценных указаний) самого главкома. В следующий его прилёт в феврале 1960-го года я на совещании не был приглашён, так как оно проходило с начальниками более высокого уровня, включая командование корпусов и армий ПВО. Но после окончания совещания ко мне в группу пожаловал сам главный инженер авиации 4-й Свердловской армии ПВО по приборному оборудованию подполковник Ветчинкин и после обстоятельной беседы со мной сказал, что сейчас в полку, расположенном в Большом Савино вблизи Перми, есть вакансия инженера полка, а меня очень рекомендовал на повышение майор Иванов, и потому он предлагает мне занять эту должность. Понимая, что 2-й раз мне могут не предложить ничего не только лучшего, но и худшего, я дал согласие, стал ждать приказа о моём переводе и готовиться к переезду. Готовиться к переезду–это, можно сказать, некоторое преувеличение, так как вещей для сбора и упаковки их в чемодан было не много, даже если бы пришлось упаковывать и вещи мамы. Но она, как и после окончания мною академии, трезво рассудила, что ехать сразу со мной на новое место службы по крайней мере не разумно, может пойти во вред моей работе, да и ей будет не на пользу. Решили, как и в Ленинграде, что ей лучше вернуться в Краснодар, а уж когда я получу жильё, освоюсь на новом месте, тогда она сможет снова приехать ко мне. Но оказалось, что это был последний её приезд. Вскоре за ней приехала Оля, и они уехали. Там в Краснодаре мама снова захандрила, затосковала по мне. Видно, был я для неё тогда единственной радостью, светом в окошке. Сохранились некоторые из её писем того времени, в которых она выражает ко мне свою безграничную любовь, любовь матери. Вот стихотворная часть одного из них:
Последним–нет, не мне с тобой делиться:
Я всё тебе отдам, мой сын, тебя любя,
Сама готова в посох превратиться,
Чтобы в пути поддерживать тебя.
Моя любовь к ней была, быть может, не такой безраздельной и всепоглощающей, но искренней и по сыновни нежной и проникновенной.

Где-то там далеко-далеко
Ты, наверно, грустишь обо мне.
Кто так любит, как ты, глубоко,
Дорогая моя, и нежней?

А бывало, порой с тобой
Был и сух, и неласков я.
Ты ж боролась со злой судьбой,
Дорогая, родная моя.

И обиды, и боль свою
Ты могла от других скрывать.
Лишь тебя  я одну люблю,
Незабвенная, милая мать.

Как рассказывала потом Оля, мама ушла в себя, углублённая в какие-то свои мысли, подолгу молча ходила из угла в угол по комнате, забыв про своё больное сердце, позже, летом эти прогулки продолжились в саду, а закончились тем, что она запнулась за что-то, упала и сломала ногу в колене, в месте старого перелома 17-летней давности. Наложили гипс, но ни Алексей, ни Ольга не побеспокоились проверить, правильно ли срослась кость, и вообще срослась ли, а пустили всё на самотёк в надежде, что боли в месте перелома пройдут со временем, отёк тоже спадёт и нога расходится. Но всё это мне предстоит узнать, когда я через несколько месяцев в очередной свой отпуск приеду в Краснодар, ужаснусь виду распухшей ноги, вызову на дом врача–хирурга, но…всё это будет уже слишком поздно: врач скажет, что кости не срослись из-за не правильно наложенного гипса, в местах перелома наросли костные мозоли, которые не дают срастись костям и удалить их можно только под общим наркозом, чего больная может не перенести. А без операции можно только облегчить положение больной, снять отёк, уменьшить боли при поворачивании в постели, что он и сделал. Так и стала мама лежачей больной с атрофированными мышцами ног, фактически парализованных на долгие годы, и не из-за инсульта, а из-за не оказанной своевременно качественной медицинской помощи. Я винил и себя. Но как я мог её взять сразу к себе? Ведь служба–не учёба в академии: и дежурства, и боевые тревоги, и ночные полёты. И, главное, мне обещали на первых порах только место в общежитии, и я знал, что никто меня сразу не обеспечит жильём для проживания с мамой. А снова начинать квартирную эпопею…? Если бы, конечно, знать всё наперёд! Возможно, что решился бы и на безрассудный на 1-й взгляд шаг. Но разве можно было предположить, что мама не перенесёт даже нескольких месяцев разлуки со мной?!
Но пока я ничего этого не знал и был рад грядущим переменам в моей жизни. Через неделю после отъезда мамы пришёл приказ о моём новом назначении. Были сборы не долги, передав в тот же день все дела Василию Фёдоровичу и вечером отужинав с ним, я на следующий день, день весеннего равноденствия с тем же чемоданом, с которым приехал в Севастлейку ровно год назад, сел в поезд, идущий до Перми.

            Глава 6. Сделать нам предстоит больше, чем сделано
            Пермь, Б. Савино, истребительный авиационный полк.1960–1962 г.г.

          1. Прибытие в полк и сразу не с корабля на бал, а с поезда в аврал

Сидя в поезде, я вспомнил кинофильм “Поезд идёт на восток” и подумал, что на восток поезд везёт меня уже 2-й раз, и не повезёт ли он меня в 3-й раз ещё дальше, на Дальний восток. Но мысль эта была мимолётной, почему-то я был уверен, что как (по известной армейской пословице) дальше Кушки не пошлют, меньше лейтенанта не дадут, так и меня уже не пошлют дальше Перми. И вот поезд прибыл в город, недавно ещё прозывавшийся именем опального Молотова. После пребывания в течение года в малой деревне и в маленьких городках типа большой деревни Пермь показалась громадным городом, но в то же время казалось каким-то анахронизмом наличие на многих улицах около рынка деревянных тротуаров, таких же, как в Кулебаках, Навашино или Выксе. Я знал, что встречать меня, как в Навашино, не будут, но мне подробно объяснили, как от вокзала доехать до рынка, а оттуда служебный автобус в определённое время отвозит техников, инженеров и лётчиков, живущих в городе, к месту службы. С ним я и должен был прибыть в свой полк. Когда я подъезжал к рынку, военный автобус на указанном мне месте готовился к отъезду, и я, довольный, что не опоздал, поторопился сесть в него, не спрашивая, тот ли это автобус, который мне нужен, будучи твёрдо уверен, что он привезёт меня к месту моего назначения. Автобус ехал не долго и вскоре остановился у проходной воинской части. На вопрос лейтенанта, дежурного по контрольно–пропускному пункту я ответил, что прибыл по назначению. Тот расплылся в улыбке, вытянулся передо мной, старшим лейтенантом, по стойке “смирно” и отрапортовал: “Здравия желаю, товарищ замполит! Командир уже ждёт Вас в штабе”. Затем он сказал, что сейчас оставит вместо себя солдата и проводит меня в штаб. Я подивился такой расторопности и почтительности лейтенанта, а также прозорливости командира, каким-то образом узнавшего час моего приезда. Несколько смутило меня обращение “товарищ замполит!”, но я подумал, что ослышался или лейтенант от волнения оговорился, и последовал за ним. Но пришлось снова удивиться, когда командир оказался в звании майора и почему-то не с голубыми петлицами, а с чёрными. Его же удивила моя авиационная форма, и в результате его уточняющих вопросов, какое училище я закончил и есть ли у меня опыт партийно–политической работы в войсках, ситуация прояснилась. Оказывается я попал не в свой авиационный полк, а в приданный ему батальон аэродромного обслуживания, расположенный на противоположной стороне ВПП (взлётно–посадочной полосы). К ним сегодня должен был прибыть на должность замполита командира батальона старший лейтенант с похожей фамилией, но он опоздал, а я успел на автобус, но не свой, наш ушёл немного раньше. Мы с майором посмеялись над случившимся, после чего он распорядился, чтобы меня на газике доставили в объезд ВПП до штаба нашего полка, и  пожелав мне успехов в службе, распрощался со мной.
Второй раз меня приняли не за того, кто я есть на самом деле, лет через 40 после этого курьёзного случая. Мы с женой приехали по путёвкам в Сухумский санаторий Московского военного округа во 2-й или в 3-й раз. То ли мы понравились дежурной в приёмном отделении, то ли приняли нас за каких-то важных персон, но поселили нас в генеральском домике у самого синего моря, в непосредственном соседстве с командующим Северо–кавказским военным округом, апартаменты которого находились над нами на 2-м этаже. Нам же выделили половину таких апартаментов на 1-м этаже. Первые 2 дня мы были в состоянии лёгкой эйфории, что нам так повезло, а потом почувствовали, что из-за сильной затенённости пальмами и другими экзотическими деревьями в комнатах такая сырость, что даже не успевают высохнуть за ночь полотенца. Мы попросили переселить нас в обычный номер, но повыше–поближе к солнцу. Нам тотчас же выделили отличный номер в обычном многоэтажном корпусе, и мы сразу же отправились заселяться. Не успели мы дойти до комнаты дежурной по этажу, как почувствовали какое-то не обычные внимание и предупредительность, проявляемые по отношению к нам. Мы в очередной раз удивились про себя, но не подали виду и с интересом наблюдали суету, вызванную нашим появлением, и хлопоты вокруг нас. И только на следующий день спросили у горничной,  чем мы их так напугали. ”Ну как же? Позвонил сам начмед, сказал, что сейчас придут важные люди из ФСБ, их не устроил даже генеральский номер, так мы должны сделать всё, чтобы они остались довольны”. Мы не стали опровергать начмеда, чтобы не ронять его авторитет в глазах подчинённых, но сказали, что мы добрые люди и нас опасаться не стоит. И даже дали ей чаевые за старательность. Не знаю, что это было: то ли нас перепутали с кем-то, то ли это был очередной розыгрыш моего не угомонившегося до седых волос академического друга Бондаренко, как-то прознавшего о нашем приезде и решившего представить меня теперь не космонавтом, как когда-то здесь же, а ответственным работником ФСБ, прибывшим с секретной миссией. А может быть, проявил инициативу и переусердствовал наш старинный хороший товарищ Владимир Иванович Шинков, бывший в те времена военным комиссаром Адлера и знавший, что мы каждой осенью отдыхаем в Сухуме.
После ухода от радушного майора я уже минут через 20 был на месте своей новой службы. В моём полку не ждали от меня такой прыти, что я приеду так скоро, но обрадовались не меньше, чем в батальоне поначалу. Особенно рад был заместитель командира полка по инженерно–авиационной службе старший инженер полка майор Резник Семён Александрович, так как дел было невпроворот в связи с присланной директивой о срочном проведении доработок алектрооборудования на всех самолётах нашего типа. А у нас эта работа  проводилась под особым контролем со стороны старшего инженера авиации 20-го корпуса ПВО подполковника Родионова и врио командира полка подполковника Бакатанова, так как наш полк,  конкретно наша служба алектрооборудования были виновниками появления такой директивы. Дело в том, что за несколько дней до моего прибытия погиб заместитель командира полка, кажется по политической части. Погиб до обидной горечи в сравнительно безобидной не аварийной ситуации, хотя и ночью, но в простых метеоусловиях, при исправной работе двигателей, систем управления самолётом, навигации и ориентации в полёте. У него уже при заходе на посадку после 4-го разворота загорелась лампочка сигнализации о пожаре. Лётчик он был достаточно опытен, чтобы быстро определить, что это ложное срабатывание, так как все другие приборы свидетельствовали о нормальной работе двигателей и отсутствии пожара на борту самолёта. Но лампочка горела очень ярко, как ей и положено, чтобы сразу привлечь внимание лётчика, но конструкторы не предусмотрели тумблёра, чтобы её отключить. Лётчик доложил руководителю полётов сложившуюся ситуацию, что  лампочка слепит глаза и мешает следить за показаниями приборов. Тот дал команду заклеить лампочку, в общем-то принял, если бы не малая высота полёта, верное решение, которое лётчик и стал выполнять. Но для этого надо было наклониться вперёд, а дело было зимой, тёплая куртка уменьшала резерв безопасного движения, и лётчик не заметил, как не много отжал грудью ручку управления от себя. Поскольку высота была уже малая, этого оказалось достаточно, чтобы самолёт сошёл с глиссады и начал срезать верхушки деревьев. В итоге самолёт разбился, лётчик погиб. Командира полка отстранили от должности, а затем отправили в запас, хотя вины его явной не было, разве что надо было отправить самолёт на 2-й круг, велеть набрать высоту и только после этого заклеивать лампочку. Но разве всё предусмотришь? Все умны задним умом. Вот после этого и вышла директива, предписывающая на всех самолётах Миг–19 всех модификаций установить тумблёры для отключения злополучной лампочки сигнализации в случае её ложного срабатывания. А если не ложного, то…Тут уж не до выключения, успеть бы катапультироваться. Может быть, поэтому и погибшего лётчика не отправили на 2-й круг: а вдруг не ложное срабатывание, а вдруг через несколько минут рванёт. Вот так и попал я сразу с поезда в аврал. Представил меня Резников новому командиру полка, тот, узнав, что я холост, остался доволен, что хоть одной головной болью меньше: не надо беспокоиться о квартире для меня. Велел устроить меня в общежитие, показать, где столовая, а мне – приступать сразу же к работе. Так уже после обеда я приступил к выполнению своих служебных обязанностей. Представил мне Семён Александрович начальника группы регламентных работ капитана Силантьева Алексея Ивановича, порекомендовав в 1-ю очередь заняться организацией выполнения директивы так, чтобы выполнить её качественно, в кратчайшие сроки и не срывать плановые полёты, которые никто не отменял. Конечно, это была простая работа по сравнению с ремонтом покалеченного самолёта, но её надо было выполнить на каждом самолёте и хотелось самому всё проверить, чтобы с первых шагов не допустить нигде оплошности механиков и техников. Так и началась для меня новая служба в боевом полку 1-й линии, обеспечивающем боевое дежурство и охрану воздушных рубежей страны.

2. Первые трудности и потери, аварии и катастрофы

Рабочий день здесь, как и в других полках, начинался с построения личного состава, на котором проверялось наличие “бойцов” и ставились задачи на день. После ночных полётов такое построение обычно отодвигали к обеду, чтобы люди могли немного поспать. Мне почти всегда везло на людей, с которыми приходилось работать. Вот и здесь в моей службе подобрались все серьёзные, ответственные начальники групп обслуживания старшие лейтенанты Цуварев Александр Михайлович, Алтухов Пётр Фёдорович, Морозов Владимир Минович и молодой лейтенант Бухтияров Леонид. Хорошие воспоминания остались у меня и об офицерах–техниках других служб: Хурсе, Яковлеве, Бронштейне Аркадии, Немировском Григории, Шадрунове, об инженерах Триандафилове Владимире Владимировиче, Герасимове Геннадии, Королёве Рэме, Мешкове Викторе. О капитане Силантьеве я уже упоминал. Звание капитан для технического состава в то время было высоким, и некоторые техники, до него так и не дослужившись, уходили в запас. И очень редко кто-либо, как Иванов в Севастлейском полку, дослуживались до майора. Помню, как однажды главный инженер авиации 4-й армии ПВО по электрооборудовнию подполковник Исаков, будучи у нас в составе какой-то комиссии по расследованию какого-то происшествия, отчитывал за что-то Силантьева: “Вы, в таком высоком звании, единственный капитан в службе, не можете навести порядок…” Из механиков запомнились только младшие сержанты  Новожилов и Новосёлов, крайне не похожие друг на друга всем: от цвета волос до манер и повадок, но оба очень старательные и как бы соревнующиеся друг с другом, кто лучше знает самолёт и у кого выше класс мастерства в своём деле. Работать с такими техниками и механиками было легко, а после того, как они “проверили” мои познания в вопросах поиска отказов и неисправностей, о чём  упоминалось в предыдущей главе, а я соответственно убедился в их умении и навыках, между нами установились взаимно уважительные рабочие отношения, не выходящие при этом за рамки положенной субординации. Только женщины–вольнонаёмные служащие Советской армии, которые работали в группе регламентных работ, немного меня побаивались, так как я держался с ними строго, чтобы не давать повода для заигрывания со мной, а одной из них сделал даже внушение, что она работает уже полгода, а не уверенно проверяет какой-то прибор, кажется, расходомер топлива. И несмотря на такую благоприятную обстановку, не требующую моего вмешательства в каждую мелочь, был я на первых порах занят от рассвета до заката: днём контролировал ход выполнения доработок по директиве, подготовки к полётам и проведения регламентных работ, а после завершения рабочего дня  оставался работать с документацией, проверял, все ли работы по прошлым директивам выполнены и имеются ли соответствующие записи в самолётных журналах. И сделал эту работу не зря и своевременно. На нескольких самолётах по неизвестным причинам некоторые работы были не выполнены, а на некоторых самолётах выполнены, как оказалось при фактической проверке, но не записаны в журнал, а это считай, что не выполнены, так как, когда самолёт терпит аварию или катастрофу, то сразу опечатывается вся документация по этому самолёту, и потом доказать, что ты не верблюд и всё сделал, как предписывалось, по обломкам самолёта практически не возможно. Не зря в авиации бытовала пословица: сделал работу–запиши, не сделал–два раза запиши, а потом сделай.
И подтверждения правильности выбора мной первоочерёдности работ в должности инженера полка не пришлось долго ждать. 9-го апреля погиб Серёжа Карчевский. Утром по боевой тревоге у нас подняли пару на перехват самолёта – разведчика, углубившегося на нашу территорию с южной границы. Вместе с другим лётчиком он совершал посадку на аэродроме Кольцово под Свердловском для дозаправки, чтобы лететь дальше на перехват чужака, который, обходя зоны поражения ЗРВ, уже подлетал к Уралу, приближаясь к Челябинску. Самолёт Карчевского уже совершил последний разворот, начал снижаться, выпустил шасси, закрылки и тормозные щитки и вдруг на высоте меньше 400 метров потерял управление, начал резко крениться и падать. Серёжа катапультировался, но парашют полностью не успел раскрыться, так как тогда парашюты не были такими совершенными, как теперь, когда лётчику удаётся спастись при катапультировании за секунду до падения самолёта, буквально в одном метре от земли. В результате лётчик разбился, а самолёт то ли от сотрясения при срабатывания катапульты, то ли как бы в насмешку над людьми по злой воле господа бога выровнялся и приземлился без пилота, немного повредившись из-за того, что выкатился за полосу, так как выпустить тормозной парашют было некому. Из-за этого смерть молодого парня воспринималась ещё более горькой и обидной. А самолёт–разведчик развернулся, начал уходить и стал недосягаем для наших перехватчиков. На меня особенно тягостное впечатление произвело известие о гибели нашего лётчика ещё и потому, что это была первая гибель знакомого мне человека. Еще две недели назад мы провожали на аэродроме в последний путь погибшего лётчика из нашего полка, тело которого отправляли самолётом на его родину. Это было на следующий день после моего приезда в Пермь. Стояли мы в строю, я во 2-й шеренге, а Карчевский–прямо передо  мной    в
первой. Это был коренастый крепыш, налитый мускулами, как шарик ртути, и казалось, что его не сломит никакая сила. Траурные марши и прощальные слова товарищей погибшего тогда лётчика вызывали спазм в горле, и чтобы сдержать застилавшие глаза слёзы и не дать им скатиться, я уставился в одну точку на шее Сергея, то ли родинку, то ли угорёк.
А теперь мы провожали его самого, какой-то другой лётчик стоял передо мной, но я уже боялся смотреть  на него, так как краем глаза заметил и у него на шее что-то вроде родинки, а потому смотрел всё время себе под ноги. Вечером я впервые после приезда в полк выехал в город, но выезд был не весёлый, мы поминали Карчевского в ресторане “Кама” с несколькими лётчиками, пели песню “Я люблю тебя, жизнь”, которую, как они говорили, любил Карчевский. Везде в авиации лётчики считаются “белой костью”, и это отчасти справедливо, так как именно они в 1-ю очередь обеспечивают выполнение боевых задач и часто рискуют своей “шкуркой” (по их же выражению). Техники и механики считаются “чёрной костью”, а инженеры–в середине этого “кастового” пирога. У меня сразу установились хорошие рабочие отношения с командирами эскадрилий майорами Ананьиным, Гусевым и капитаном Фурсом, которые были немного постарше меня, и отличные товарищеские, почти дружеские отношения со своими сверстниками–командирами звеньев рядовыми лётчиками: сначала с Пашей Германом, Володей Королёвым, Борей Айвазяном, Серёжей Карчевским, позже с Жиляевым, Хромченко, Линником (имена всех троих, к сожалению, забыл).
К слову сказать, Линник был переведен к нам с группой лётчиков с севера из эскадрильи, в которой служил Юрий Гагарин, до своего триумфального полёта. Уже когда он стал национальным героем, его сослуживцы заезжали к нему в Звёздный городок. Рассказывали потом, что он нисколько не зазнался и принимал их он с женой Валентиной очень радушно. Довелось и мне видеть Гагарина вблизи и участвовать в разговоре с ним, когда он с группой первых космонавтов Титовым, Николаевым, Поповичем приезжал к нам в институт в служебную командировку в отдел, занимающийся исследованиями по космической тематике. Пользуясь случаем, их попросили выступить перед всеми сотрудниками института. У всех космонавтов не было и намёка на зазнайство, никого не испортила слава, как портит некоторых “раздутых” артистов. Глядя на самодовольные их напыщенные физиономии, я вспоминаю ироничное высказывание Марка Твена: ”Сэр Исаак Ньютон открыл, что яблоко падает на землю. Этакие пустяковые открытия делали до него миллионы людей, но у Ньютона были влиятельные родители, и они раздули этот банальный случай до размеров чрезвычайного происшествия”. Моя Валентина Ивановна, будучи уже начальником отдела областного управления сельского хозяйства, дважды возглавляла делегацию передовиков сельского хозяйства, направляемую в Звёздный городок  в качестве поощрения за  их доблестный труд, и общалась с космонавтами, совершившими более поздние полёты в космос: с Климуком, Сарафановым, Глазковым, Севостьяновым и другими. Всех их отличала простота, скромность и доброжелательность в общении, ни малейшего налёта звёздности, хотя им то уж было чем гордиться, и заслуги их перед родиной, их мужество не сравнимы с заслугами и трудом даже самых известных эстрадных певиц и певцов.
Непринуждённая атмосфера в отношениях с лётным составом   облегчала мне выяснение обстоятельств возникающих иногда отклонений от привычной работы некоторых приборов и помогало техникам быстрее находить причину таких проявлений неисправностей и предотвращать отказы в полёте. Может быть из-за моего открытого нрава и весёлого, не унывающего характера, может быть из-за дошедшего и сюда слуха о моих способностях Пигмалиона оживлять разбитые самолёты, а скорее всего из-за того и другого вместе очень благоволил ко мне заместитель командира полка подполковник Сорокин. Он любил иногда подшучивать надо мной, называя меня по-дружески на “ты”: “Ну что ты за инженер полка: нет ещё и 24-х лет, холостой и даже не член партии, ну какой пример ты можешь подавать подчинённым?” На это я обычно отшучивался, говоря, что 24 года мне будет уже скоро, не далёк тот день, когда я женюсь, а в партию вступлю, когда созрею. Иногда отшучивался как-то по-другому. И я был прав: не прошло и  два месяца, как я отметил свой день рождения–24 года, не прошло и полгода, как я женился, не прошло и два года, как меня приняли кандидатом в члены партии. Вроде бы служба началась для меня успешно, шла без особых трудностей, и вдруг такое потрясение–гибель товарища. Это была первая косвенная жертва происков, как тогда писали. американских империалистов, воздушных шпионов, возможно, того же пресловутого Пауэрса, сбитого тремя неделями спустя. Второй вылет на перехват, уже точно что Пауэрса, закончился тоже трагически для нашего лётчика Сергея Софронова. Но гибель его не стала не отомщённой хотя бы потому, что он со своим ведущим в паре Борисом Айвазяном “загоняли” Пауэрса, тот стал нервничать, потерял осмотрительность и вошёл-таки в зоны поражения ЗРВ, которые он до этого старательно обходил на их стыках, где его и сбили. Но об этом подробнее позже.
 Пока же, как и после любой катастрофы, предстояло расследование причин, приведших к гибели лётчика Карчевского. Самолёт хотя и не разбился, но конкретной причины так и не установили: система управления на земле работала исправно, рули высоты и поворота работали, как им и положено, реагируя на все движения ручки  управления пилота, посторонних предметов (ключей, отвёрток и т.п., оставленных по халатности  в кабине и отсеках самолёта и могущих привести к заклиниванию элементов управления) ни в кабине, ни в отсеках самолёта не нашли. Документация тоже была вся в порядке, все положенные плановые работы и доработки по директивам выполнены в сроки и полностью. Поэтому вывод комиссии был достаточно общий и не конкретный–временный отказ гидравлической системы управления самолёта из-за засорения бустерной жидкости посторонними мелкими частицами типа песка,  перекрывающими жеклёр, обеспечивающий многократное снижение усилий на ручке управления. Повреждённый самолёт отправили в ремонтный завод, а на всех остальных велели провести тщательную проверку бустерной системы, пропустив предварительно бустерную жидкость АМГ через фильтры, чтобы исключить возможность повторного отказа такого рода. Но понадобилась ещё гибель одного нашего лётчика Лёши Гандрабуры, теперь уже не в боевом вылете, а в плановом учебно–тренировочном полёте спустя почти полгода, чтобы внести изменения в соответствующую инструкцию, предписывающие отключать бустерную систему при заклинивании управления и управлять самолётом вручную, хотя при этом усилия на ручке пилота при посадке могут достигать 90 килограммов. После этого ещё один самолёт падал на наших глазах, завалившись на правое крыло. Была отличная видимость, мы все, видевшие это, замерли в ожидании взрыва, и вдруг самолёт начал выравнивать полёт на высоте в несколько десятков метров, лётчик включил форсаж и ушёл от опасной близости с землёй. Через несколько минут тот же самолёт снова зашёл на посадку и благополучно приземлился. Пилотом на нём был Паша Герман, крепкий парень, для которого 90 килограммов оказались под силу, да в такой ситуации, наверно, и менее сильный парень под воздействием стресса смог бы преодолеть и большее сопротивление ходу ручки управления. Правда, у Паши после посадки с лица пот катился градом и от физического, и от морального напряжения, и сам он был красный, как варёный рак. Когда самолёт подрулил к стартово–командному пункту (СКП), несколько человек, оказавшихся поблизости, в том числе и я, поднялись по стремянке на плоскости самолёта, стали осматривать кабину и попросили включить тумблёр бустерного управления, оказалось, что гидравлическая система работает исправно, при незначительных усилиях на ручку управления рули высоты, поворота и элероны отклоняются в нужном направлении. И в то же время мы сами были свидетелями, как самолёт падал и выровнялся за несколько секунд до того, как мог врезаться в землю. Полёты прервали после посадки остававшихся в воздухе самолётов. Командир полка лично убедился в чудесной метаморфозе, несколько раз включая и выключая тумблёр бустерного управления при работающих на малых оборотах двигателях, но эффекта зацикливания системы управления так и не добился. Тогда раздосадованный и огорчённый, он велел отогнать упрямый самолёт в технико–эксплуатационную часть (ТЭЧ) и проверять его при работающих двигателях до тех пор, пока отказ не повторится или самолёт не загорится. А потом добавил, что последнее–это шутка, но  если отказ не будет проявляться, проверять пока двигатели не израсходуют свой оставшийся ресурс. Так и сделали, но ни то, ни другое не случилось, а через три дня реализовалась шутка командира: отчего-то загорелась бустерная жидкость в месте отстыковки хвостовой части самолёта на время проверки. Пожар быстро удалось потушить, самолёт обгорел не значительно, но всё равно подлежал отправке в ремонтный завод, что и было сделано ко всеобщему удовлетворению и облегчению, особенно командира и старшего инженера полка. “Пострадал” один лишь начальник ТЭЧ капитан Смородинников Виктор Григорьевич, получивший выговор за не удовлетворительную организацию проверки самолёта. Но таким исходом и он был крайне доволен, так как избавился от переживаний за судьбу “непонятного” самолёта и лётчиков, которым бы пришлось на нём летать, не загорись он так вовремя. Вечером на радостях он с размахом отметил это событие, так что на следующий день руководил работами в ТЭЧ начальник группы регламентных работ по самолёту и двигателю капитан Куликов. На том “банкете” и я там был, и водку пил, и в рот попало и мне не мало, но поскольку я особым пристрастием к этому занятию не  страдал и мог в большинстве случаев вовремя “притормозить”, то на следующий день вместо меня никому не пришлось руководить моей службой.
 Довелось мне ещё один раз вместе со Смородинниковым отмечать одно событие, центральной фигурой которого на этот раз был я, поскольку мне удалось доказать приехавшему по рекламационному вызову представителю промышленности, что причина отказа в полёте важного агрегата АРУ–2В (автоматического регулятора усилий пилота) – производственный дефект. Вот по случаю подписания им рекламационного листа со всеми вытекающими отсюда обязательствами завода–изготовителя я и устроил “банкет на троих” в одном из кафе.  На этот раз всем троим в рот попало больше, чем не мало, и выручило нас то, что до дома было не далеко и идти на работу на следующий было не надо: был выходной.
Но вернёмся ко времени трагической гибели Карчевского. Снова каждый день был заполнен напряжённой работой. На этот раз комиссия по расследованию катастрофы была более высокого ранга, чем предыдущая, так как происшествие было связано  с политической вражеской акцией–вторжением иностранного самолёта на территорию СССР. В составе комиссии были командующий истребительной авиацией 20-го корпуса ПВО полковник Гриб, главный инженер 4-й армии ПВО полковник Ротшильд и другие такого же ранга и чуть пониже. И хотя лично меня не трясли, я всё равно считал необходимым вникнуть и до всего дойти, чтобы не пропустить никакой недоработки даже со стороны разработчиков и изготовителей подответственного мне оборудования. И решился я себе дать отдых и немного расслабиться, выехав в город, только через две недели после случившейся трагедии. Было это 23-го апреля 1960-го года. С утра эта суббота не предвещала ничего необычного, но оказалось, что этот день я буду отмечать как день знаменательной встречи, встречи со своей суженной, как говаривали в старину.

3. День знаменательной встречи, нежданной и желанной

Итак, закончив рабочий день, мы, группа лётчиков, инженеров и техников нашего полка отправились специально выделяемым автобусом в город на людей посмотреть и себя показать. Обычно с этой целью городская молодёжь выходила на одну из главных тогда улиц в центре Перми, улицу Карла Маркса. Именно к этой улице вышла большая часть нашего “десанта”. Я оказался рядом с техником самолёта Николаем Косолаповым. Ещё не решив, куда дальше направить стопы свои, мы не торопясь шли вниз по улице и вдруг почти столкнулись с шедшими нам навстречу двумя девушками, знакомыми моего товарища. Остановились, он представил меня, назвав Серёгой, хотя раньше меня так никто не называл. На меня сразу произвела впечатление более красивая и статная девушка по имени Валя. К моей приятной, но скрываемой радости вскоре выяснилось, что Николай встречался  и дружил с другой девушкой–Региной, и как-то само собой получилось, что они с ней то ли отстали, то ли ушли вперёд, одним словом потерялись, и мы остались с понравившейся  мне девушкой одни. Казалась мне она какой-то особенной, не похожей на других бесхитростностью и открытостью, да так, наверно и было на самом деле. Особенно впечатляли её глаза, большие, серьёзные, немного грустные и улыбчивые в тоже время, излучающие взгляд, говорящий о доброжелательности и внимании к собеседнику. Приведенное в предисловии четверостишие Н. Апухтина написано как будто специально обо мне и предвосхитило возникшие к этой девушке чувства.
 Я люблю тебя так оттого,
Что из пошлых и гордых собою
Не напомнишь ты мне никого
Откровенной и чистой душою.

Я люблю тебя так потому,
Что не любишь ты мёртвого слова,
Что не веришь ты слепо уму,
Что чужда ты расчёта людского,
Не помню, о чём мы тогда говорили в ту первую встречу. Наверно, я шутил, балагурил и старался произвести впечатление на понравившуюся мне девушку, не знаю, насколько успешно, но во всяком случае она не выражала отрицательных эмоций и сама разговорилась.  Выяснилось, что она закончила недавно сельскохяйственный институт, получила распределение в местную Тьмутаракань, уездный город Соликамск, “столицу тюремного края”, куда и должна была вскорости уехать по зову долга перед родиной отработать положенные три года после окончания института. Тогда я понял, почему в глазах у неё иногда появлялись проблески грусти и печали. Я хотел её утешить, обнять, поцеловать, но был неправильно понят и “получил по рукам”, скорее в переносном, чем в прямом смысле, но в результате моя рука застряла в кармане её пальто, и карман надорвался по шву. Я, наверно, успел немного понравиться девушке, потому что несмотря на случившийся казус, она не рассердилась и не покинула лавочку, которую мы облюбовали в начале сквера перед театром оперы и балета. Вероятно, тогда уже в первую встречу у меня возникло глубокое чувство, потому что какие бы потом ни возникали коллизии, обиды, ревность и другие импульсивные, чаще неоправданные порывы, несправедливо обижающие предмет моей любви, судьба была благосклонна к нам и не разъединила нас, а напротив–соединила и связала нас, теперь уже можно сказать, навечно.
Спустя много лет, приезжая в Пермь в отпуск, мы приходили в тот сквер и с лёгкой ностальгией отмечали, что лавочка стоит на том же месте, только, пожалуй,  уже другая, пришедшая на смену нашей состарившейся лавочке. За 50 лет состарились и мы, но эти 50 лет вместили в себя столько много всего, по большому счёту хорошего и светлого, что можно с уверенностью сказать: жизнь прожита не зря, и благословен тот день 23-го апреля, соединивший нас, наши души и сердца. С годами мы все становимся мудрее, я тоже многое переоценил и выразил своё отношение к пережитому и прожитому в стихотворении “Перед тобой я виноват”.
                Кого благодарить мне за тебя?
        А. Дементьев
                Перед тобой я виноват,
Что не всегда с тобой был  нежен,
Порой забыв поцеловать,
И целовал с годами реже.

Что поздно разглядел в тебе
Своей судьбы предначертанье,
Не благодарен был судьбе
За наши первые свиданья.

За верность и любовь твою,
За то, что многое прощала,
За дочь и сына, за семью,
Которую с тобой создали,

За то, что ты меня любила,
Что жизнь прожил и я, любя.
За всё, что было и не было,
За всё благодарю тебя!

Но тогда 23-го апреля мы не могли предполагать, что у нас будет всё так серьёзно,  думали только о ближайшем будущем и договорились о новой встрече на следующий день. Новое свидание состоялось, как было оговорено, и закрепило возникшую взаимную привязанность и желание продолжать наши встречи. К сожалению вечер прошёл очень быстро, на следующий день у нас начинались с утра пораньше полёты, и мы договорились о новой встрече–на том же месте, в тот же час–через неделю. Но через неделю произошли события, отодвинувшие на время наши любовные переживания.

4. Прерванный полёт Пауэрса
Неделя прошла в томительном ожидании новой встречи. И когда счастье было так близко, так возможно, всё представлялось в радужной перспективе, во всяком случае на время до отъезда Вали в далёкий Соликамск, нас всех подняли  спозаранку, почти ночью 1-го мая по боевой тревоге, и наши встречи с Валей прервались ещё на целую неделю, почти до самого её отъезда. Наши южные границы опять пересёк американский самолёт–разведчик У–2 и двинулся вглубь нашей территории, приближаясь к Уралу. В воздух подняли дежурную пару, ведущим был Борис Айвазян, ведомым–Сергей Софронов. Как и при перехвате 9-го апреля, пару посадили для дозаправки в Кольцово и тут же снова подняли на перехват нарушителя  границы, который уже был в пределах досягаемости нашими истребителями. Трудность перехвата заключалась в том, что потолок наших самолётов Миг–19 был 19-20 километров, У-2 мог “забраться” на 22 километра и, поскольку вооружение у наших самолётов Миг–19 было только пушечное, надо было при подлёте к цели “задирать” нос самолёта, чтобы захватить врага в прицел. Но на такой предельной высоте для этого надо было выйти на закритические углы кабрирования, когда самолёт плохо слушается рулей и в любой момент может сорваться в штопор. Несколько раз их с земли удавалось вывести на позицию возможного открытия огня, но поймать в прицел вражеский самолёт не удавалось. Пытался перехватить нарушителя и более современный самолёт Су–7, имеющий больший потолок высоты, но его перегонял пилот из Севастлейки в Новосибирск на завод для проведения доработок, и потому на нём не было никакого вооружения и даже радиолокационного прицела, так что рассчитывать он мог только на таран, разрешение на который он запросил и получил. Но для этого надо было видеть издали цель, а на такой высоте небо чёрное, и благодаря пористой чёрной поверхности У–2 она была невидима для нашего пилота самолёта Су–7. Несколько раз он проносился мимо, видя самолёт уже на пролёте, разворачивался и заходил для атаки снова, но безрезультатно. Когда горючего оставалось только до аэродрома промежуточной посадки, ему дали приказ прекратить попытки тарана и идти на посадку. Но постоянное преследование нарушителя и нашими перехватчиками, и самолётом Су–7 вывели чужака из равновесия, он стал менять курс, петлять, пытаясь уйти от погони, и вошёл в зону поражения одного нашего зенитно–ракетного комплекса С–75, где и был сбит на самой границе зоны поражения при выходе из неё. По этой причине командир комплекса не был уверен в поражении вражеской цели, приняв расходящиеся отметки от цели не за её обломки, а за выпущенные ею при выходе из зоны поражения помехи. Поэтому отбой боевой тревоге не был дан своевременно. А тут спустя некоторое время в зону поражения другого комплекса вошли наши Миг–19, и поскольку их подняли до смены пароля аппаратуры опознавания “свой–чужой”, производимой каждые сутки утром и на перехватчиках, и на зенитно–ракетных комплексах, их приняли за вражескую цель и выпустили по ним ракету. Борис Айвазян проходил специальную подготовку, тренируясь уходить от учебных ракет на полигоне во Владимровке, потому, увидев приближающуюся ракету, он включил форсажный режим, вошёл в пикирование и успел прижаться к земле и уйти от ракеты. А ведомый Сергей Софронов начал этот манёвр на секунды или даже доли секунды позже, к тому же, будучи ведомым, он был ближе к ракете, так как стрельба велась вдогон, а потому не успел уйти от ракеты. После поражения самолёта ею, он, уже смертельно раненый осколком ракеты, смог катапультироваться и приземлиться, но был уже без признаков жизни, когда к нему подоспела помощь.
Об этой истории из жизни и службы двух друзей, пилотов нашего полка был в прошлом году сделан фильм “Прерванный полёт”, показанный по телевизору. Фильм достаточно правдивый, с небольшими лишь отклонениями от того, что было на самом деле, вполне допустимыми в рамках документально–художественного фильма, поставленного по реальным событиям. Так, перехват в фильме осуществляет пара лётчиков из Севастлейки, а не из Пермского Б. Савино. Играет роль Айвазяна более известный и востребованный в последнее время актёр Плетнёв, тогда как на эту роль по внешним данным и даже импульсивному кавказскому характеру Бориса больше подходил другой актёр, хотя бы даже и тот, кто играет роль Софронова, и наоборот по внешним данным на роль Сергея больше подходил Плетнёв. Ну, у режиссёра на этот счёт были свои соображения, наверно, более веские, чем мои личностные впечатления человека, знавшего  и помнящего до сих пор и Бориса, и Сергея, тем более, что таких людей и тогда было не много, а сейчас осталось и того меньше–не подстраиватья же  под нас. Зато командир полка Бакатанов в фильме очень похож и внешне и манерами на того настоящего командира полка, который очень хорошо запомнился мне. Правдиво показана и нервозность, царившая в высшем военном руководстве при организации перехвата нарушителя границы, если даже в разосланном вскорости в полки секретном документе, содержащем анализ хода всей операции по уничтожению нарушителя границы, отмечалась плохая организация взаимодействия между авиацией и ЗРВ, желание некоторых больших и поменьше начальников добиться успеха в выполнении боевой задачи исключительно своими силами без учёта общей обстановки и возможностей другого рода войск. Это равносильно тому, что в футбольном матче каждый игрок во что бы то ни стало пытался бы сам, непременно лично забить гол…хотя бы и в собственные ворота. Что можно ожидать от такой игры? В лучшем случае ничьей.
 Вот и у нас получилась ничья: 1:1, только Софронов погиб, а Пауэрс не стал катапультироваться, когда его самолёт стал разваливаться от попадания в него нашей ракеты, так как догадывался о подготовленном для него его начальниками сюрпризе–взрывном устройстве, срабатывающем при катапультировании, и предпочёл сдаться в плен, выпрыгнув с парашютом без катапульты, что оказалось возможно благодаря малой скорости У–2.
В фильме это не показано. Естественно, что опущены и не показаны некоторые моменты, не выгодные для освещения частных обстоятельств в общем-то выполненной боевой задачи.
 Так, после приземления Борис Айвазян, возмущённый тем, что свои же сбили его друга, вошёл в кабинет командующего истребительной авиацией 20-го корпуса ПВО, снял лётный шлем, шлёпнул им по столу командующего перед его носом и с нелестными в его адрес словами вышел, хлопнув дверью. Начальство решило шум не поднимать, не выносить сор из избы, спустили всё на тормозах, объяснив случившееся стрессовым состоянием лётчика. В полк его не отпустили, чтобы не деморализовать личный состав, а прямо из Кольцово  транспортным самолётом отправили в Москву, в госпиталь для восстановления здоровья. Там его и списали с лётной работы, а заодно и вообще с военной службы, отправив в запас. Поскольку он был москвич, а главное, очень способный, разносторонне развитый парень, это, по моему, его не очень огорчило.
 Как стало мне потом известно, он в тот же год поступил в Лесотехническую академию на закрытый факультет, готовивший специалистов по радиоэлектронике для военно–промышленного комплекса, и успешно закончил его. Не знаю, можно ли его назвать талантливым, но изречение, что талантливый человек талантлив во всём, к нему подходит. Лётчик он был классный и в то же время везучий. Не вспомню уже точно, в каких передрягах он побывал во время выполнения плановых заданий в воздухе: и двигатель у него не сбавлял обороты при посадке, и одна нога шасси не убиралась, а другая–не выпускалась, помню только, как о нём отзывался заместитель командира полка подполковник Шкаранда: “Айвазян чувствует самолёт жопой и потому справляется с любым отказом в воздухе”. Но дело ещё и в том, что это чувство самолёта одним мягким местом Айвазяна опиралось на хорошие знания принципов работы всех приборов и агрегатов на уровне знаний инженера, что помогало принимать верные решения при отказах техники. Так же успешно справился он и с навалившимися на него опасностями и трудностями 1-го мая и в последующие дни, месяцы и годы. Рассчитавшись с армией, он приезжал к нам в Б. Савино, встретился с вдовой своего погибшего друга, вскорости женился на ней, удочерил её девочку и увёз обеих с собою в Москву.  После этого несколько лет я о нём ничего не слышал и не знал, что с ним, как сложилась его судьба в дальнейшем. И вдруг, когда я уже перевёлся в Тверь, – неожиданная встреча! И где? У нас в институте, в НИИ–2МО. Всё такой же, с немного застенчивой, располагающей к себе улыбкой, в форме капитана. Оказывается, он после окончания закрытого факультета восстановился в кадрах армии и получил назначение к нам на должность научного сотрудника, и почти сразу ему присвоили звание майора. Через 3 или 4 года он защитил кандидатскую диссертацию и вскорости перевёлся в Москву.  Вот такая у нас получилась неожиданная встреча. А сколько ещё таких неожиданных встреч было с другими сослуживцами. О наиболее интересных из них  и пойдёт речь ниже.

5. Неожиданные случайные и неслучайные встречи

Всем, учившимся в советской школе, знакомо хрестоматийное стихотворение В. Маяковского “Товарищу Нетте, пароходу и человеку”, начинающееся словами:
Я недаром вздрогнул, не загробный вздор,
В порт, горящий, как расплавленное лето,
Разворачивался и входил товарищ Теодор
Нетте.
Что-то подобное испытал и я, когда однажды жарким летом, придя на стоянку самолётов, увидел, как на место недавно потерпевшего катастрофу самолёта…разворачивался и входил мой крестник: самолёт Миг–19С под бортовым номером 19. Наш боевой полк 1-й линии за полгода понёс большие потери – 3 самолёта, и командование истребительной авиацией решило усилить нас, передав нам  один самолёт из Севастлейского Центра. И таким же простым и легко объяснимым было решение командования Центра избавиться от самолёта с “сомнительной биографией”. Ставить новый самолёт на место разбившегося у некоторых пилотов считалось плохой приметой, но поскольку других свободных мест не было, решили этим пренебречь, ограничившись тем, что изменили номер с 19-го на 23-й. Так мы и встретились. Теперь “головная боль” появилась у меня: не хватало нам  ещё одной аварии, а то и катастрофы, да ещё такой, в которой могут обвинить меня. Как утверждают юмористы, согласно какому-то закону, кажется, закону Мэрфи, если неприятность может случиться, она обязательно случится. И она случилась, если по итоговому результату её можно назвать неприятностью. Скорее всего это было лучшее разрешение проблемы. А случилось вот что. В одном из плановых ночных полётов в сложных метеорологических условиях лётчик Карл (по фамилии, странно двоящейся в моей памяти: то ли Ерёмин, то ли какая-то прибалтийская) потерял пространственную ориентировку. Такое случается иногда не только с недостаточно опытными, но и с очень  опытными лётчиками, разница только в том, что последние быстрей осознают смертельную опасность, если это случается на малой высоте, и потому реже гибнут. Карл был достаточно опытным лётчиком, высота была малая, и он решил, как выяснилось потом, не играть в русскую рулетку, а катапультироваться, для чего сбросил фонарь и  положил руку на рычаг катапультирования. Предусматривалась возможность катапультирования и другим способом: стоило потянуть на себя шторку над головой пилота, чтобы катапульта сработала, кресло бронеспинкой пробило фонарь, а шторка должна была защитить ноги пилота от осколков разбиваемого фонаря. Должна, да не обязана, как говорили лётчики, которые редко прибегали к этому способу, обычно только тогда, когда доли секунды промедления грозили взрывом самолёта и гибелью пилота. И правильно говорили.
 Так, спустя несколько месяцев у капитана Жиляева в полёте произошёл отрыв лопатки турбины, раскалённый кусок металла, летящий с огромной скоростью, пробил бензобак, и начался пожар в одном из двигателей. Система пожаротушения сработала, двигатель Жиляев отключил, но лампочка сигнализации пожара не погасла, бензобак мог в любую секунду взорваться. И капитан рванул спасительную шторку на себя. Рванул вовремя, в следующие мгновения самолёт взорвался в воздухе, а  Жиляев  успел оказаться на безопасном расстоянии, парашют раскрылся и позволил ему благополучно приземлиться, если не считать сильно пораненных осколками фонаря ног, но это уже не по его вине, а он, парашют своё благородное дело сделал на отлично. Хорошо, что “скорая” подъехала очень быстро, сам капитан сразу перетянул себе ноги бинтами,   и удалось избежать большой кровопотери. Но всё равно в госпитале ему пришлось пролежать несколько недель, да и потом ещё долго восстанавливаться. И такие случаи были не только с ним одним.
Поэтому Карл и выбрал более безопасный в его ситуации способ катапультирования. Иногда в критических ситуациях лётчики катапультируются без доклада, не рискуя терять секунды на доклад, и это не запрещено инструкцией по боевому применению. Иногда по той же причине гибнут, не успевая доложить, так как до последнего мгновения борются за свою жизнь и сохранение самолёта. Карл в последние мгновения перед тем, как нажать на рычаг катапультирования, почему-то доложил руководителю полётов, что у него при заходе на посадку сорвало фонарь и ему трудно управлять самолётом, то есть решил схитрить, снять с себя ответственность за потерю ориентировки (тоже мне, нашёл самый подходящий момент для самооправдания, когда смерть на носу). После стольких недавних катастроф руководитель полётов решил не рисковать и дал команду на катапультирование. В следующие доли секунды Карл пробил сплошную облачность, увидел землю и восстановил ориентацию в пространстве, убедился, что летит он как положено, не вниз головой, но только быстро приближается к этой самой родимой земле, грозящей в данный момент превратить его самолёт в груду искорёженного металла, а его самого вознести к господу богу, если где-то там он обитает.  Но Карл был опытным лётчиком, крепким парнем с крепкими нервами, обладал отличной реакцией. Он не потерял самообладание, хотя и был рыжим (шутка), а включил форсаж с одновременным взятием ручки управления на себя до отказа. Самолёт успел уйти от  опасной близости с землёй, но при этом прибор зашкалил, зафиксировав 10-кратную перегрузку, с трудом переносимую человеком, но недопустимую для истребителя, не говоря уже о менее маневренных самолётах, которые при такой перегрузке могут просто развалиться. Когда дыхание смерти перестало быть жгуче ощутимым, Карл доложил, что сбросил скорость, встречный поток воздуха стал слабее и он сможет посадить самолёт. Что благополучно и сделал.  Но после посадки выяснилось, что самолёт претерпел недопустимую перегрузку, приведшую даже к срыву подвесных баков, которые в таких случаях срываются одновременно и падают почти рядом в отличие от случаев, когда их сбрасывает сам лётчик. Кроме того механизм сброса фонаря оказался исправным и не мог послужить причиной самопроизвольного сброса фонаря. Таким образом бедного Карла “прижали к стенке”, и ему пришлось признаться, что в какой-то момент он смалодушничал и хотел снять с себя ответственность за сложившуюся по его вине ситуацию. Такие вещи в авиации, мягко говоря не приветствуются, и в наказание за проступок Карл был переведен служить куда-то на Дальний восток из нашего довольно престижного места, а самолёт ко всеобщему облегчению был отправлен на ремонтный завод, откуда к нам больше не вернулся.
Другая интересная случайная встреча произошла у меня с командиром Севастлейского полка  уже полковником Ошиваловым в доме офицеров в Твери, когда я уже перевёлся в НИИ–МО. Он вначале не узнал меня, но потом, когда я у него спросил, зачем они отправили вслед за мной потерпевший аварию самолёт, вспомнил меня, рассмеялся и сказал что-то вроде того: ”А ты что, недоволен? Твоё ведь детище”. Поинтересовался, как он летает, а когда я рассказал историю с потерей лётчиком ориентировки в полёте на этом самолёте, сказал, что все мы везунчики: и лётчик, и я, и самолёт.
Ещё одна случайная встреча у меня произошла с бывшим начальником штаба Севастлейского полка  подполковником  Бондаревым в Звенигородском санатории много-много лет спустя, в 1990-м году. Естественно, что за 30 лет я изменился до неузнаваемости, так что  он меня не вспомнил, и только когда я припомнил эпопею с покалеченным самолётом, он меня признал, и мы целый вечер вспоминали минувшие дни и ночные полёты, общих знакомых, технарей и пилотов.
Меня когда-то удивляло, что в бескрайнем воздушном пространстве иногда сталкиваются самолёты. Но этому можно найти и объяснение, состоящее в том, что в этом безграничном пространстве проложены сравнительно узкие и тесные воздушные коридоры, где чаще всего и пересекаются пути воздушных кораблей, особенно в точках пересечения этих коридоров–в аэропортах. Что-то похожее происходит и со случайными встречами людей на огромных пространствах нашей земли, в которых можно выделить узловые точки, где сходятся различные маршруты движения миллионов людей: это крупные железнодорожные узлы, вокзалы, аэропорты, крупные магазины, театры, стадионы и другие места массового посещения людьми со всех концов нашей необъятной страны. Поэтому встречи в таких местах являются и случайными, и в какой-то мере неслучайными.
Но всё-таки чисто случайной представляется встреча в конце 70-х или начале 80-х годов (точно не помню) с сотрудником, работавшим в 60-е годы в одном управлении со мной, Скоковым Юрием, будущим секретарём ельцинского Совета безопасности в 1992-1993 годах. А встретился я с ним на пляже в Краснодаре, когда он ещё не вознёсся так высоко, а был только директором краснодарского завода измерительных приборов.
Помогло ему в его быстрой карьере от научного сотрудника до директора крупного завода, наверно, то что отец его работал тогда начальником краснодарского комитета государственной безопасности. А вот как он с директорского кресла попал почти на самый верх иерархической лестницы в постсоветской России, мне не ведомо. Да и сам он, наверно, не думал, что такое возможно, потому что не чувствовалось в нём тогда никакой гордыни, был такой же улыбчивый, доброжелательно настроенный, как и 10–15 лет назад, когда он не был ещё даже кандидатом наук.
Не так давно я встречался с бывшим сотрудником НИИ–2МО Александром Михайловым, работавшим в московской фирме Юрия Владимировича (так величал Скокова теперь его сотрудник, да и у меня теперь язык не поворачивается назвать Юрой бывшее 3-е лицо в государстве, тем более, что друзьями с ним мы не были, а на “ты” все мы  были в молодости), созданной им после ухода с высокого поста. Так вот, Михайлов отзывался о нём также очень положительно. Редкий случай для нашего времени, когда не место красит человека, а человек – место.
Таких случайных интересных для меня встреч  было более 10, но не все они представляют интерес для читателей, кто бы они ни были. Упомяну только ещё об одной – встрече с главным инженером полковником Ротшильдом, который никак не хотел отпускать меня в НИИ–МО. Под всякими предлогами он продержал меня в полку ещё 2 недели после того, как мне дал разрешение на убытие и подписал соответствующий приказ командир корпуса ПВО генерал–лейтенант Коломиец. Так  вот, встреча произошла в Детском мире в Москве. Я был в командировке в одной из организаций промышленности, куда надо было являться в штатской одежде. Но Ротшильд истолковал это по-своему и с плохо скрываемой усмешкой спросил: “Ну, что? Рвался уйти из полка, а остался вне армии?” Когда же я ему объяснил специфику научной работы, он буркнул: Чистенький, значит, ходишь?, но уже с некоторой долей уважения и даже попрощался за руку, чего не делал с подчинёнными на несколько ступеней ниже его по служебной лестнице.
Но самой неожиданной самой интересной для помещения в книге воспоминаний была встреча с техником из Севастлейки лейтенантом Жуковым. Произошла она в Перми в предбанном кафе–буфете, торгующем пивом и бутербродами. За одним из столиков сидел мой давний знакомый в потрёпанной солдатской шинели, как у Грушницкого из романа Лермонтова, с отсутствующим сзади хлястиком и без погон. Напротив него развалился какой-то забулдыга с лилово–сизым носом. Жуков, увидев меня, обрадовался, как будто нашёл 3 рубля, и подойдя ко мне как раз и попросил 3 рубля взаймы, объяснив свою просьбу тем, что он “в дороге немного поиздержался”, сейчас летит посланником в одну из африканских стран вместе с послом, которого он сопровождает, и считает просто необходимым угостить его пивом. “Я дал ему трёшку, сам сплюнул в догон…”.Больше я его не видел. Не хотел я тогда, не хочу и теперь ему зла, но боюсь, как бы не случилось с ним какое-нибудь несчастье, ибо все те, кому я одалживал трёшку, её мне не могли возвратить: один мой однокашник по академии Юрий Б. повесился, другой, безымянный знакомый–замёрз пьяный в сильный мороз, третий–товарищ по НИИ–2 МО Виталий Х. запил и сгинул в неизвестности, то ли умер, то ли ещё что-нибудь выкинул в этом роде. С тех пор я не люблю занимать не только “трёшки”, но и другие суммы, стараюсь не делать этого, заботясь о здоровье и жизни любителей “жизни взаймы”. Но не всегда это помогает: отказал как-то бывшему своему сотруднику Славе В. в “трёшке” на бутылку, а он  всё равно вскоре  всё же умер.

6. Полгода переписки и редких встреч

 Воспоминания  о боевых действиях наших пилотов 1-го мая, о трагической гибели одного из них Сергея Софронова  и неожиданной встрече через много лет с другим – Борисом Айвазяном, а также о других неожиданных случайных встречах с однополчанами отвлекли меня на время от описания наиболее важного периода в моей жизни, периода “буйства трав и половодья чувств”, собственных сомнений и переживаний личного плана, связанных с неожиданно нахлынувшими новыми ощущениями близости счастья, его зыбкости и возможности утраты. Из-за работы в полку комиссий и проверок самого разного уровня все офицеры полка были в течение нескольких дней на полуказарменном положении, да и потом ещё почти неделю были неотложные дела, занимавшие всё рабочее и нерабочее время. И только через неделю я смог вырваться в город. Телефонов тогда не было ни у неё, ни у меня, поэтому ехал я и боялся, что моя Валюшка, как я её мысленно называл, уже уехала или, того хуже,  “позабыла–позабросила” меня. Но тревоги оказались напрасными. Она тоже ждала встречи, а эта первая вынужденная разлука в течение двух недель явилась первой проверкой наших пробуждающихся чувств. Вскоре я провожал её в Соликамск. Многое за 50 лет стёрлось в памяти или потеряло чёткие контуры, но эти проводы запомнились до мельчайших подробностей: и её ситцевое белое в голубой горошек платье, обтягивающее её стройную фигуру, и тонкие её руки, и как сидели на подножке движущегося поезда, как обдувал нас тёплый ветер, пытаясь распушить собранные сзади в продолговатый пучок волосы, и как быстро пролетело время до остановки, когда мне надо было выходить, чтобы встречным поездом добраться до Перми и успеть к ночным полётам. Так быстро пролетело время, что не успели сказать всего, что было на душе. Потом были проверки чувств разлукой более длительной, до месяца и больше, скрашиваемой письмами, в основном нежными, но иногда, вспоминается, и обидными для человека, близкого мне уже тогда. Кажется, первым не выдержал я и приехал на пару дней в Соликамск, отпросившись у своего командования. Город произвёл на меня удручающее впечатление. Своё название он получил неспроста: в его окрестностях добывали сырьё для удобрений, и расположенные рядом химические заводы по его переработке настолько отравили воздух и землю в самом городе, что в нём не было никакой растительности, за исключением маленького скверика, где росло несколько десятков чахлых сосенок и ёлочек–гордость и единственная отрада горожан. Валя жила в общежитии с хорошей девушкой Ульяной. Хорошей была и её начальница Долматова Валентина Александровна, душевно принявшая меня как Валиного жениха и приютившая нас на два дня моего пребывания в их городе. Но плохое было в другом: в бесперспективности работы в этом городе, в бесполезной трате сил и молодости в этой глуши, да ещё и в опасности командировок, в которые Вале приходилось часто ездить по дорогам, на которых могли встретиться и бежавшие заключённые, и отбывающие наказание на поселении, так как вокруг было лагерей не меньше, чем клопов в запущенной квартире. Жизнь у Вали была не сахар, и мне надо было сразу брать её в охапку, благо что вес у неё был тогда для меня вполне подъёмный–немного больше 60-ти килограммов, и увозить в Пермь. А они с Ульяной, бедные, по вечерам слушали по радио часто исполнявшуюся тогда песню “Ночь была с ливнями” и подпевали, надеясь на скорое изменение своей жизни. Привожу её ниже, чтобы показать, как им было в то время слякотно на душе, особенно у моей Вали после моего отъезда.
Ночь была с ливнями,
Вся трава в росе.
Про меня счастливая
Говорили все.

И сама я верила
Сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега
У одной реки.

Ночь была, был рассвет,
Словно тень крыла.
У меня другого нет,
Я тебя ждала.

Всё ждала и верила
Сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега
У одной реки.

Утки все парами
Плавают в волнах,
Все девчата парами,
Только я одна.
Но это я понял позже. А пока я был эгоистично счастлив и рад состоявшейся встрече. Эти два дня стали для нас настоящим праздником, и мы уже всерьёз решили связать наши судьбы семейными узами. Но по возвращении в Пермь мне опять “попала возжа под хвост”. Из-за каких-то слов, сказанных скорей всего из зависти кем-то, неумным и непорядочным человеком, что она просто использует меня, чтобы вернуться в Пермь, а потом уйдёт к другому, я дал волю глупой необоснованной ревности и написал Вале обидное письмо. Но она оказалась более мудрой и терпимой к моим “выкрутасам”. В полной мере я понял и осознал это много–много лет спустя и отразил это в стихотворении “Перед тобой я виноват”.
Кого благодарить мне за тебя?
        А. Дементьев
                Перед тобой я виноват,
Что не всегда с тобой был  нежен,
Порой забыв поцеловать,
И целовал с годами реже.

Что поздно разглядел в тебе
Своей судьбы предначертанье,
Не благодарен был судьбе
За наши первые свиданья.

За верность и любовь твою,
За то, что многое прощала,
За дочь и сына, за семью,
Которую с тобой создали,

За то, что ты меня любила,
Что жизнь прожил и я, любя.
За всё, что было и не было,
За всё благодарю тебя!

Понимая, что если мы так глупо расстанемся, то это будет несчастьем для нас двоих, она не ответила таким же обидным письмом, а вскоре приехала тоже на пару дней, и этого оказалось достаточно, чтобы мы снова были счастливы. Потом снова была разлука, новые взаимные сомнения и обиды, откладывание официальной регистрации брака. Несколько раз я начинал писать письма, не дождавшись письма от своей невесты, каковой уже считал свою Валю, и рвал их. Одно из них начал писать в стихах, но тоже не дописав, обуянный психом порвал его. А вместо него отправил письмо с не очень подходящими, как теперь понимаю, выдержками из книги Олдингтона “Все люди враги”, а тогда полагал, что само название её соответствует моему восприятию мира и взаимоотношений между людmми. И только потом уже восстановил начатое стихотворение по памяти и дополнил его несколькими четверостишиями, придавшими ему законченный вид и соответствующими моему новому состоянию души. Я так и назвал его “Не отправленное  письмо в Соликамск”.

Товарищ мой на свадьбу собирался
И волновался, словно сам – жених.
Пока он торопливо одевался,
Я мысленно себе представил их.

Они, наверно, очень молодые,
Друг друга любят, оба счастья ждут.
Пусть их минуют жизни вихри злые,
Пусть счастье сквозь невзгоды пронесут.

Я вспомнил о тебе, ты так далёко,
Мы так давно не виделись с тобой.
Всего 5 дней, а кажется, все сроки
Прошли давно. Ужель такой

Изменчивой была любовь, а клятвы-
Обманчивы и сказаны шутя?
Ужель прошла любовь, и счастья жатва
Все чувства подкосила, не простя

Упрёков, ревности и прошлых увлечений?
Хорошая, не надо, не спеши
Меня забыть, быть в горечи сомнений,
Мне пару строчек лучше напиши.
Наконец, во время следующего приезда моей любимой, которой я своей необузданной любовью доставил за несколько месяцев больше переживаний, а может быть, и разочарований, чем настоящего счастья, мы поженились. Произошло это 29-го октября, в запоминающуюся для других дату–день Ленинского комсомола.
Теперь эту дату почти забыли, да и раньше она напоминала поздравить нас с днём свадьбы только нашему другу Анатолию Филимонову, который помнил о ней даже будучи в госпитале.
После этого Валю, как жену офицера, отпустили из Соликамска до окончания срока обязательной 3-х–летней отработки по назначению, и она вернулась в Пермь. Жить нам с Валей было где. У меня уже была комната в 3-х–комнатной квартире, и не в военном городке, а в городе. Две другие комнаты занимала семья хорошего человека, офицера наведения майора Ильина, с которой у нас не было никаких проблем. Свадьбу отпраздновали скромно, но по тем временам это было для многих в порядке вещей. Вначале отметили это торжественное и долгожданное событие в кругу  Валиной семьи, а затем по молодости–дурости поехали к моим уже семейным друзьям–товарищам по службе, где и завершили свой праздник. А надо было бы, по уму, пригласить их к нам и всё “мероприятие” провести дома. Но ”умная мысля приходит опосля”, а подходящие слова находятся, когда закроешь выходную дверь. Но это было не настолько большое упущение, чтобы омрачить нам нашу семейную жизнь. Валя сразу устроилась на работу в виварий, хотя и боялась мышей, но это всё же было лучше, чем работа в Соликамске. Я уже свой отпуск тоже израсходовал раньше для поездки в Краснодар, чтобы помочь хоть как-то своей маме. Так что свадебного путешествия у нас не получилось. Но жизнь налаживалась, входила в спокойное русло. Главное, что нас теперь ничто не разлучало и не разделяло.

7. Немного о Валиных родных  и  о нас самих–от свадьбы до рождения дочери Елены, Елены прекрасной
Начиная писать этот параграф, вернее подраздел главы, поймал себя на мысли, что, несмотря на составленный предварительно  ориентировочный план рукописи, невольно отклоняюсь от него, когда приступаю к воплощению своих воспоминаний в строчки и страницы. Мысли начинают разбегаться, на одни воспоминания накладываются или нанизываются другие, часто по не совсем понятной ассоциации, из прошлого переносишься в будущее на несколько или много лет вперёд, а бывает и наоборот, начинаешь возвращаться на несколько лет назад к уже описанным событиям, в которых при описании их не обратил внимания на некоторые интересные факты. То есть мои воспоминания пишутся по гипертекстовой многомерной технологии с гиперссылками, по которой пишутся веб–страницы в интернете. В соответствии с этой технологией, не очень свойственной двумерному написанию повести традиционным способом–от предыдущего события к последующему допустимо вернуться на полгода назад ко времени моего первого посещения семьи тогда ещё просто приятной знакомой Вали Клименчук и рассказать немного об её родных и близких, ставших теперь таковыми и для меня.
Жили они в центре города, свидания наши происходили недалеко от её дома, и при очередном из них она пригласила меня зайти к ним. Тогда я и познакомился с её мамой Ниной Филипповной Клименчук, в девичестве Починок, с Валиной сестрой Софьей, называемой в семейном кругу Галей, и можно сказать, с их родственниками, проживающими с ними как родные с детских лет, Марусей Дяченко и её дочерью Лорой. С Валиным братом Анатолием я познакомился позже, так как его в это время не было дома. Запомнился изучающий взгляд моей будущей тёщи, которую я ещё так не называл даже мысленно. В серьёзном, строгом её взгляде как бы читался вопрос, стоящий ли я парень или, несмотря на военную форму, прощелыга–шаромыжник. Впрочем, это только казалось, так как когда она улыбнулась, лицо стало добрым и располагающим к уважительному отношению к ней. А серьёзное и озабоченное выражение лица её объяснялось  нелёгкой судьбой, выпавшей на её долю: в 30 лет остаться вдовой и воспитывать в нужде 3-х маленьких детей, суметь дать им хорошее специальное, а Вале и высшее образование, такое не каждой под силу. Муж её Иван Васильевич, отец Вали, погиб в октябре 1944-го года. Был он смелым офицером, отважным танкистом. Несмотря на возможность остаться в тылу после тяжёлого последнего ранения, он настоял на отправке на фронт. По состоянию здоровья он не мог уже быть танкистом, а потому последние полгода воевал в должности офицера связи управления штаба танкового корпуса, где за проявленные инициативу и мужество был награждён очень ценимой фронтовиками медалью “За отвагу”. Родина Валиных родителей–Украина, в частности Винницкая область, Гайсинский район, село Гранов. Иван Васильевич закончил офицерское танковое училище и был направлен служить на Урал, куда перед войной переехала и вся семья. На Украине в их семье жила девочка–сирота лет 13–14–ти, которая помогала растить маленьких детей, ухаживала за ними, помогала по хозяйству и стала фактически членом семьи. Когда уезжали на Урал, её взяли с собой, так и жили, все вместе переживая все трудности военного времени. Валиной маме пришлось оставить учёбу в медицинском институте и стать медицинской сестрой. Была в их семье ещё одна девочка Галя, но она умерла в 1942-м году в раннем детском возрасте, как и мой старший брат Лусик. В память о ней и стали родившуюся уже позже девочку Соню звать в семье Галей. В Гранове из родственников Валиной семьи после их отъезда  мало кто оставался, только сестра Нины Филипповны–тётя Маня, старше её на 10 лет,  сводная сестра Ивана Васильевича– тётя Аня и племянница Нины Филипповны, дочь тёти Мани – Катя. Валя с мамой посещали свою родину, когда все они ещё были живы.  У Кати был ещё брат–Михаил, но он покинул своё село ещё в молодости, когда ушёл служить в армию, бывал в разных городах, заезжал к своей родне в Пермь, потом осел в одной из южных республик, там женился и там же и умер, не оставив после себя детей. У Ивана Васильевича мама умерла, когда ему было всего несколько лет, и рос он в новой семье отца со сводной сестрой  Аней. Бабушка Вали по маминой линии тоже умерла молодой, когда её дочкам Мане и Нине было 12 лет и 2 года соответственно. Отец их, Валин дедушка, 2-й раз не женился, растил и воспитывал обеих маленьких девочек сам. Так что маленькая Нина росла без материнской ласки, и может быть, поэтому, став сама матерью, была сдержанной на внешние проявления ласки. Уже  будучи в Твери, я с женой ездил тоже в Гранов, чтобы забрать Катю к нам на жительство, когда здоровье у неё стало совсем плохое. Но прожив с полгода у нас, она затосковала по своему дому, в котором прошла вся её нелёгкая жизнь, и по её просьбе мы с сыном отвезли её назад на родину. Там за ней ухаживали чужие люди, видать, не очень честные и добросовестные, а скорее заинтересованные в её быстрейшей кончине, чтобы стать хозяевами её дома и приусадебного хозяйства. В результате через полгода после возвращения её на родину она умерла. Была ещё двоюродная сестра Валиной мамы тётя Тамара, но её следы затерялись во время войны в Одессе. Наши попытки отыскать её в 1973-м году, когда мы отдыхали в Одессе, через справочное бюро и адресный стол оказались безрезультатными. Так что и по линии Валиных родителей, и по линии моих никого в живых не осталось. Конечно, всё это я узнал позже, когда мы поженились с Валей. А в то первое посещение её дома мне запомнились до мелких подробностей обе девочки: Галя и Лора, Гале – 14 лет, Лоре – 7 лет. Обе маленькие, худенькие, угловатые, Галя –большеглазая, Лора – с хитрым прищуром глаз. Я пошёл в ближайший магазин купить им конфет, и они увязались за мной, шли взявшись за руки и имели такой довольный, горделивый вид, оттого что идут с офицером в лётной форме, а офицеры тогда пользовались у населения авторитетом и уважением. Картина эта была настолько трогательная, что я искренне проникся тёплыми чувствами к ним, перенеся дополнительную теплоту и на их старшую сестру. И когда мы, наконец, поженились с Валей, они, кажется, были довольны и рады не меньше, чем Нина Филипповна. После окончательного расчёта Вали с работой в Соликамске и возвращения её в Пермь мы жили в моей комнате, приходя в гости к её родным по воскресеньям, где нас ждали вкусные пирожки. Это были самые безоблачные и безмятежные месяцы первого года нашей семейной жизни. Цены на всё тогда были доступны всем без исключения, и мы часто заходили поесть пельмени, а иногда и посещали ресторан “Кама”. При моей зарплате в 200 рублей (после хрущёвской деноминационной реформы) оставить в ресторане 10 рублей за вечер с вином, музыкой и танцами было вполне приемлемо. В то лето в ресторане “Кама” несколько раз исполняли песню, кажется под названием “Албанское танго”, которую я запомнил, так как она импонировала моему настроению, когда мы не столько любили, сколько изводили друг друга и совсем безосновательно, особенно я.
Но когда много лет спустя, лет через 15–20, на одном из банкетов в Твери я попросил музыкантов исполнить эту песню, то никто уже её не знал, и только по напетому мной мотиву кто-то вспомнил, что была такая песня, начал её играть, его поддержали и получилось нечто похожее на то “Албанское танго” со следующими словами:
Вдали погас последний луч заката,
И снова тишина  на землю пола.
Прости меня, но я не виновата,
Что так любить и ждать тебя устала.

Гляжу на полутёмные аллеи,
 И грустно отчего-то мне, не знаю.
Я ни о чём уж больше не жалею
И ни о чём уж больше не мечтаю.

А были мы счастливыми когда-то,
Любили мы, и разве это мало.
Прости меня, но я не виновата,
Что так любить и ждать тебя устала.

Не встретимся уж больше мы друг с другом,
Никто из нас той встречи не желает,
А за окном бушует злая  вьюга
И надо мной смеётся и рыдает.

Иногда по выходным мы ходили в гости к моим или Валиным друзьям. Одно из таких посещений запомнилось тем, что, придя в одну компанию хороших, но не знакомых нам до этого людей, по приглашению нашего техника по радиоэлектронике Аркаши Бронштейна, мы попали в непривычное для нас положение. Аркаша был добродушный, толстенький увалень, типичный еврей по внешности, но абсолютно нетипичный по манерам, привычкам и поведению. Не знаю, чем я ему приглянулся, что он пригласил меня с Валей на день рождения своей жены, почему-то меня, а не инженера своей службы, что было бы более объяснимо и понятно. Мы купили практически на все имевшиеся у нас деньги приличный на наш взгляд подарок и пришли к началу застолья. Начали поднимать тосты, наполняя маленькие рюмки сухим вином, и почти что не закусывали, так как закуска была скудная и в таком малом количестве, что мы не решались положить себе больше, чем другие пары, а они кушали буквально как птички. Выпить нам особенно и не хотелось, и как бы ни к чему было, а вот насчёт поесть, так это было бы очень даже кстати, так как обедали уже давно, перекусывать в пельменной не стали, потратив деньги на подарок, а время ужина уже подошло и как-то проходило без удовлетворения. На столе стояла бутылка шампанского, с кухни доносился дразнящий ноздри вкусный запах запеченной курицы, но ни к тому, ни к другому хозяева не торопились приступать. Время шло, аппетит у нас разыгрался не на шутку, текли слюнки, а кушать было практически нечего, и нам приходилось на голодный желудок только слушать их  иногда непонятные нам разговоры, шутки и анекдоты, порой, подобно габровцам, про самих себя. Я подумал, что всё дело во мне, все ждут, когда я произнесу тост, и тогда начнётся пир на весь мир. И я произнёс этот долгожданный тост, как мне казалось, весьма удачный, не забыв похвалить не только именинницу, но и достоинства её Аркаши. Но…ничего не изменилось: опять все выпили по маленькой рюмочке сухого вина, закусили горсткой чего-то и…опять стали вспоминать какие-то истории. Я подумал, что делить вкусную курочку на 8-рых хозяевам не хочется, не хочется и бутылку шампанского разливать в 8 бокалов. Поэтому сослался на то, что мы засиделись и так уже долго, стал откланиваться вместе с Валей. Надеялся, что они, обрусев за долгие годы общения с русскими, предложат по русскому обычаю стопку на дорожку и к ней что-нибудь закусить, но они, вежливо предложив для приличия побыть ещё и получив отказ, со словами благодарности за компанию проводили нас. Выйдя от них мы пересчитали оставшиеся у нас деньги, получилось, что хватает на бутылку дешёвого вина Анапа  и хлеб на закуску. Зашли в магазин, реализовали наши финансы и отправились домой, где и выпили от души за здоровье всех Аркадиев. Я и до этого не страдал антисемитизмом и относился к евреям, как и к людям любой другой нации, не изменил своего отношения к ним и после этих посиделок: мало ли что могло мне показаться, может быть у них так принято– плотно поесть перед тем, как идти в гости, а мы не знали, и никто нас не предупредил, думая, что мы умные и всё знаем сами. Впрочем потом нам приходилось бывать в гостях в еврейских семьях, где угощали, как крыловский Демьян угощал ухой. Так бездумно и беззаботно  прошло немногим менее полгода, а потом Валя сообщила радостную весть, что она ждёт ребёнка, а значит, полно кутить, баловаться и петь и надо заботиться о своём здоровье, а главное, о здоровье нашего будущего ребёнка: витамины, режим, прогулки на воздухе и прочее, и прочее. . Это было в первых числах апреля 1961-го года, в канун  12-го апреля. Я успел отоспаться после бессонной ночи, отработать ещё на одних ночных полётах, а рано утром проснулся от радостных, возбуждённых криков и возгласов: “Наш человек в космосе”, “Первый космонавт наш – Юрий Гагарин”. Радость, восторг были всеобщими. Люди выходили на улицы, поздравляли друг друга, пели песни. Мне предстояло в этот же вечер ехать в командировку в Свердловск на какие-то двухдневные сборы. Я взял с собой и Валю. Это было наше запоздалое свадебное мини путешествие: там мы после моих сборов отпраздновали это событие посещением ресторана, а вечером попали на оперетту “Марица”. Вернулись в Пермь радостные и очень довольные и стали жить ожиданием больших перемен в нашей жизни. Было радостно и тревожно. Беременность протекала не очень гладко, были и токсикоз, и лежание в больнице на сохранение. Это было уже  в сентябре 1961-го года. Но непосредственно перед самыми  родами у Вали было улучшение самочувствия, и мы даже за день до родов вечером были в кинотеатре, смотрели “Всадник без головы”. А на следующий день после обеда, когда я был на работе, Валю увезли в роддом. Вечером мы с её мамой поехали  к ней, увидели через окно её, бедную, вышагивающую по коридору 1-го этажа, но ей было уже не до нас, и она махнула нам, чтобы мы уходили. Утром я, не дождавшись известия о рождении ребёнка, должен был уехать на аэродром. Шёл редкий снежок, погода была бодрящая, я ходил по стоянке самолётов, и никакие мысли о работе не шли в голову, все мысли были о том, как там она, моя бедная, любимая. И вот прибежал из штаба писарь и радостным голосом ещё издали прокричал, что у меня родилась дочка. Было это 4-го октября 1961-го года. После нервного напряжения последних часов вместе с радостью навалилась усталость, и я не бегом, как думал перед этим,  а шагом отправился в штаб отпрашиваться. Девочка родилась здоровенькой, достаточно крупной, вес–4,2 килограмма, рост–53 сантиметра. А вот маму её застудили при родах, и ей достаточно долго пришлось лежать в буквальном смысле пластом. Так что дочурку я смог взять на руки, почувствовать родную кровь и проникнуться отцовскими чувствами ещё не скоро. Хотя новые для меня чувства нежности, отцовской любви и заботы о семье я испытал ещё там на аэродроме, когда получил сообщение о рождении дочери. Назвали её без особых споров об имени Леной, Леночкой, Ленулей, Еленой, Еленой прекрасной. Начинался очередной новый этап в нашей жизни, с новыми заботами и тревогами.

8. Рабочие будни. Дружеская переписка с начальством в виде рапортов и резолюций на них

Мой энтузиазм первых двух лет службы в сфере эксплуатации самолётов, подогреваемый новизной и ответственностью работы, стал постепенно убывать ещё до рождения дочки, и я стал подумывать, не сменить ли мне род своей деятельности на более спокойный  и подходящий для семьи с маленьким ребёнком. Начальник строевого отдела капитан Бекаревич Евгений, хорошо ко мне относившийся, показал мне директиву главкома войск ПВО страны о проведении в городе Калинине во 2-м научно–исследовательском институте министерства обороны  конкурса на замещение вакантных должностей научных сотрудников НИИ–2МО, согласно которой командирам частей предписывалось отправлять личные дела офицеров, пожелавших принять участие в конкурсе, в этот институт. На ней уже стояла резолюция командира полка начальнику строевого отдела: “ Принять к сведению”…и всё, то есть подшить в дело и дело с концом. Я, конечно, загорелся сменить профиль работы на более спокойный и перспективный. Но как не подвести Бекаревича под монастырь? Решил выждать месяц, съездить в отпуск, а по возвращении сказать, что по пути заезжал в этот институт по совету встреченного однокашника по академии и что хочу в науку. Так и сделал. Заехал в Калинин, побеседовал с начальниками одного научного  отдела Золотовым Евгением Васильевичем и отдела кадров Новиковым Сергеем Васильевичем, и он при мне оформил запрос к нам в полк с просьбой выслать моё личное дело. И началась дружеская переписка между мной и начальством в виде моих рапортов  старшему инженеру и командиру полка и их резолюций на них типа: “Ходатайствую при условии замены до убытия” (как будто кто-то пришлёт мне замену пока я занимаю здесь должность) или “Не представляется возможным ввиду необходимости обеспечения высокой боевой готовности Войск ПВО” (не больше, не меньше, а именно всех Войск ПВО, боеготовность которых зависела от моего пребывания на должности инженера полка в Б.Савино). Я же не терял надежды и успокаивал себя тем, что, как сказал Марк Твен, ни что так не облагораживает человека, как дружеская переписка.
В первые месяцы после рождения Леночки мы часто и подолгу жили у Валиной мамы, которая взяла на себя заботы о внучке, купала её, пеленала, гуляла с  ней, так как Валя долго восстанавливалась после родов, вернее, связанного с ними переохлаждения и простуды. Из-за этого и 1-ю годовщину нашей семейной жизни мы не отметили как следовало бы. Я мог помогать Вале только в воскресенье, так как в рабочие дни уезжал ранним утром, а приходил домой поздно вечером,– зимой получалось, что всегда  затемно. Зимой и мне было трудней на работе, но ещё тяжелей доставалось механикам и техникам, особенно когда морозы доходили до 40;. Полёты и в такие морозы никто не отменял, и всё приходилось делать в меховых варежках, так как при касании металла голой рукой она сразу примерзала к нему, и оторвать её можно было только с кожей. Поэтому даже на простые операции типа завёртывания и откручивания гаек затрачивалось много времени. В один из таких морозов на стоянке появился главный инженер авиации корпуса ПВО и направился вдоль неё к стартово–командному пункту. Заметив под одним самолётом техника (это был лейтенант Звягинцев), он что-то спросил у него и проследовал дальше. Примерно через полчаса он возвращался тем же путём в штаб полка и, увидев всё того же техника всё в той же необычной позе  под самолётом, бросил тому с укоризной: “Ну, что же ты всё возишься? Первый год что ли работаешь?” и получил в ответ: “Эх, товарищ полковник, мне бы ваши погоны!”. Полковник прошёл несколько шагов, видимо, обдумывая ответ, затем повернулся, сказал с неопределённой интонацией: “А мне бы твои яйца” и, задумавшись, не торопясь пошёл дальше.
Но, как и всё проходит, прошла и зима, наступила весна. Как шутили тогда злые остряки, прошла зима, настало лето, спасибо партии за это. Шутили безбоязненно, так как никто уже никого не брал на заметку, тем более не арестовывал за антисоветскую пропаганду. Никто из обычных людей не чувствовал ущемления свободы, разве что некоторые писатели, художники и артисты, которым не позволяли печатать и проповедовать в  кино, театрах и СМИ свои особые взгляды и позиции, да и то зря не разрешали старцы из политбюро: пусть бы болтали, тявкали и кричали караул, грабят, когда их никто не грабил.
Вот сейчас грабят, но можно кричать караул сколько угодно и где угодно, если от этого всё равно  ничего не изменится, никто не бросится выручать, а главное, устои власти не поколеблются, ну а если появится в том сомнение, тогда уж можно и поводок покороче натянуть, а то и вовсе намордник надеть. Но шут с ними дураками и подлецами. Опять я отвлёкся, хотя и зарекался затрагивать политику в этой книге.
С наступлением весны стало и нашей семье полегче: и дочка подрастала быстро, с каждой неделей преподнося нам новые радостные признаки своего взросления, и готовить её к прогулке стало проще–меньше одёжек одевать, и легче понимать стало, что её беспокоит, из-за чего она плачет. Но с улучшением погоды стало больше ночных полётов, которые выматывали молодых, здоровых парней: и лётчиков, и техников, и нас инженеров. Особое напряжение физических сил и нервной системы требовалось во время учений с боевыми стрельбами по мишеням. Однажды во время таких учений какой-то мой механик попался под горячую руку полковнику Грибу, и тот как-то его обозвал, что-то вроде “не мозоль глаза, как вертлявая собака”. Солдат оскорбился и пожаловался мне, что его “товарищ командующий обозвал собакой”. Я передал этот разговор начальнику политотдела корпуса, оказавшемуся поблизости, и спросил его, что делать, как быть. Он задумался на мгновение, а потом вымолвил: “Скажи солдату, что командующий не хотел его обидеть, а сказал это сгоряча”, и затем добавил, что в напряжённой обстановке к большому начальству с такими обидами лучше не соваться, а то и самому схлопотать можно, а он его после учений пожурит. Я послушался совета старшего товарища, неглупого и чуткого и так и сделал, как он советовал. Солдат удовлетворился косвенным извинением “самого товарища командующего”, как он уважительно сказал о нём, а я не схлопотал нагоняй от “самого товарища”.
Иногда, если случались отказы, приходилось искать и устранять их причину тогда, когда другие уже отправлялись спать, а некоторые уже и спали, если восстановление затягивалось. Один раз после того, как механик и техник не смогли обнаружить причину какого-то отказа на спарке УТИ–Миг–15, я забрался в кабину, надеясь, как бывало не раз, быстро найти её самому. Эти самолёты использовались для разведки погоды перед полётами и для провозки лётчиков в контрольном полёте с командиром звена или эскадрильи после длительного перерыва в полётах, например, после отпуска. В данном случае неисправная спарка была запланирована для разведки погоды в следующих ночных полётах, которые должны были начаться в тот же день с наступлением темноты. Но на этот раз отказ был сложный, перемежающийся, по пословице то потухнет, то погаснет и никак не хотел устойчиво проявиться. Я отпустил спать техника и механика, а сам провозился часа два ещё, но так и не устранил неисправность. Наказал дежурному по стоянке, чтобы самолёт отбуксировали в группу регламентных работ, когда те, как обычно с утра, приступят к работе, и чтобы они провели проверку при работающем двигателе, сымитировав условия, когда прибор отказывал в полёте. И только так удалось заставить отказ проявиться и устранить причину его возникновения. А я, выходит, зря урвал от своего сна два часа. Но хорошо, что было уже тепло, и я вдобавок ко всему не промёрз и не обморозил пальцы, так что мог продолжать дружескую переписку.
Следуя по инстанции, я ещё зимой дошёл до командира корпуса ПВО генерал–лейтенанта Коломийца, штаб которого находился у нас в Перми. Попал к нему на приём. Принял меня он очень хорошо, пообещал в ближайшее время удовлетворить мою просьбу, при мне позвонил своему кадровику, дал соответствующее распоряжение, но рапорт мой не подписал, сказав, что когда кадровик подберёт мне вариант моей замены, тогда и решится вопрос окончательно. Но видно, это была казуистическая хитрость кадровиков: выполнять устные распоряжения без письменной их фиксации в рапорте или другом документе не шатко–не валко. Я терпеливо ждал, когда же генерал, который выглядел человеком слова и действительно был таким, решит с помощью своих кадровиков мой вопрос. И возможно, долго пришлось бы ждать, если бы не случилось всё по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. А несчастье состояло в том, что наша квартира, где мы дружно жили с семьёй Ильина, приглянулась помощнику командира корпуса по тылу полковнику Михолапу, и он решил отдать её кому-то из своих родственников или друзей, а нас расселить: Ильина – в отдельную двухкомнатную квартиру, но в плохом районе, а меня – в 8-ми-метровую комнату, на 4 квадратных метра меньше, чем моя, сырую и у чёрта на куличках, намного дальше от центра, где была квартира Валиной мамы и куда нам часто приходилось ездить с маленькой дочкой, нуждаясь в помощи её бабушки. С этой новой “вводной” я отправился повторно на приём к генералу. Пока я ожидал в приёмной, из-за неплотно прикрытой двери в кабинет командира корпуса всё время слышался не свойственный его интеллигентной натуре голос на повышенных тонах, временами переходящий в возмущённый генеральский рык, и редкие робкие оправдания подвергаемого экзекуции полковника Михолапа. Наконец, дверь открылась, и оттуда вывалился весь красный и потный Михолап, а генерал, оказавшись у открытых дверей и увидев меня, пригласил заходить. Вначале, ещё не остыв, он недовольно спросил меня, что ещё нужно мне, ведь он держит мой вопрос на контроле. Но когда я ему рассказал, что мою семью с грудным ребёнком Михолап хочет упрятать в маленькую сырую комнатёнку, он опять воспылал праведным гневом к своему жуликоватому помощнику по тылу за то, что он не только какого-то офицера, но ещё и меня вдобавок хотел обжулить, и со словами “Рапорт у вас с собой?” подписал его, добавив что-то вроде следующей фразы: “Езжайте, желаю успеха. Мне докладывали, что вы это заслужили. А квартирой этой я распоряжусь сам, и Михолап её не получит”. Так, спустя почти год я добился, чтобы моё личное дело отправили в Калинин. А Михолапу наша квартира не досталась,  в нашу комнату вселился  Ильин, который имел на то полное право по составу своей семьи. Оставалось пройти конкурс, который сводился к собеседованию, но так как я его прошёл ещё год назад, то мне  беспокоиться было не о чём, просто надо было ждать приказа главкома о моём переводе, который не заставил себя долго ждать, поскольку НИИ–2МО непосредственно подчинялся главкому через научно–техническиё комитет Войск ПВО.

9. Прощай, авиация. Наука, будь добра, прими

Приказ о моём переводе пришёл в начале июня, а 6-го я уже передавал дела своему преемнику, Цувареву, назначенному ИО инженера полка вместо меня. На следующий день я дал прощальный банкет в офицерской столовой в городке и 8-го июня выехал всей семьёй к месту новой службы. На этот раз я ехал не с одним чемоданом, а погрузил нажитые кое-какие вещи в контейнер, который заказал заранее, пока готовились и ”ходили” мои документы. Уезжая, я испытывал двойственное чувство–и радости, и лёгкой грусти и говорил про себя: “Прощай, авиация”, понимая, что прощаюсь с не худшими годами своей жизни.
Сейчас, когда я пишу эти строки, отчётливо представляю всех моих сослуживцев, представляю такими, какими они были тогда: весёлыми, молодыми, энергичными, такими, каким был тогда я, или немного постарше. Сейчас многие из них уже покинули наш грешный мир, а остальные стали такими же пожилыми, как я, а то и старыми–престарыми, поскольку я тогда был самый молодой из них, кроме Бухтиярова, который был года на два моложе меня. Хочется верить, что большинство из них всё же живы–здоровы и иногда вспоминают меня и “минувшие дни, и службы, где вместе служили они”. Вспоминаю, как мы вместе преодолевали трудности не лёгкой службы в авиации, переживали горечь потерь своих товарищей по оружию и делили радость успехов. А пожелать им хочется не столько долгих лет жизни, сколько счастливой старости и лёгкого ухода в мир иной. А ещё хотелось бы думать, что несмотря на малый тираж книги, она попадёт в руки, если не кого-нибудь их моих бывших сослуживцев, то их сыновей, внуков, друзей или просто людей, знавших их, и им будет приятно прочитать о них, о том времени, в котором они жили,, и выражаясь помпезным языком, прикоснуться к истории, так как события 50-летней давности уже можно считать историей, особенно для молодых людей 20–30-ти лет отроду.
В 1-й мой приезд в НИИ–2МО со мной беседовал доктор наук, профессор Золотов Евгений Васильевич, будущий действительный член Академии наук СССР. Я ему, выражаясь языком Вани Солнцева, главного героя повести Валентина Катаева “Сын полка”, показался, и он сказал, что возьмёт меня в свой отдел. Но моя дружеская переписка с начальством слишком затянулась, и на планируемую под меня должность приняли другого офицера. Поэтому по приезде к месту новой службы со мной беседовал уже начальник другого отдела подполковник Крымов Владимир Васильевич. К моему удивлению в ходе беседы  выяснилось, что отдел этот занимается вопросами разработки и использования не авиации, а противоракетной обороны (ПРО). Это было настолько ново, что даже само упоминание о ней считалось секретной информацией. Это меня несколько заколебало, но Крымов меня успокоил, что никто этими вопросами не занимался, отдел создан недавно, и все будут осваивать новое научное направление практически с нуля, проявляя при этом творческую инициативу и научную фантазию, но не отрываясь от земли, для чего надо будет строить свою работу с соответствующими организациями промышленности, заказывающими органами и разворачиваемыми войсками, в которых испытывались первые элементы ПРО.
Сам Крымов стал начальником этого отдела вместо прежнего, полковника Берёзкина, который проштрафился тем, что на партактиве института выступил с критикой Хрущёва, обвинив его в волюнтаризме и возрождении культа личности, за что получил строгий выговор по партийной линии, был единодушно подвергнут остракизму, снят с должности начальника отдела и сослан в какую-то глухомань с понижением. А через два с половиной года почти единодушно попёрли с должности первого секретаря ЦК КПСС  самого Хрущёва, обвинив его в тех же грехах, что и Берёзкин. И получается, что ещё в 1956-м году в свои 20 лет я оказался невольно “провидцем”, предсказавшим новый культ личности, о чём упоминал в 1-й книге “Воспоминаний”.
Развенчан культ стараньями Никиты,
Но к культу новому  дорога не закрыта.
Пройдёт 5 лет, –  вновь сотворим себе кумира
И с ним перекроим мы карту мира.
Вот в чём я только оказался не прав, так в том, что перекроить карту мира с ним мы не смогли, а без него ещё больше всё профукали. Ну, что теперь об этом говорить. Вернёмся к нашим баранам (моим путям к науке) и поговорим о нашем девичьем (о противоракетной обороне).
Одним словом Крымов меня “уговорил”, да и выбирать было не из чего, не возвращаться же в полк, не солоно хлебавши, что было к тому же уже и практически невозможно, так как я был переведен в институт и назначен на должность научного сотрудника приказом главкома Войск ПВО, до которого было в моём положении как до царя далеко и как до бога высоко. Итак, мне предстояло войти, как выспренне я определил для себя, в храм науки. И на пороге нового этапа в своей службе, ещё не зная, как она сложится в этом “храме”, я был уверен в том, что и на новом поприще смогу проявить себя, ибо с детских лет верил и следовал утверждению Н. А. Некрасова: “воля и труд  человека дивные дива творят”. Мой тогдашний оптимистический настрой можно было бы охарактеризовать фразой, вынесенной в название  параграфа: “Здравствуй, наука, будь добра, прими”. Конечно, я не мыслил тогда такими категориями и рассуждал проще, но смысл моих первых шагов в научно–исследовательской работе сводился именно к этому.


ЧАСТЬ 4. ОТ МОЛОДОСТИ К ЗРЕЛОСТИ–ДЛИННЫЙ ПУТЬ

Глава 7.  Тернистый путь в науку
Калинин, НИИ–МО. 1962–1989 г. г.

1. Путь пока что не в науку, а к “науке”.

В своих воспоминаниях я увлёкся и немного забежал вперёд, описав, как я попал в отдел “святая святых” военной тайны, занимавшийся разработкой, испытаниями и внедрением элементов ПРО. Но вернусь на несколько дней назад и опишу не путь в науку, а пока что житейские прозаичные подступы к ней. От Перми до Москвы доехали благополучно, без особых беспокойств из-за Леночки, хотя было ей в ту пору 8 месяцев и несколько дней. А приехав в Москву и выйдя на вокзал , призадумались, держа ребёнка на руках, а стоит ли сразу ехать всем в Калинин: рабочий день уже кончится, ночевать негде. И решили заехать к моим родственникам в Подмосковье, в Электросталь, к родной сестре моей мамы тёте Оле и её  мужу Крюкову Виктору Павловичу, переночевать у них, а затем с утра пораньше мне одному поехать в Калинин, доложить о прибытии, найти съёмное жильё, устроиться, а затем вернуться за семьёй и привезти их. Так и сделали. Семья Крюковых была бездетная, мы думали, что они будут рады повозиться с первой и пока единственной племянницей по линии тёти Оли, но они, видимо, привыкли жить только друг для друга, тихо и размеренно и особой радости при её появлении не испытали. Ну, мы решили, что это свойственно, наверно, большинству бездетных, и на них не обиделись, тем более, что прожить у них Вале с дочкой пришлось всего два дня. Я успел добраться в Калинин до конца рабочего дня, хотя прямые электрички тогда ходили только до Клина, а дальше пришлось добираться даже не на тепловозной, а на паровозной тяге, осуществляемой ФЭДом, наверно, ещё военных времён. В тот же вечер я нашёл жильё поблизости от института у хороших радушных людей–Некрасовых: Марии Николаевны и Николая Арсеньевича, родителей одного из сотрудников института. И стоило это не дорого–25 рулей в месяц, впрочем такие цены, смешные по сравнению с теперешними (и не по абсолютной величине, а в процентном отношении к средней зарплате), были везде и в крупных городах, таких как Ленинград. Переночевав у них, заодно убедившись в отсутствии клопов, так досаждавших нам с мамой на одной из квартир в Ленинграде, я опять же с утра пораньше выехал в обратный путь в Электросталь, и на следующий день–12-го июня, ставший впоследствии недоброй памяти днём начала развала Советского Союза, мы приехали в город, ставший для нас постоянным местом жительства на всю оставшуюся жизнь, второй родиной. Но тогда ничего этого мы не знали, я на следующий день приступил к работе, а Валя занималась с дочкой, что было не так уж легко в чужой квартире, в доме без удобств, с общей кухней и печным отоплением. За водой тоже приходилось ходить к колонке. Да и с деньгами было не густо: Валя не могла работать, пока Леночка была совсем крошечной, а из моих 220 рублей помимо платы за квартиру, за дрова и торф для отопления я ещё высылал рублей по 30 своей маме, которая просила об этом, ссылаясь на то, что Оля ещё молодая, ей надо хорошо одеваться, а её маленькой зарплаты телеграфистки и маминой пенсии, тоже маленькой хватает только на питание. Но мы были молоды, полны жизненных сил, старались на трудностях не зацикливаться, считая их временным явлением, и более или менее успешно их преодолевали.

2.  “ В науке нет широкой столбовой дороги…“

Так изрёк когда-то классик революционного учения, закончив это не вызывающее сомнений изречение словами “и только тот достигнет её сияющих вершин, кто, не боясь усталости, карабкается по её каменистым тропам”. Всё абсолютно верно. Только проработав более четверти века в настоящей военной науке и около 20 лет в гражданской университетской, я бы добавил, что в современной науке тропы эти не такие уж узкие, чтобы карабкаться по ним, расталкивая локтями всех, идущих рядом. Наоборот, успеха более крупного и быстрее добиваются те, кто работают дружной командой, не присваивая себе чужих трудов, кто помогают друг другу, не видя в своих коллегах опасных конкурентов. К сожалению, этих правил и принципов придерживаются не все и не везде. Но летом 1962-го года я был далёк от этих “философских” рассуждений и сентенций, казавшимися мне очевидными много позже. А тогда я проглатывал одну научную книгу за другой, пытаясь найти свой пласт, своё место в огромном океане научных знаний, где можно было бы найти или придумать что-то новое, ещё не сделанное другими, и применить его в виде каких-то рекомендаций при разработке и внедрении новой техники, намного превосходящей по сложности знакомую мне, авиационную. Не ощущая скорых успехов в своих научных поисках, я начал постепенно утрачивать первоначальные интерес и энтузиазм в работе на новом поприще. К тому же я всё лето чувствовал себя плохо, температурил, но не сильно, и с недомоганием ходил на работу, так как наши местные эскулапы в институтской поликлинике ничего у меня не находили, а объясняли всё тривиальной простудой. Я и сам так думал, потому что в молодом институте с детским возрастом в 6 лет, где большинство начальников отделов и управлений были сами молодыми, царил спортивный дух, и в обеденный перерыв все играли в волейбол и баскетбол, в том числе и я, а после игры разгорячённый купался в Волге. Так с небольшой температурой я уехал вместе с Валей в отпуск, препоручив на это время дочку приехавшей молодой бабушке. Отдыхали в Краснодаре, потом–в Геленджике, и всё время я мёрз, купаясь даже в очень тёплом море с температурой воды 28;.  А когда приехали в Калинин, температура у меня подскочила до 39;, и тут уж у врачей не было спасительной возможности списывать всё на простуду, а пришлось направить хоть и с 3-х месячным опозданием на рентген, который и показал:  всё моё правое лёгкое до самого–самого верха залито экссудатом, свидетельствующим о наличии у меня благоприобретенного экссудативного плеврита, к счастью, как выяснилось в госпитале, не туберкулёзной этиологии, хотя при таких плевритах почти всегда обнаруживают туберкулёзную палочку. А у меня вот к удивлению и удовлетворению моего лечащего врача, замечательного, чуткого и внимательного Соркина Бориса Абрамовича никак не нашли. Попав в госпиталь 1.10.62 г., я не смог отметить с Валей день рождения нашей дочурки–исполнение одного годика. Оставалось только лежать и представлять её, малышку, какая она: беленькая, худенькая, подвижная, улыбчивая. Начали складываться слова 1-го куплета на мотив слышанной когда-то колыбельной песни, но в законченное стихотворение из-за продолжающей держаться высокой температуры  они оформились позже.

Колыбельная
                Любимой дочке Леночке
Медленно и плавно проплывают облака,
Тихо засыпают и деревья и луга.
Над твоей кроваткой,
Где ты дремлешь сладко,
Звёздочки мерцают в облаках.

Завтра мы пойдём гулять,
А сегодня надо спать.
Видишь, ночь настала,
Ты уже устала,
Папе надо тоже спать.

Мячик я куплю тебе резиновый, цветной,
И пойдём гулять с тобой по травке луговой.
Завтра солнце встанет
И с рассветом ранним
Скажет моей Леночке, вставай.
Также в госпитале “пролежал–пропустил” и 2-ю годовщину нашего союза двух сердец: мне кажется, что так звучит торжественней, чем годовщина свадьбы или женитьбы, и более отражает наши отношения в то время в 1960-м году. А в это, в описываемое время октября 1962-го года состояние у меня было очень тяжёлое: лекарства не помогали, температура держалась за 39; и не хотела подлая опускаться вместе с жидкостью в лёгких. Так продолжалось недели три, пока врач не решился сделать прокол между рёбрами и  откачать экссудат, но и после этого улучшение наступило не сразу, а только после 2-го прокола. Потому и стихотворение написал позже, когда самое трудное для нас двоих время осталось позади. А для Вали оно было особенно трудное, так как кроме переживаний за меня на ней лежали все заботы и беспокойства о дочке: и  когда  она была с ней, и когда её на время забрали в Пермь, поскольку решили, что пока так будет лучше обеспечен уход за малышкой, и Вале будет хоть какое-то облегчение. Проболел я в госпитале ровно два месяца и один месяц провёл в санатории в Крыму, вернулся домой только к Новому году. К этому времени у меня вышел 1-й печатный научный труд: материалы объёмом в 16 страниц отчёта о НИР, содержащих анализ путей решения поставленных в этой работе задач. Эти материалы я оставил перед тем, как лечь в госпиталь заместителю начальника отдела Гольдбергу Марку Израилевичу, и он, будучи ответственным за выпуск отчёта, поместил в нём их отдельной главой не забыв и себя обозначить её соавтором. Мне, конечно, было безразлично, каким считается мой труд, самостоятельно  написанным или в соавторстве, но для себя я взял за правило не приписывать себя в соавторы, если мой  вклад в издаваемую научную работу  того не заслуживает из-за своей малости. Наоборот, я сам иногда, уже будучи начальником, подключал кого-нибудь в качестве соавтора к выполненной лично мной научной работе, если моему подопечному не хватало научного труда для защиты, а чтобы соблюсти приличия и не обидеть человека не заработанным соавторством, поручал ему расчётную и оформительскую работу. А вот не безразличным для меня оказалось то, что в отделе про меня то ли “забыли понарошку", то ли забыли в самом деле и к празднику 7-го ноября не представили документы на присвоение очередного воинского звания “капитан”, а подготовили их только к новому году  после моего напоминания по выходе из госпиталя. Спасибо начальнику отдела кадров Новикову С.В., который с самого начала ко мне хорошо относился и выручил, послав представление и другие необходимые документы на подпись главкому не почтой, а нарочным, в результате чего не произошла задержка с подписанием их до следующего праздника 23-го февраля, и 30-го декабря мне было присвоено звание “капитан”. Как говорили шутя, вроде бы пустячок, а приятно. Тогда мне подумалось, не излишне ли я тщеславен. Но понял, что был не прав, что это не проявление тщеславия, а нормальная реакция каждого офицера на получение положенных ему в соответствии с особенностями воинской службы преференций, после того, как будучи в командировке в Москве, зашёл в гости к своему товарищу по службе в Б. Савино, бывшему инженеру полка Триандафилову Владимиру Владимировичу. Это был человек высокой культуры, воспитывавшийся в интеллигентной семье старой, ещё дореволюционной закваски, сын трагически погибшего перед Великой отечественной войной главкома ВВС. Ему тоже, как и мне, в своё время, по какой-то забывчивости задержали присвоение очередного воинского звания майор, хотя перед этим он отличился–рассчитал и разработал конструкцию установки для очистки ВВП ото льда и снега на основе списанного реактивного самолётного двигателя. Но премию за это дали  только исполнителю данной разработки капитану Яковлеву, организовавшему сварочные и сборочные работы, а автору не удосужились даже  во–время подготовить документы на присвоение очередного звания. Триандафилов обиделся и, используя старые связи бывших подчинённых отца, уважавших последнего за компетентность и порядочность, а теперь ставших большими начальниками, перевёлся “скоропостижно” в научно–испытательный институт эксплуатации и ремонта авиационной техники, где так же “скоропалительно” получил звание майор, задержанное ему Пермскими отцами–командирами. И теперь после первых приветствий он с гордостью показал мне мундир с майорскими погонами, прибавив: “А то бы, может быть, всё ещё ходил в младших офицерах, а так всё–таки уже старший офицер”. Так и со мной было, и хотя я сильно не обиделся, но служебного рвения у меня поубавилось, тем более, что “давили” на нервную систему плохие квартирные условия, из-за которых дочка часто болела, да и я чувствовал себя неважно в сырой квартире после перенесенной болезни. Поменяли квартиру, но попали из полымя в огонь–в мансарде было жарко до изнеможения, окно не открывалось, а форточка от жары не спасала. А квартиры в институте получали не ранее, чем через 3 года. Поэтому пока в науке я ещё не определился, то стал подумывать о том, не перевестись ли мне обратно в Пермь, но на более спокойную, чем в боевом полку, работу: в военном представительстве заказчика на одном из заводов военно–промышленного комплекса. Эта работа к тому же хорошо оплачивалась и считалась в нашей военной среде достаточно престижной. Озадачившись такой целью, я во время очередной командировки в одно из Главных управлений министерства обороны, ведавшее заказами вооружения, стал ходить по кабинетам и “предлагать” свою кандидатуру в Пермское  военное представительство. В очередном кабинете, куда мне посоветовали обратиться, мной заинтересовался подполковник Пономарёв и, узнав, что у меня в Перми живёт мать жены и на первых порах есть, где жить, дал адрес руководителя военной приёмки одного из заводов подполковника Эварда Бориса Львовича, чтобы я письменно изложил ему свою просьбу и данные о себе, и сам обещал ему позвонить насчёт меня. Я воспользовался его протекцией, отправил письмо и получил ответ, что сейчас пока вакансий нет, но когда она появится–примерно через год, он меня известит, и мне снова надо будет обратиться к Пономарёву для организации моего перевода. И действительно, менее чем через полтора года, когда я уже забыл о своём намерении, пришло письмо от  Эварда  с приглашением на освободившуюся должность. Знать, место это было на самом деле тёплое, а Эвард и Пономарёв были людьми и слова, и дела–и слова на ветер не бросали, и дела не откладывали в долгий ящик. Но я к этому времени стал втягиваться в новую работу, познал интерес к ней и  вкус результатов своих трудов, получил от института досрочно жильё, хотя и не отдельное, а с подселением, но зато две большие комнаты в трёхкомнатной квартире. Леночку удалось устроить в детский садик, рядом с домом, где мы теперь жили. Поэтому я написал, что обстоятельства у меня изменились и поблагодарил Эварда за внимание и обязательность. К этому времени у меня уже было  с десяток опубликованных научных работ, возникли неплохие рабочие контакты с конструкторскими и заказывающими организациями, Научно–техническим комитетом Войск ПВО, с войсками и военными ВУЗами, вырисовалось выигрышное в плане новизны и актуальности научное направление, в рамках которого я самостоятельно в начале 1965-го года подготовил и опубликовал отчёт о НИР, получивший положительное заключение её заказчика. И я стал всерьёз подумывать о подготовке и защите кандидатской диссертации, готовиться к сдаче и сдавать экзамены кандидатского минимума по иностранному языку и философии.
В то время допускалась защита диссертации без её специального оформления в соответствии с требованиями Высшей аттестационной комиссии, а по самостоятельно выполненной, законченной научной работе, имеющей научную новизну, показывающей знания автора, соответствующие знаниям кандидата наук, и оформленной в виде отчёта о НИР или доклада по результатам опытно–конструкторской работы. Мой самостоятельно выполненный отчёт о НИР немного не дотягивал до того, чтобы представлять его в качестве кандидатской диссертации, и я не претендовал на это, тем более, что не проработал в институте ещё и 3-х лет, отводимых обычно адъюнктам очной адъюнктуры. За год после выпуска самостоятельно отчёта я сдал экзамен и по специальности, довёл свои наработки до нужной кондиции и оформил их в виде диссертации. Оставалось выйти с ней на защиту. Но это-то и оказалось не так-то просто. Для некоторых научных сотрудников каменистая тропа, по которой карабкались к сияющим вершинам науки, казалась слишком узкой, чтобы шагать по ней вместе, и им казалось правильным, что молодые и слишком ранние могут ещё и подождать, пропустив вперёд более старших и потому более заслуживающих возможности первыми подняться к этим вершинам. Поэтому началось притормаживание особо резвых, в том числе и меня, путём дачи на  технических совещаниях отдела ценных рекомендаций (ЦР) и заседаниях научно–технических советов (НТС) в управлении ещё более ценных рекомендаций (ЕБЦР) по улучшению, растянувшееся ещё на год. А с задержкой защиты было связано и другое меркантильное обстоятельство: получение отдельной квартиры, которую мне обещали при вселении в коммунальную всего на 1 год позже, чем всем прибывшим со мной в институт в 1962-м году, то есть летом 1966-го года. Но наступил уже 1967-й год, а меня всё кормили обещаниями, а помощник начальника института по тылу полковник Ермаков  даже чуть ли не стыдил: “Ведь вы же получили жильё на год раньше других”. Я понял, что так может продолжаться слишком долго, и дружеская переписка с начальством в виде рапортов, как в Перми, здесь не поможет. Поэтому попросил своего друга Хохлова сделать мне вызов в Ленинград на какое-нибудь фиктивное совещание, на которое мне ну никак нельзя не приехать. Как в стихах Корнея Чуковского “Вожатый удивился, трамвай остановился”, так и моё начальство удивилось, поездка совершилась.
Вместо мифического совещания  отправился я в альма–матер и встретился со своим бывшим руководителем дипломного проекта начальником кафедры электротехники Лысенко Алексеем Петровичем, с которым предварительно по телефону обговорил цель своего приезда и время, когда он сможет меня принять. Он меня хорошо помнил, а когда я показал ему несекретный вариант своей диссертации и сказал, что хотел бы поступить в очную  адъюнктуру, Алексей Петрович не колеблясь дал добро на поступление, которое сводилось только к присылке личного дела, так как экзамены кандидатского минимума у меня были сданы на отлично и могли быть засчитаны за вступительные, и согласился быть научным руководителем, гарантируя, что через год я защищусь и останусь работать у него на кафедре. Он к этому времени стал полковником, доктором наук и имел солидный вес и авторитет в академии, но не мог обещать быстрое получение квартиры в Ленинграде, в лучшем случае через 2–3 года. Это немного охладило мой пыл, но всё равно я вернулся окрылённый и подал рапорт по команде о поступлении в адъюнктуру академии. После этого я имел продолжительные беседы со своими начальниками, которые удивлялись, что меня не устраивает, ведь здесь я один из первых кандидатов в кандидаты наук, а вот если не поступлю в адъюнктуру (??!), что тогда я буду делать? Назад они меня уже не примут, и буду я в академии не солидным учёным, а мальчиком на побегушках в какой-нибудь лаборатории. Да если и поступлю, то здесь я защищусь быстрее. Поэтому они рекомендуют забрать рапорт себе на память и готовиться к  предварительной защите диссертации на секции НТС управления. Посоветовавшись с Валей, я решил, что в чём-то они если и не правы, то жить на частной квартире в Ленинграде с маленьким ребёнком более 2-х лет  не очень радостно, и потому лучше с ними согласиться, тем более, что в случае дальнейшего моего “притормаживания” я мог повторить заход с рапортом и успеть к осеннему приёму документов в адъюнктуру. На следующий день я забрал свой рапорт. Моё начальство в лице начальника управления В.Ф. Иванова всё же восприняло серьёзность моих намерений и объявило дату моей   предварительной защиты примерно через месяц, где-то в конце апреля. На этот раз защита прошла без сучка и задоринки, но я настолько вымотался за этот месяц, что из-за нервного напряжения стал плохо спать: проснусь среди ночи, появляются мысли, как надо что-то изменить, что-то улучшить в диссертации, и пошли скакать “мои мысли, мои скакуны”. А тут уже и рассвет, надо вставать и идти на работу.
Поэтому сразу после защиты я взял подвернувшуюся кстати горящую путёвку в Сухуми, поехал туда сначала сам, а через неделю приехали и Валя с Леночкой. Они устроились рядом с санаторием на частной квартире, у меня на следующий день после приезда в Сухуми восстановился сон, и мы всей семьёй хорошо отдохнули. Хотя в мае вода была ещё холодноватая, мы всё равно понемногу купались, загорали, гуляли и были довольны всем и друг другом в 1-ю очередь. Это был наш  2-й отдых на море всей семьёй: вместе с дочкой. 
А 1-й был в 1965-м году в Ялте. Лена росла бойкой, шустрой девочкой, с повадками и характером мальчика, гоняла с мальчишками футбол, лазила по деревьям, в шортиках и футболке, с короткой стрижкой выглядела как мальчик. Многие часто и называли её мальчиком, что ей начинало не нравиться. Поэтому в Ялте она однажды подбежала к нам такая радостная, что мы сначала даже  не поняли отчего, и сообщила нам: “ Мама, меня одна тётя девочкой назвала!” И тогда в 1965-м, и теперь в 1967-м, и во все последующие годы мы всегда отдыхали всей семьёй, было всем очень весело и радостно, и сейчас  мы не представляем, как в некоторых семьях отдых с детьми считают обузой.
Возвращались мы домой в начале июня. Исполнялось 5 лет, как мы приехали в Калинин. Второго декабря я защитился на Учёном совете института. Моим официальным оппонентом я попросил быть Алексея Петровича Лысенко. Он согласился, но к моменту моей защиты вырос как на дрожжах: стал профессором и генералом. А доктором у меня уже был назначен ставший к тому времени начальником управления профессор Любимов Ю.И. Иметь в оппонентах двух докторов допускалось, но было не принято, приравнивалось к тому, как будто бы диссертант с жиру бесится. Но менять что-то было уже поздно, и вышел я на защиту, как нажравшийся в два горла обжора. А защитился я уверенно и убедительно, со счётом 16:0, чем привёл в некоторое удивление своего непосредственного начальника Крымова Владимира Васильевича: “Надо же, я и подумать не мог, что ты сможешь так собраться и так отлично защититься. Как это у тебя получается?” Я знал, как это у меня получается: и перед защитой дипломного проекта, и перед ответственными докладами напевал про себя с самого раннего утра “Вставай, страна огромная,…” и “Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались”. Но я подумал, что такое объяснение могут счесть не серьёзным, и ответил: “Пошли на пользу неоднократные доклады в отделе и управлении”. И это, действительно, имело место быть. А вскоре Владимир Васильевич опять был озадачен вызовом меня в Москву в какой-то главк, с которым мы не имели дел. Его опять организовал мне Хохлов, на этот раз по своей инициативе – на банкет по случаю защиты нашего однокашника Садомова Ю.Б., соавтора его нескольких научных трудов. Банкет состоялся в ресторане Прага. Научным руководителем у Садомова был известный в ту пору трудами по теории автоматического управления учёный–профессор Солодовников В.В., по учебнику которого мы учились. Был он со своей женой, молодой ещё дамой, с волосами медного отлива, напомнившей мне златокудрую героиню понравившегося мне в юности романа Веры Кетлинской  “Иначе жить не стоит”. Я пригласил её на танец и сказал ей об этом. Сравнение это ей понравилось, и она потом ещё сама пригласила меня на танец. Банкет прошёл отлично, было весело, пели сочинённую мною по случаю песню на злобу дня, на известный мотив: “Ту–104–самый лучший самолёт, а Юра Садомов–самый умный кандидат. Быстро, надёжно и выгодно летать…” и что-то шуточное ещё в том же духе. Ночевали у Хохлова в его номере в гостинице Россия. Наутро у обоих болели головы, а ему надо было делать доклад в главке, мне тоже надо было идти с ним, чтобы отметить командировку. Как быть? И тут он “открыл” и показал мне способ быстрого выздоровления–принять очень горячую ванну. Помогло, и мы со светлыми как стёклышко головами отправились к нему в главк. Потом я несколько раз пользовался этим способом “опохмеливания” после банкетов, и всегда успешно: сосуды расширялись, и помогало сразу. Раз речь зашла о банкетах, хочу рассказать ещё об одном из них, интересном с неожиданной стороны для меня и всех на нём присутствующих. Защитился один из наших сотрудников–Прокофьев Вячеслав, и как положено, устроил после защиты банкет. Подняли по традиции 1-й тост за успешно защитившегося диссертанта, хотя приехавший на защиту родной дядя Вячеслава, “по совместительству” секретарь партийной организации профкома ЦК КПСС (был и такой профком, оказывается), порывался первым произнести тост, но не успел. Наконец, еле дождавшись, пока немного закусят после 1-го тоста в соответствии с присказкой после 1-й и 2-й перерывчик небольшой, поднял тост, неожиданный для всех, поскольку в силу своего возраста никто не слышал, как поднимали тосты в честь вождей. И дождались такого тоста: “Дорогие товарищи, я предлагаю поднять бокалы и выпить за здоровье нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева”. А дядя–секретарь, дождавшись начала не очень бурных аплодисментов после немой сцены и затянувшейся паузы, выпил и сел, довольный собой, будто в том его было призванье. После этого само собой родилось стихотворение
Всё для блага человека
          Мы не пашем, не сеем, не строим,
          Мы гордимся общественным строем             
             Из концерта юмора и сатиры “Опавшие листья”
Мы живём в стране Советов,
Той, что лучше всех на свете.
Каждый счастлив в ней и рад,
Рад и счастлив стар и млад.
Всё у нас для человека,
Всё во имя человека!
И о том в любой газете
Может каждый прочитать.
Кто не верит,
Пусть проверит,
Ну хотя бы на примере,
Как живёт простой советский
Человек, нам всем известный,
Кто для нас – отец и мать.

Мы своим гордимся строем,
Скоро коммунизм построим
На одной шестой Земли,
Чтоб затем и все смогли
Жить для блага человека,
Жить во имя человека.
Наш таков девиз и клич.
И о том в любом журнале
Может каждый прочитать.
А чтоб в том не обмануться,
Надо только оглянуться,
Посмотреть: таких немало,
Кто живёт, как дорогой наш
Брежнев Леонид Ильич.
Всё во имя Человека, всё для блага Человека,
Потому что Человек тот – генеральный секретарь.
Шёл 6-й год нашего пребывания на калининской земле. Самое трудное время, казалось, прошло, но впереди наряду с успехами и радостями поджидали и новые трудности, взаимосвязанные: получение должности старшего научного сотрудника (СНС), соответствующей моему новому статусу учёного, и переселение, наконец-то в долгожданную, много раз обещанную отдельную квартиру, тем более что для этого появились дополнительные веские основания–рождение сына в марте 1968-го года.
 
3. Под лежачий камень и вода не течёт

Справедливость этой пословицы неоспорима. Но я бы со своей стороны, с учётом своего жизненного опыта добавил: под прыгающий камень вода тоже не потечёт, если не направить её русло в нужную сторону–к камню. Я говорю это к тому, что, успокоившись после защиты, я уподобился лежачему камню и некоторое время ждал, что дивиденды в награду за мой напряжённый труд придут сами собой. А вообще-то и были на то  некоторые основания. Таких молодых кандидатов, защитившихся передо мной в 5-ти–6-тилетний срок уже после образования НИИ–2МО как такового в 1956-м году, можно было пересчитать по пальцам: это Олег Сидоров, Юрий Титов, Игорь Артемьев, Анатолий Королёв, Николай Циклинский, Владимир Асеев, Павел Шахпаронян, Геннадий Алексенцев, Владимир Кириллович Барышев, Климентий Семёнович Мережков и ещё несколько человек, а докторов наук вообще было раз–два и обчёлся: Золотов Евгений Васильевич, Любимов Юрий Иванович, Чембровский Олег Александрович, Трегуб Яков Исаевич. Это потом, лет через 5 количество докторов наук перевалило за десяток, а кандидатов–за полсотни. А на 1967-й год дела обстояли так, что кандидатов наук было меньше, чем должностей СНС в 10-ти управлениях, включающих в себя более 50-ти отделов, и их, естественно, занимали заслуженные, опытные, но не защитившиеся сотрудники предпенсионного возраста, планомерно уходящие в запас. Поэтому я надеялся, что после защиты, в крайнем случае через 2–3 месяца, когда придёт решение ВАК о присвоении мне учёной степени, мне предложат какую-нибудь освободившуюся должность СНС. Но время шло, полгода и больше, никто мне ничего не предлагал, и тогда-то в голову и пришло мне, что моя активизация научной деятельности после защиты (написание статей в различные сборники и журналы, выступления на всевозможных семинарах и конференциях, подготовка разных руководств по эксплуатации и тактико–технических требований в эскизные проекты промышленности) подобна подпрыгиванию камня, чтобы под него потекла вода, но для этого ещё нужно направить её к камню, а не в обход него.
Меня к этому времени пригласили в Пушкинское училище радиоэлектроники ПВО, которое недавно преобразовали в высшее инженерное заведение и в котором ощущалась острая потребность в кадрах, особенно в дипломированных. Там тогда вообще было всего 3 кандидата наук: заместитель начальника училища по НИР Уханов Виталий Фёдорович, начальник кафедры Журавлёв Юлий Павлович и старший преподаватель Шубинский Игорь Борисович. Все трое меня хорошо знали, кому-то я чем-то помог при написании ими диссертаций, с кем-то встречался на конференциях и испытаниях. Поэтому, когда я приехал в училище, меня как драгоценную находку препроводили к начальнику училища генералу Горелову, чтобы решить практически вопрос о моём переводе на должность старшего преподавателя с перспективой в ближайшие 2–3 года назначения на должность начальника кафедры. Но меня, как и в Ленинграде, в академии, интересовал в 1-ю очередь вопрос с жильём, а обещать получение квартиры ранее, чем через 2–3 года, и здесь мне не могли. Это сильно поубавило интерес к новой работе, так как я понимал, что жить на частной квартире такое длительное время с 2-мя маленькими детьми, один из которых только что родился, очень тяжело. Я сказал, что надо подумать, посоветоваться с женой и на том к огорчению всех моих собеседников распрощался и уехал. А приехав в Калинин, заявил всё тем же начальникам, что меня берут на полковничью должность, а заодно приврал, что квартиру там получу быстрее, сделал, так сказать, тонкий намёк на толстые обстоятельства. Намёк поняли, и всё опять повторилось сначала, как и полтора года назад. Меня уговорили ничего не менять в своей жизни. “Не затем, мол, мы тебя готовили, растили из тебя учёного, чтобы ты “задаром” кому-то достался; зря волнуешься, вопрос о тебе почти решён–на месте: через месяц освобождается должность СНС в другом управлении по профилю твоей теперешней работы, и в том управлении тебе выделят квартиру”. Поездка в Пушкин оказалась не напрасной, вода была направлена по новому руслу в сторону моего замшелого камня. На следующий день я был приглашён на беседу к начальнику этого другого управления Шараховичу Дмитрию Станиславовичу, который, живя в одном доме с нами, знал нашу семью и наши не лёгкие жилищные условия. Поэтому разговор был доверительный, а поскольку сам он был человек высокой культуры, обязательный и  глубоко порядочный, я проникся к нему уважением и доверием и отправил в Пушкин письмо с отказом от их предложения. Это было в сентябре, а через месяц, в октябре, как мне и обещали, я перешёл на работу на должность СНС в отдел вычислительных средств и в тот же день получил ордер на двухкомнатную квартиру. Квартира была не лучшая, старой планировки (хрущёвка), на 1-м этаже, угловая– с крошечной прихожей, но мы после 4-х лет жизни в коммуналке с женщиной, злоупотреблявшей алкоголем, были несказанно рады и такому новоселью, и первое время по вечерам, управившись с делами, уложив детей спать, испытывали чувства тихой радости и душевного спокойствия. Дальше наша жизнь пошла по спирали на улучшение. Всё было хорош, пока не настал 1969-й год.

4. Тяжёлый год 1969-й, год горестных потерь

Начался этот год, как и все другие, встречей всей семьёй дома за праздничным столом у нарядной, живой, пахучей ёлки. Уложив детей спать, маленького–пораньше, старшенькую–попозже, сидели чуть ли не  до утра у телевизора, смотрели праздничный концерт, а утром, как сомнамбулы, еле поднялись, кому–малыша кормить, кому–дочку вести на праздничную ёлку в театре. 10-тидневных каникул тогда не было, и через день начиналась рабочая неделя. И вот, когда я пришёл с работы в среду, 7-го января, меня встретила со слезами на глазах Валя. Сразу понял, что-то случилось. “Умерла мама”, – сказала Валя и обняла меня. Слёзы покатились и у меня, столько лет прошло с тех пор, как плакал последний раз, и вот пролились горьким дождём. Немного успокоившись, пошёл отпрашиваться у начальства, оформлять отпускной билет у дежурного по институту, так как рабочий день закончился и строевой отдел уже был закрыт. Хорошо ещё, что деньги нашлись на дорогу–незадолго до этого Валя единственный раз выиграла в новогоднюю лотерею. Порадовалась тогда, так как с деньгами в это время было трудно, жили на одну мою пока ещё не большую  зарплату, а сама она была всё ещё в декретном отпуске. И вот эти деньги не порадовали приобретением чего-то приятного и полезного, но выручили в горестный час. Полетел на похороны один, так как детей не с кем было оставить. В ожидании посадки на самолёт в Москве перебирал в памяти тяжёлую мамину жизнь и жалел её до слёз. Так нескладно сложилась вторая половина её жизни и особенно её последние годы, точнее 8 последних лет.
В1968-м году летом, за полгода до её кончины я приезжал с Леной в Краснодар в отпуск, похвастался, что защитил диссертацию, думал, что доставлю её радость. Ведь она всегда так радовалась даже меньшим моим успехам и очень гордилась ими. А сейчас восприняла эту весть спокойно, почти равнодушно: или сознание её уже стало заволакиваться мглой, через которую не просачивались земные радости, или уже настолько ослабла, что из неё уходили последние жизненные силы. А два года назад во время очередного моего приезда она с интересом на всё реагировала, была очень оживлённой при разговоре со мной, любила смотреть телевизионные передачи и даже иногда их комментировать. Так, во время показа концерта Муслима Магомаева, когда Оля сказала, что я очень похож на него, мама чуть ли не с обидой сказала: “Ну что ты, Олечка! У нашего Серёженьки благородное личико, а у этого Муслима вульгарная рожа”. Мы с Олей тогда посмеялись, не поняв, была ли это шутка, сказанная не в обиду Магомаеву, а просто к слову, или ей, действительно, так казалось из-за большой любви ко мне, рисовавшей всё, что касается меня, в розовом цвете, а все мои достоинства–в сильно преувеличенном виде. Вспоминались и другие случаи проявления её гипертрофированной любви. Так, когда жили с ней на хуторе Ленинском, она искренне убеждала меня, что мои рисунки в школьной  стенгазете намного лучше, чем у другого мальчика,  хотя у того были явные задатки будущего художника. И вот теперь ничего этого не будет. Много лет спустя, когда боль утраты немного утихла, сложилось стихотворение:

Всё проходит: любовь и страдания,
Боль разлук, ожидание встреч.
Остаются лишь воспоминания,–
Те, что нам удаётся сберечь.

Всё проходит и всё меняется,
Забываешь, чем встарь дорожил,
Лишь порой иногда вспоминается,
Что когда-то и с кем-то дружил.

Лишь любовь матерей незабвенных
Невозможно забыть никогда.
Если жизнь – основа вселенной,
Мать – основа жизни тогда.

Мама всегда почему-то плохо себя чувствовала по средам и особенно боялась 7-го числа каждого месяца. Когда проходил этот день, она с облегчением вздыхала. И умерла она в среду, 7-го числа, в день рождества Христова. Была ли она по-настоящему верующей, не уверен. Скорее всего, вера её была сродни вере Филиппа, описанной Юрием Нагибиным в одном из его рассказов. В его представлении она ассоциировалась со стержнем, делающим пребывание людей на земле осмысленным, полезным, не предаваемым забвению, не пропадающим в туне. Такой стержень, такую веру он видел в виде некоей большой вселенской Совести, впитывающей в себя по капельке совесть всех живущих на земле людей, заставляющую их совершать хорошие, благочестивые поступки, любить ближних, заботиться о более слабых, делать бескорыстно добро для знакомых и не знакомых, не думая об ответных обязательствах или хотя бы благодарности, то есть жить по совести или, как стали говорить позднее, по божески. Но то, что умерла она в день рождества, считается у верующих признанием больших заслуг перед богом и людьми. Мне самому тоже нравится такая трактовка веры, созвучная с уровнем познания мира и мироощущением большинства людей, а замечательные стихи Юрия Эйтина “Где-то среди звёзд затерялась мама
  И с любовью смотрит на меня с небес”
с учётом этого представляются не признанием райской загробной жизни, а прекрасной метафорой, символизирующей продолжение духовной жизни после физической смерти–в памяти близких людей и в ощутимом присутствии ушедших в повседневной жизни оставшихся в живых.
Похоронили маму на следующий день после моего прилёта. Соседи на поминках говорили, как заведено, добрые слова, вспоминали её доброту, отзывчивость, терпеливость несмотря на то, что многие годы была прикована к постели.
Нас, её детей, кончина мамы сблизила, стёрла из памяти старые обиды, накопившиеся к тому времени, объединила в желании жить дружно, больше заботиться друг о друге. Какое-то время так и было, а потом старые обиды стали проявляться, на них накладывались новые, и как ржавчина стали разъедать отношения между Ольгой и Алексеем. А всему виной эта злосчастная частная (личная, как тогда называли) собственность, которую они никак не могли считать справедливо распределённой с учётом необходимости содержания и ухода за больной мамой, вся тяжесть которого лежала на Оле. Поэтому я никогда, нисколько не жалел, что отказался от своей доли (одной трети) отцовского наследства, доставшегося маме после смерти отца и оформленного ею на нас троих. Тем самым избежал я всех ссор, дрязг и споров, кто кому больше должен. У меня был с детства выработан устойчивый иммунитет к опасности заболеть вещизмом, стяжательством, тягой к обогащению. Всё это мне претило в силу воспитания в этом духе и в семье, и в обществе. Поэтому, когда за кончиной мамы последовала 19-го января смерть дяди Вити в Электростали, я не прельстился ничем из вещей, которые раздавала тётя Оля родственникам, их друзьям и соседям, а взял на память только трёхтомник Гиляровского и старый фотоаппарат ФЭД, который скрашивал последние годы жизни моего  дяди. Видел я его за неделю до смерти, когда после похорон мамы на обратном пути заехал к ним. Он был уже очень плох, страдал от сильных болей, как все больные раком, вместе с ним страдала и мучилась тётя Оля, а я ничем не мог им помочь, даже утешить, успокоить не мог и не стал говорить им о смерти мамы. Боль утрат и переживания наложились друг на друга, было жаль и маму, и себя, и тётю Олю, потерянную, оставшуюся одной –  одиношенькой без близких в городе. Несколько раз я навещал её, утешал, как мог, но чувствовалось, что без дяди Вити она  не жилица. Но и взять её  к себе в семью с маленьким годовалым ребёнком было не выходом: она, привыкшая к тишине и покою,  прожив всю жизнь в бездетном браке, долго бы не выдержала. А может быть и нет, и надо было попробовать, но что теперь гадать-говорить.
Тем не менее, к лету боль утрат немного притупилась, и мы с Леной отправились отдохнуть на море, в Анапу. А маленький Серёжа остался с Валей и приехавшей в Калинин её мамой. Им бедным, конечно, было не легко, но они отпустили нас без тени упрёка или обиды. Жизнь наша снова начала входить в нормальную колею, но в конце года, как заключительный траурный аккорд в реквиеме, пришло извещение соседей тёти Оли об её кончине. Любые похороны близких людей оставляют в душе неизгладимый след, но когда это третьи похороны за год, то это особенно тяжело переносится. С её смертью оборвалась последняя нить, связывавшая меня с миром и атмосферой жизни моей мамы, а я не успел расспросить ни маму, ни её сестру об их жизни, и в памяти осталось только то немногое, что они сами рассказывали под влиянием минутных ностальгических воспоминаний. Что-то их духовно разъединило когда-то, чувствовалась в их отношениях какая-то трещина, несмотря на видимую заботу и помощь нам со стороны тёти Оли. Но что это что-то было, так и осталось тайной, унесенной ими с собою в мир иной. Вот так грустно и печально закончился этот несчастливый для нас 1969-й год. 

5. Длинная дорога в дюнах. Вершина пути и звёздный час

Эта фраза, заимствованная из названия одного кинофильма, использована в качестве названия подраздела, в котором описываются события периода моей жизни и работы в НИИ-2МО в 1970–1986 годах. Почему взят именно этот период? Потому что в этот период продолжались моё дальнейшее становление как научного сотрудника, повышение научной квалификации, служебный рост и в то же время шло успешное продвижение по своему жизненному пути, к своим вершинам у каждого члена нашей семьи, даже у самого маленького, нашего сына. Он быстро подрастал, крепкий, здоровенький, правда, немного полноватый. Назвали его в честь меня Серёжей. Помогать нам растить его и Лену приезжали Валины мама и сестра. Нам иногда даже удавалось оставлять на их попечение маленького Серёжу, а самим уезжать на море. Так, в 1970-м году Серёжу оставили с бабушкой, а сами с Леной и Галей поехали отдыхать в Сочи. А когда ему исполнилось 4 года, то поехали и вместе с ним в Одессу. Но обе эти поездки были с не очень удачным, мягко говоря, завершением. В 1970-м году во время нашего отдыха в Сочи началась холера, въезд и выезд были ограничены, и Гале пришлось при прописке доказывать своё право на въезд, а Вале срочно покидать Сочи на несколько дней раньше планировавшегося срока, так как заболела Лена, причём в страхе, чтобы их не сняли с поезда из-за карантина. А в Одессе пришлось переживать из-за Серёжи, у которого произошло отравление, и мне пришлось бежать сломя голову несколько кварталов до телефонной будки, чтобы вызвать скорую помощь, а затем полчаса всем нам быть в томительном ожидании её приезда и бояться, чтобы не упрятали в инфекционную больницу. Но всё обошлось сравнительно благополучно–промыванием желудка у Серёжи и нашими переживаниями. В дальнейшем все поездки с детьми на море, в основном в Анапу, завершались благополучно. Семью нашу можно отнести к водоплавающим, так как на море мы ездили каждое лето, Лена занималась плаванием в бассейне с 7 лет, а Серёжа даже с 4 лет, и оба добились больших спортивных успехов. Лена многократно занимала призовые места, включая и первые, в пионерских лагерях, в школьных городских и областных соревнованиях, а Серёжа даже превзошёл её, участвуя во всероссийских соревнованиях и выполнив норматив кандидата в мастера спорта СССР. К 14-ти годам он уже показывал результаты, близкие к нормативу 1-го разряда, и я ему ко дню рождения посвятил следующее стихотворение.

14 лет–это возраст  взросления,
Когда закаляется воля людей.
Тебя    поздравляя с твоим днём рождения,
Желаем успехов во всём и везде.

Пусть будет везенье в учёбе и спорте,
Но знай, что удача к тому лишь придёт,
Кто, не расслабляясь, настойчиво, твёрдо
К намеченной цели по жизни идёт.

Тогда неудачи врасплох не застанут,
Лишь только расстроят, быть может, на миг.
И воле окрепшей подвластными станут
Вершины, которых ещё не достиг.

Его спортивные успехи подтверждают правильность моей любимой поговорки, заимствованной из стихотворения Некрасова:
Воля и труд человека
Дивные дива творят.
А в детстве сын не проявлял каких-либо спортивных качеств и данных. Был он полноват для своего детского возраста, да к тому же любил покушать, особенно любил масло. Мы в это время прочли рассказ английского писателя “Он без ума от масла” о таком же полном мальчике, любителе масла, который во время бомбёжек Лондона немецкими самолётами пользовался тем, что все в спешке бежали в бомбоубежище и не замечали, как он по первому сигналу воздушной тревоги успевал прошмыгнуть в кухню и съесть быстро несколько ложек масла, в котором его ограничивали, до того, как его уведут с собой родители. Мы посочувствовали ему и нашему сыну и стали ужинать втихомолку без него, а масло старались вообще ему не показывать. А потом спорт, плавание сделали своё дело, и он стал стройным, сильным, красивым парнем. И мы благодарны за это, и за то, и что плавал хорошо его первому и единственному тренеру, замечательному человеку Наталье Владимировне Шадуйко, которая заботилась не только о спортивных результатах своих воспитанников, но и об их общем развитии и воспитании. Встречаясь иногда с нами случайно в городе, она всегда живо интересовалась жизнью Серёжи и Лены, у которой она тоже была тренером, помнила их много-много лет спустя, после того уже, как они выросли и перестали у неё тренироваться. Пусть и дальше сопутствуют ей в работе педагогические успехи, благодарность и уважение её воспитанников и их родителей.
Учился Серёжа отлично, закончил школу только с двумя четвёрками. В военное училище поступать не захотел, хотя поступление туда было бы ему стопроцентно гарантировано. Мы с Валей решили не настаивать, а за год до поступления съездили с ним на день открытых дверей в МИЭТ (московский институт электронной техники), который ему очень понравился. Он стал готовиться к поступлению, много занимался, закончил заочно годичную математическую школу при МИЭТ и в 1985-м году при конкурсе 8 человек на место поступил в этот престижный институт.
Лена после школы, как и хотела, поступила в медицинский, тоже  престижный в нашем городе институт, а заниматься плаванием и добиваться, как Серёжа, более высоких спортивных результатов не захотела, объясняя своё нежелание тем, что у мастеров–пловчих не женские широкие плечи. Поступлением в институт в свои неполные 17 лет, с первого раза, тогда как многие делали для этого несколько заходов, она нас очень-очень порадовала, и мы очень-очень гордились этим и желали ей много счастья. Эти светлые чувства и добрые пожелания к её 18–летию мы выразили в поздравительной открытке следующего содержания.
                Дорогая наша доча!
Поздравляем тебя с полным совершеннолетием, знаменующим твоё вступление в лучшую пору жизни. Желаем, чтобы эта пора не прошла для тебя бесцветно, а одарила тебя всеми радостями любви, дружбы, сознания своей полезности и необходимости для других. Будь счастлива! У тебя всё впереди, но не забывай, что и время быстро идёт. Цени себя и других, и тебя будут и ценить, и любить тоже.
                4.10. 79.          Любящие тебя родители.
Закончила Лена институт в 1983-м году и где-то в это же время вышла замуж, но, мягко  говоря,  не  очень  удачно,  хотя  и не  без  пользы:
10-го августа 1984-го года родился хороший мальчик, весом 4,2 кг., ростом 56 см., наш внук, надежда на продолжение рода. Хотели назвать как-то очень заковыристо модно, типа Филиппок, а, в конце концов, Лена назвала его Серёжей, чем нас и удивила, и обрадовала. До декретного отпуска она успела закончить интернатуру в Ростове, но работать там не осталась, а вернулась в Калинин. Теперь мы ей помогали растить малыша, как в своё время помогали нам Валина мама и Галя. А вот устроиться на работу врачом у нас было сложно, и Лена вынуждена была после декретного отпуска больше года работать медсестрой в ожидании пока освободится должность врача.
Валя  тоже успешно продвигалась по своей служебной лестнице, работала мастером на молокозаводе, помощником начальника областного управления сельского хозяйства, ведущим, а затем главным специалистом  и начальником отдела в том же управлении.
Я в этот период тоже не “отставал” от своих домочадцев: получил учёное звание СНС, почётный знак “Изобретатель СССР”, орден “За службу Родине в Вооружённых силах”, должности заместителя и начальника отдела, воинские звания подполковник и полковник, стал членом Межведомственного координационного совета по радиоэлектронике, на заседаниях которого иногда доводилось встречаться с генеральными конструкторами Шабалиным, Ларионовым, Лопато и выступать от лица института. Часто приходилось работать в различных комиссиях с главными конструкторами различных проектов Володиным, Липаевым, Фараджевым, Макаровым, с начальниками отделов и управлений, полковниками и генералами Главного штаба, Главного управления вооружения и Научно–технического комитета Войск ПВО страны.
Поэтому, когда после выхода в запас я стал работать доцентом в Политехе, то  чувствовал себя ровнёй  с заведующими кафедр, деканами и проректорами. Но они, кажется, этого не чувствовали и на приглашение на банкет по случаю моего 70–летия под благовидными предлогами не откликнулись, наивно полагая, что их приглашают в качестве свадебных генералов.  Ну и ладно, я то знал, что это не так, что приглашал их как коллег, а не как “украшение стола”, да и на роль генералов они явно не тянули. Поэтому в соответствии с тем, что говорил Маяковский, ”у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока“, я, по крайней мере,  не смотрел на них снизу вверх и  был доволен своим независимым положением, а они не пытались на него покушаться. А банкет и без деканов и проректора прошёл отлично: кафедра постаралась на славу, было  весело, задушевно, в меру торжественно.
В начале 1980-го года семья получила, наконец–то, хорошую трёхкомнатную квартиру, но и здесь не обошлось без трудностей и их преодоления. Когда пошли получать ордер на квартиру, нам стали подозрительно затягивать его выдачу, а затем стали предлагать вместо выделенной жилищной комиссией института квартиры в новом доме в двух кварталах ходьбы до работы другую квартиру в микрорайоне Южный, у чёрта на куличках, соблазняя тем, что она четырёхкомнатная. Оказалось, как выяснила потом Валя через своих знакомых в руководстве  области, наша квартира приглянулась только что прибывшему на должность заместителя председателя облисполкома Мореву, и райисполкомовские подхалимы хотели выслужиться перед ним, а с нами поступить примерно так, как в Перми–Михолап. Но они просчитались. Вале по работе приходилось встречаться с председателем облисполкома Ильенковым Александром Ивановичем, который поэтому её хорошо знал, а она знала его прямой телефон (вертушку), о чём и уведомила местного “михолапа”, прибавив: “Александру Ивановичу, наверно, не понравится, что его зам начинает работу на такой высокой должности с неблаговидного поступка, порочащего честь коммуниста “. Тот посмотрел на неё с недоверием и после некоторого размышления  произнёс: “А как вы до него дозвонитесь? А нам надо решать вопрос сейчас”. Валя назвала номер телефона и сказала, что вот сейчас позвонит, и вопрос решится. “Михолап” понял, что с ним не блефуют и вместо благодарности он может получить взбучку и нагоняй, поэтому сразу пошёл на попятную, сказал, что беспокоить Александра Ивановича не надо, он сам всё уладит и через час можно приходить за ордером. Так нас второй раз пытались объехать на козе и опять безуспешно. А несколькими месяцами раньше Валя тоже отличилась, но уже в другой ипостаси: проявила инициативу и приобрела от своей работы дачный участок, а затем заказала строительство дачного дома, в результате чего мы стали “дачниками“ и с удовольствием занимались садоводством, огородничеством и строительными работами.
В то же время на этом гладком и достаточно прямом пути были и неприятности, если можно назвать так обширный инфаркт миокард, который я схлопотал  в мае 1983-го года “на ровном, пустом месте”, не ждавши–не гадавши, без видимых причин. Видимых причин не было, но, наверно, какие-то невидимые были: всякие переживания, начиная с детских лет, и близкое принятие к сердцу всего того, что можно было бы и не принимать так близко. Это всё каламбуры, конечно, а серьёзно об этом не очень приятном, вернее, очень неприятном событии я в сжатом виде поведал в стихотворении “Воображаемый разговор с мамой”, воображаемый потому, что давно уже где-то среди звёзд затерялась мама.
Где же ты сердце испортил, Серёженька
Как же ты сердце своё не сберёг?
Можно ведь было бы жить осторожненько
И избегать всех волнений, тревог.

Можно ведь было бы не реагировать
На вероломство, коварство и зло,
Долгом и честью своими манкировать.
Может тогда бы тебе повезло.

Был бы здоровенький и всем довольный ты,
Лет 90 иль 100 мог прожить.
Только зачем человеку жить столько-то,
Если за жизнь ничего не свершить?

Жизнь не должна быть в форме гниения,
Надо гореть, а не гнить и не тлеть.
И за короткое время горения
Многое сделать можно успеть.

Самое страшное в этом неприятном событии было то, что в первые дни, недели и даже месяцы не отпускало ощущение вчера ещё здорового человека, а сегодня попавшего под машину и ставшего в одночасье инвалидом, не способного доделать то, что не успел раньше. Видимо, под влиянием таких чувств у меня сами  собой  сложились “слоганы” о необходимости делать всё вовремя, один из которых звучит так:
не откладывай на завтра то, что сделать можешь нынче,
потому что это завтра можешь просто не суметь.
Но я себя считал и продолжаю считать везучим человеком. В данном случае  мне повезло в том, что после нескольких месяцев не очень успешного восстановления после инфаркта под наблюдением и в ходе лечения у своих военных эскулапов, сводившегося к рекомендациям глотать до 10 таблеток ежедневно и при том пожизненно, от чего меня особенно коробило, я попал на платный приём к штатскому профессору Аникину Виктору Васильевичу. После внимательной беседы со мной и обследования моего объективного состояния с помощью современной аппаратуры он отменил приём большинства лекарств как взаимно исключающих друг друга и рекомендовал в качестве основного пути выздоровления разумные постепенно возрастающие физические нагрузки и приемлемую диету. А главное, он внушил мне уверенность в себе, в свою способность снова стать здоровым человеком, не принимающим пожизненно пригоршнями  кучу лекарств. Так и получилось. Через год я уже почти забыл про свой инфаркт и затем 23 года жил жизнью здорового человека, позабыв про стенокардию, таскал брёвна, копал ямы под столбы для забора, корчевал кусты и делал много всякой другой тяжёлой работы до 7-го пота. Некрасовские строки воля и труд человека дивные дива творят были и раньше мне по душе, а после такого своего выздоровления стали моей любимой присказкой. Так, с небольшим сбоем я ещё 6 лет прослужил в армии и достиг вершины своего жизненного пути, которой считаю своё 50-летие. Это был и мой звёздный час, который прошёл и больше не повторится никогда. К этому времени я получил все упомянутые выше должности,  награды и поощрения, добиться которых я поставил своей реально осуществимой задачей ещё в начале научной работы, получил почётную грамоту 1-го заместителя министра обороны СССР, а главное, мне устроили торжественное чествование в институте, вручив поздравительные адреса от всех управлений, с которыми мне довелось работать, а также приехали поздравить из Москвы, Ленинграда, Пушкина, Харькова, Минска начальники отделов и кафедр, хорошо знавшие меня по совместной работе. Ради этого стоило жить и работать стоило, как выразился Маяковский о трудолюбивой лошадке, ставшей в стойло. Потом были ещё и новые успехи, и новые радости и на службе, и в семье, но это были уже последние вспышки фейерверка, а вершина пути и звёздный час остались позади.

6. 39 лет в строю–не много, не мало, без года 40 лет

В эти 39 лет я включил и 3 года учёбы в спецшколе ВВС, которая подготовила всех своих питомцев и меня в том числе к военной службе и физически, и морально, привив такие качества, как дисциплинированность, обязательность, верность своему слову, чувство долга перед своей родиной, товарищами и близкими, физическая выносливость, целеустремлённость, настойчивость, упорство и многое, многое другое. Этого не могла дать любая из обычных  гражданских общеобразовательных школ в силу своей сугубой штатскости и общеобразовательности, не ставивших целью воспитание будущих офицеров, то есть была не способна к этому по определению. Пять с половиной лет учёбы в академии тоже не сравнить по глубине и полноте преподанных общих основ естественных наук и специальных знаний ни с каким институтом и даже университетом за исключением 6-ти или 7-ми типа МГУ, МФТИ, МФИ, МВТУ имени Баумана, МИЭТ. Поэтому попытки  теперешнего высшего военного руководства сократить до сверх минимума количество военных должностей, заменив их штатскими шпаками, ни к чему хорошему, кроме экономии в интересах пополнения карманов некоторых “особ, приближённых к императору”, привести не могут. Так в НИИ–2МО очень мало кто из кадрированных выпускников даже престижных ВУЗов, с отличной математической подготовкой, не имея хорошей военной и специальной академической выучки, мог сравниться по качеству и эффективности научно–исследовательской и организаторской работы в военной науке и войсках с кадровыми офицерами, имеющими академическое образование и соответственно более широкую военную эрудицию, более глубокие технические, специальные знания и лучшие организаторские способности. Три года службы в авиации, я считаю, тоже дали мне многое.  В шутку я говорил, что это были годы, сродни 3-м годам обязательной отработки студентами в местах, куда их посылали по направлению после окончания института. Но на самом деле это была хорошая школа обретения опыта самостоятельной ответственной работы, недочёты в которой или пренебрежение которой могли стоить человеческой жизни, что воспитывало в людях обязательность, дисциплинированность, ответственность, умение строить уважительные отношения с подчинёнными. Всё это не пропало втуне, а помогало незримо, неявственно, но в конечном итоге продуктивно и в научной работе, которой я занимался более 27-ми лет. За это время сделано, если не очень скромничать, немало. Опубликовал около 200 научных работ, участвовал в разработке многих систем вооружения, добиваясь внедрения в их вычислительные средства и системы последних достижений научно–технического прогресса. В команду лауреатов Государственной премии не попал, но туда попадали руководители–разработчики больших систем вооружения, а не отдельных её средств. А вот на орден сподобился. Являлся руководителем 6-ти НИР, все они были приняты их заказчиком с высокой оценкой и с заключением об их реализации. Кажется, за это не только благодарности, но и премии давали, к сожалению  не государственные,  а  только  институтские,  но  всё    же…   
6 моих подопечных, у которых я был научным руководителем, успешно защитили кандидатские диссертации. Это: Филимонов А.А., Кравчук В.Г., Бабенко П.П., Чистяков В.И., Кучин С.Б., Колганов С.К. Это ещё не научная школа, но всё-таки…Cделал лично 6 докладов на всесоюзных конференциях и семинарах. Лично и написал эти доклады, а не примазывался к своим адъюнктам и соискателям, как некоторые начальники, особенно в университете. Прямо чертовщина, дьявольщина какая-то получается: три шестёрки. Ну, это не нарочно так наработал, случайно получилось. А вот авторских свидетельств на изобретения–не 6, а всего 4, но и за них кое-что перепало: почётный знак “Изобретатель СССР”, которых в институте не так уж много было–не больше, чем орденов. Можно было бы, конечно, ещё и попытаться докторскую диссертацию “сварганить” и защитить. Но если на подступах даже к кандидатской диссертации в начале работы в институте не остепенённые альпинисты, карабкающиеся по каменистым тропам к сияющим вершинам науки,   расталкивали локтями идущих рядом, то узкий ограниченный круг людей,  как-то  сумевших прорваться первыми к ещё более высоким вершинам науки, не подпускали к тропам, ведущим к докторской диссертации, боясь, чтобы их круг не перестал быть ограниченным, а сами они в таком случае не стали менее важными и влиятельными. Такая неумная политика 80-х годах привела к тому, что большинство не остепенённых сотрудников перестало работать над диссертациями, не видя в том проку, тек как  при дефиците кандидатов наук руководство вынуждено было на должности СНС ставить простых бутянских сотрудников и присваивать им звание подполковника. А больше им ничего и не надо было, так как стать начальниками отделов на полковничьих должностях им всё равно не светило по объективным причинам, о чём они сами знали. Следствием этого стало то, что в 80-е годы приходилось чуть ли не силой, угрозами заставлять писать диссертации, заявляя, что не назначат на должность СНС, пока не будет представлено хоть что-то, похожее на диссертацию. А с докторами наук получилось тоже не лучше. С естественным выбытием некоторых неприкасаемых из ограниченного круга по той или иной причине, включая и кончину, круг стал настолько узким и ограниченным, что для обеспечения правомочности проведения заседаний Учёного совета института приходилось включать в него докторов из других Учёных советов. Так что, поразмыслив немного, я решил, что лучше быть здоровым кандидатом, чем больным, а то и мёртвым доктором, как например, Изместьев Михаил Иванович, которого задёргали на предзащитах, довели до инфаркта, но так и не дали защититься, хотя как руководитель работ по созданию системы С–300, до сих пор считающейся одной из лучших в мире, мог претендовать на Государственную премию. А получил вместо этого сырую могилу. Поэтому я никогда не пожалел о принятом решении, тем более, что прорываться через такие препоны в члены Учёного совета не очень и хотелось. Как будто об одном из них, наиболее ретивой и одиозной личности узкого круга написал Омар Хайям:
Над соловьём сидел на ветке чижик,
Был этот чижик выжига из выжиг.
Хотя сидел он выше соловья,
Но петь умел он только “чижик–пыжик”.
Вместо “чижик–пыжик” у него было несколько излюбленных домашних заготовок, применимых к любой диссертации, типа: “А в чём научная новизна работы?” или “А функцией каких аргументов является критерий?”, и задавал он эти и подобные вопросы с видом крупного учёного–математика и с чувством явного превосходства, а заканчивал экзекуцию словами: “Ну, ладно, в этом вы не разобрались”. Но однажды он не оценил обстановку и стал “прижимать” одного из защищающихся – С.К. Колганова, тогдашнего моего подопечного, не разобравшись в материале, который фактически подготовил я. При этом голословно, но с апломбом заявил примерно следующее: “Я, как учёный утверждаю, что диссертант здесь не разобрался, а всё, приведенное на плакате, неверно”, …и т.д., и т.п. Я разозлился, как давно уже не позволял себе злиться, и выступил в ответ со словами: “А я, как учёный, заявляю, что уважаемый учёный, выступавший передо мной, сам не разобрался в том, что он утверждал”, и аргументировано показал правоту диссертанта и свою тоже. А просчёт борца за чистоту рядов учёной братии состоял в том, что через год или два Колганов стал председателем НТК Войск ПВО, то бишь прямым начальником одиозной личности, и тому пришлось потом не раз вертеться как уж и извиваться как лещ на сковородке, особенно когда от некогда раскритикованного и незаслуженно охаянного диссертанта стало зависеть получение заказов на выполнение хоздоговорных НИР, неплохо оплачиваемых. А ещё через год Колганов защитил докторскую диссертацию, уже без моей помощи, но долго  ещё не забывал меня. Вскоре его назначили на ещё более высокую должность начальника ГУВ Войск ПВО, присвоили генеральское звание.  Потом, выйдя в запас, он работал на должности заместителя генерального конструктора сложных систем вооружения в КБ “Алмаз”. Сейчас он в должности генерального директора работает в другой такой же солидной организации и  одновременно является членом Вневедомственного экспертного совета по проблемам Воздушно–космической обороны России. О весомости этого совета говорит то, что  председателем его является бывший главком ВВС и ПВО генерал армии Корнуков, а одним из членов – экс-начальник вооружений ВС генерал–полковник Ситков. Вот так вот, далеко пошёл мой подопечный диссертант, так далеко, как и представить не могла одиозная личность. Пошёл заслуженно, и вовсе не потому, что дед его был знаменитым генералом, не раз общавшимся с самим Сталиным будучи у него и в опале, и в милости, не потому, что тесть Ермоленко Николай Николаевич тоже был известным в армии генералом, а потому что прошёл все ступеньки служебной лестницы, начиная с самой маленькой в войсках, и не в пример той самой личности уже на время той злосчастной защиты был на голову выше её по эрудиции, глубине и обширности знаний. Как тут снова не вспомнить Омара Хайяма:  Средь “мудрецов” он слыл всегда глупцом,
                “Глупцы” его считали мудрецом.
                И “мудрецы” глупцами оказались,
                Когда он стал влиятельным лицом.
Когда-то в молодые и не очень молодые годы мы были с ним достаточно дружны, хотя он был на 11 лет моложе меня. У нас с ним в соавторстве были опубликованы 4 статьи в журнале Вестник ПВО. Написали и пытались опубликовать книгу, но что-то не срослось, что-то не сошлось, как говорил Штирлиц. После моего выхода в запас несколько лет мы поддерживали хорошие товарищеские отношения, иногда встречались у общих знакомых, виделись на юбилейных встречах. Несколько раз он подписывал мне ЧТЗ на выполнение оплачиваемых договорных НИР, что было очень кстати в трудные 90-тые годы. А потом, когда не стало общих точек соприкосновения, встречи прекратились. Но и после этого, когда однажды я обратился  к нему с личной просьбой по телефону, он был рад моему звонку, с готовностью обещал помочь, но на следующий день у меня вопрос разрешился без его участия, и я поблагодарил его и “дал отбой”. На этом наше общение прекратилось–я не люблю обременять просьбами ни друзей, ни близких, ни просто знакомых, если это не крайне важно, не жизненно необходимо и если при этом невозможно обойтись без помощи. Но в памяти дружба эта оставила только хорошее, и надеюсь, что это взаимно.
Так незаметно подошёл я в своих воспоминаниях к концу своей военной службы. В конце 80-тых годов началось значительное сокращение и сроков службы отдельных офицеров, и армии в целом. К осени 1989-го года мне должны были продлить ещё на 2 года срок службы до предельного для полковника возраста в 55 лет. На меня и ещё 7-рых полковников стали готовить соответствующие документы. И  в это время где-то в мае месяце мне из ТвеПи (Политеха) сделали предложение–уходить в запас и поступать к ним работать доцентом, пройдя конкурс на открывающуюся вакансию. Но надо это сделать до начала учебного года, до сентября.  Я подумал–подумал и решил, как Мичурин, что не стоит ждать милостей от главкома, и дал согласие в Политех, а своё начальство попросил не изволить беспокоиться и оформлять мой уход в запас по возрасту. И правильно сделал, так как осень подошла не заметно, а никому из остальных 7-ми полковников  срок службы не продлили. Не продлили бы, значит, и мне, а хорошее место занял бы кто-то другой. А так–я прошёл конкурс, который по сути представлял собой формальность, и пока готовились документы и ходили туда-сюда, взад-вперёд, до Москвы и обратно, стал сам  готовиться к работе на новом поприще, готовить будущие свои лекции и лабораторные работы. И всё равно к сентябрю меня не успели уволить в запас, и я ещё  целый месяц после обеда уходил с разрешения своего начальства с работы, переодевался и шёл проводить занятия со студентами. Заканчивая воспоминания об этом периоде своей работы и жизни моей семьи, хочу вспомнить ещё раз  тех, с кем работал эти 27 лет: 6 лет в 16-м отделе, позднее перенумерованном в 19-й, куда был принят на должность МНС, и 21 год в 12-том отделе, позднее перенумерованном в 23-й, куда был переведен на повышение и прошёл все обозначенные самим собой доступные для меня ступени–СНС, заместителя и начальника отдела и получил воинские звания подполковник и полковник. В 16-м (19-м) отделе был лучший микроклимат, во многом благодаря научной и общечеловеческой порядочности и житейской мудрости начальника отдела Крымова,    и  вероятно поэтому, а может быть и потому, что все мы там были моложе, у меня о том времени осталось лучшее впечатление, несмотря на то, что не всё там шло гладко, во всяком случае не так, как в другом–12-м (23-м) отделе, где всё уже шло, как по маслу, как говорится, без сучка и задоринки. В обоих отделах я, как и в войсках, в авиации, был долгое время самым молодым офицером, и потому к этому времени, когда сам стал пожилым, многие из бывших моих сослуживцев состарились, а некоторые, да что там некоторые, добрая половина, ушли в мир иной. Хочется пожелать им, как принято, земли пухом и доброй памяти,   воздать им дань уважения, выразить хоть и запоздалую благодарность за совместную службу, а многим и за  помощь в работе, в  моём становлении и назвать их поимённо. Это следующие сотрудники:
а) из 16-го (19-го) отдела–
Гольдберг Марк Изральевич, Мережков Климентий Семёнович, Алексенцев Геннадий Михайлович, Сапожников Николай Николаевич, Ведров Владимир Константинович, Белов Михаил Алексеевич, Козубенко Иван Петрович,  Садовникова Татьяна Александровна, Бабенко Валентина Степановна, Озеров Иван Андрианович;
            б) из 12-го (23-го) отдела–
Кузьмин Анатолий Александрович, Журилов Валентин Семёнович, Олюнин Юрий Владимирович, Циклинский Николай Иванович, Емельянов Владимир Иванович, Львов Станислав Николаевич, Воротников Вячеслав Владимирович, Баранов Михаил Фёдорович, Васильева Зоя Васильевна, Неффа Виктор Михайлович.
           в) начальники 2-го управления–
Шарахович Дмитрий Станиславович, Боровяк Михаил Александрович,  Ганичев Валериан Михайлович, Лихов Борис Андреевич.
         Почти о каждом из них можно было ба рассказать много интересного, но при этом повесть бы непомерно распухла бы и превратилась бы в сборник очерков. Поэтому ограничусь здесь тем, что приведу посвящённые некоторым из них свои стихи, дающие хотя бы  примерное представление об этих людях, об их жизненном пути и заслугах.
               
               
                Юбилейное
                В.С. Журилову
Не думайте о цифре 50,
Коль молоды Вы сердцем и душою.
И годы прожитые стоит ли считать,
Раз прожиты с отдачею большою.

Наградами отмечен ратный труд.
Медаль лауреата золотая
Украсила недавно Вашу грудь,
На новые свершенья вдохновляя.

А новых дел опять невпроворот,
И не желаем потому покоя.
Желаем Вам мы лучше 100 ветров,
Борьбы, побед и счастья непростого.
               
Юрий Олюнин
 Минипоэма
Ю.В. Олюнину – к выходу в запас
                Онегин, добрый мой приятель
                Родился на брегах Невы
                А.С. Пушкин
Олюнин, наш товарищ давний,
Родился в Кирове на Вятке,
Где, может, жили вы когда – то
Или служили в части дальней.

Он, как и все мы, был ребёнком,
Претензий к Вятке не имел,
Но, видно, был таков удел,
Что вскоре оказался в Горьком.

Случилось так, что в это время
Война надвинулась на нас,
И всё решилось в этот час:
Олюнин должен стать военным.

И вот уж Юрий наш в Спецшколе*).
В ХБ**) солдатское одет,
Готовится к солдатской доле
И раз в неделю видит свет***).

Затем училище связистов
Авиационное в Москве,
Но в полк на фронт он не успел,
Разбили без него фашистов.

Зато потом ему пришлось
Изведать трудностей не мало.
Чтоб служба мёдом не казалась,
Служить повсюду довелось.

Но, может быть, судьбе военной
Он должен быть и благодарен –
Ничто ведь не даётся даром
Сегодня в нашей жизни бренной.

Не доведись на Украине
Ему в Черновцах службу несть,
Не встретил там бы Юрий Нину
И, кем бы был теперь, бог весть

А с ней пошёл на штурм науки,
Учился в Риге в академии.
Известно, что мужей учение –
Для жён хождение по мукам!

А после были Клин, Калинин,
Где показал себя на деле
Сотрудником способным, зрелым
Наш уважаемый Олюнин.

Для тех, кто к лёгкой жизни склонен,
Работа райской не казалась.
В отделе многое менялось,
Но Юрий был всегда спокоен.

А дни за днями пролетали,
За годом год – единым махом.
И вот отдела патриархом
 Его с почтением назвали.

И, наконец, настал тот час,
Не выкинуть здесь слов из песни,
Когда в мундире стало тесно,
И он решил уйти в запас.

Теперь хранит его судьба
От тягот всех военной службы,
Но мы хотим ему по дружбе
Сказать – нет розы без шипа.

Чтобы не очень увлекался
Беспечной жизнью – знал бы меру,
В работе новой был примером
И патриархом оставался.
*)- военно – воздушных сил
**)-хлопчатобумажное обмундирование
***)-в увольнении

С чувством особой признательности хочется вспомнить начальника института Королёва Бориса Александровича, начальников управления Шараховича Дмитрия Станиславовича и Ганичева Валериана Михайловича, проявивших ко мне внимание, заботу и понимание моих трудностей в моменты моей жизни, когда я в том особенно нуждался. Надо было бы в своё время посвятить им что-то вроде оды, отдав должное их таланту, широте и доброте души, но теперь, как говорится, поезд ушёл, и стихи задним числом не слагаются. А вот Боровяку М.А. я посвятил стихотворное пожелание, когда он уходил от нас в Москву на повышение.
                М.А. Боровяку
Покоя нет, покой Вам только снится.
И в день рожденья Вы в пути, в заботах
Не оттого, что дома не сидится,
А оттого, что главное – работа.

Желаем Вам, чтоб шла работа весело,
И ста ветров в лицо, борьбы, полемики.
                Не жалуйтесь, что трудно быть профессором,
Быстрее становитесь академиком.
               
Немного грустно расставаться с Вами,
Но жизнь – всегда движение вперёд.
Отдел наш вычислительный стихами
В дорогу Вам напутствие даёт.

От Вас ждём смелых творческих дерзаний
На Вашем новом жизненном пути,
Чтоб счастье в исполнении желаний
И замыслов высоких обрести.

И просим к нам почаще приезжать
Хотя бы на защиты оппонентом.
А Вам желаем поскорее стать,
По крайней мере, член – корреспондентом.

К сожалению, моим пожеланиям не суждено было сбыться. Работа на ответственных должностях для многих не проходит бесследно. Не прошла она бесследно и для Михаила Александровича. Надорвав сердце, он ещё в сравнительно молодом возрасте ушёл из жизни, не успев сделать многое, что хотел и мог сделать.
Знаю, что живы и здравствуют в меру своего не очень молодого, пожилого или зрелого возраста следующие сотрудники:
а) из 16-го (19-го) отдела–
Крымов Владимир Васильевич, Шевченко Николай Васильевич, Сухинин Владимир Владимирович, Крылов Игорь Иванович, Луговой Анатолий Степанович, Янов Юрий Владимирович, Припачкин Игорь, Каменская (Крайнова) Александра;
             б) из 12-го (23-го) отдела–
Андреев Владимир Николаевич, Снадин Алексей Михайлович, Бушуев Геннадий Алексеевич, Лазаревич Эдуард Георгиевич, Сидорова Валентина Ивановна, Бревдо (Бушуева) Софья Феликсовна, Оверчук Галина Александровна, Львова Алла Львовна, Трегубов Валентин (Валерий) Анатольевич, Прокофьев Виктор Михайлович, Прокофьев Юрий Витальевич, Прокофьев Вячеслав Леонидович, Лясковский Виктор Людвигович, Кушнерёв Валерий Иванович, Потетенко Виктор Васильевич, Крылова Галина Николаевна;
          в) последний начальник 2-го управления (до его слияния с другим)– Устенков Николай Иванович.
          Неизвестна мне судьба следующих сотрудников:
         а) из 16-го (19-го) отдела–
Озерова Ивана Андриановича, Вороны Ивана, Башилова Николая;
        б) из 12-го (23-го) отдела–
Бавыкиной Валентины Григорьевны, Булгаковой Любови Фёдоровны, Гитник Марии Евсеевны, Ломина Юрия Васильевича, Гашининой Татьяны, Мартынюка Юрия.
            Хочется думать, что никого не забыл, что все они живы, в меру своего возраста здоровы, и пожелать всем здравствующим здоровья и красивой старости, если они уже вступили или собираются вступить в этот возраст мудрости и философского осмысления жизни.

                Глава 8. На новом поприще
Тверь, ТвеПи, ТГТУ,1989–2009 г.г.

1.  ТвеПи. Тот, кто умеет, делает, Тот, кто не умеет, учит

Впервые эту фразу я услышал на вступительной лекции по дисциплине “Контрольные приборы и автоматы авиадвигателей” подполковника  Красильникова ВП в своей академии и, записав её, подумал: “Надо же, какой эрудированный преподаватель, Бернарда Шоу знает; наверно, и других классиков почитывает. Интересно, а как он будет себя вести на экзаменах по отношению к таким же эрудированным и классиков почитывающим слушателям?”. Подумал, нескромно имея в виду в 1-ю очередь свою особу: ”Не испортит ли он тогда столь лестное о себе мнение?” И как в воду глядел. Он оказался единственным из полсотни преподавателей, учивших нас, кто отстранил меня от экзамена, заставил пересдавать и в итоге поставил тройку, почти единственную за 5 лет обучения. А дело обстояло так. Достался на экзамене мне билет сложный, как раз такой, какой бы мне не хотелось вытащить. Отвечая на него, надо было привести формулу длиной в 2 строчки, которую я при подготовке дома выписал на листочек, хотя никогда до этого шпаргалками не пользовался. Вот я и достал из кармана эту злополучную формулу. “И надо же беде случиться, что около тех мест голодный рыскал волк. Ягнёнка видит он, на добычу стремится”. Понятно, что крыловским ягнёнком был я, а волком– эрудированный преподаватель Красильников. В отличие от сюжета басни он не стал давать делу законный вид и толк, а поступил, как зубной врач из шуточной песни об обманутой Маруське–стомотологе, отмстившей за измену: “он схватил меня грубо за горло, скрутил мои руки назад, 4 здоровые зуба он вырвал мне тотчас подряд”. В переводе с эзоповского и фольклорного языка на обычный русский он вкрадчиво произнёс: “Ага, попались? И что же у вас в шпаргалке? Так я и знал. Тот, кто хочет, учит, тот, кто не хочет, делает шпаргалки. Учите и приходите сдавать экзамен, когда закончится сессия”. С рассказа об этом курьёзном случае в годы моей учёбы я и начал свою первую лекцию, чем вызвал оживление в аудитории, и, как мне показалось, симпатии студентов. Вообще, со студентами у меня были всегда хорошие отношения. Это, вероятно, передалось от мамы, которая всегда находила общий язык со школьниками, и те её уважали и любили. За 20 лет работы в Политехе, затем после его аттестования – в техническом университете (ТГТУ), всего попадалось 5 или 6 “продвинутых” студентов, которые то ли перед девушками хотели  покрасоваться, то ли самоутвердиться в своих собственных глазах, но начинали “выступать” с полу провокационными вопросами или комментариями. В таких случаях я старался не “заводиться”, а перевести разговор в необидную для них шутку, чтобы все посмеялись, и они вместе со всеми, а может быть, и над собой. Иногда “срабатывала” вместо ожидаемого “продвинутым” студентом преподавательского недовольства, а то и возмущения, сказанная с улыбкой фраза “И ты туда же?”, вызывающая сначала недоумение, а затем становящаяся понятной после прочтения басни Фауст, Мефистофель и Колобок следующего содержания.
В кафе, где сидят Фауст и Мефистофель, вкатывается Колобок. Происходит диалог между ним и Мефистофелем.
К:–О вечная загадка бытия,
Сей дуализм материи и духа!
Скажи-ка, чёрт, существовал ли я,
Пока я не был испечён старухой?
Конечно, дух был мёртв, но всё же плоть моя
Существовала где-то по сусекам?
М:–Пока не жил ты, не было тебя.
К:–Ответ, вполне достойный человека,
Посредственности плоской торжество,
По-человечьи куцая мыслишка!
М:–Послушай, Фауст, надо съесть его,
 А то он что-то умничает слишком.
К:–Вот заяц тоже собирался съесть,
Но совестью нисколько не терзаясь,
Я обманул его, и вот я здесь.
М:–Ну, чёрт–совсем особый зверь,
 Он не чета собаке или кошке.
Мефистофель разрезает Колобок, намазывает его маслом и съедает.
           Ф:–Послушай, чёрт, а где же он теперь,
Когда он съеден до последней крошки?
М:–И ты туда же?

Другой раз “срабатывало” сказанное с серьёзно-сочувственным видом: “Да, ты прав, пожалуй. И зачем я тут наплёл вам всякой математики?” и прочитанное потом неожиданное, не знакомое студентам стихотворение неизвестного автора 50-тых годов 20-го века.

Слова мимо несутся со свистом,
Лектор на кафедре брызжет слюною,
А я безмятежен, в уме моём чистом
Мысль не затянешь наук пеленою.

Зачем засорять мусором формул
Законы природы, знакомые с детства:
Ведь вскормлены волком Рэм и Ромул,
А были умны, сильны и известны.

Я не считаю их вздорнее  многих,–
Ведь смог же Рэм столицу построить,
И древние предки, одетые в тоги,
Стали, как бога его славословить.

Долой же знания, вбитые в голову,
Долой лекторов- докторов и доцентов!
Сам познавай,  - это здорово!
Будь человеком на 100 процентов.
Когда-то пришлось даже вспомнить цитату из неведомого для студентов “Краткого курса истории ВКП (б)”: “В это трудное для партии и правительства время троцкисты навязали дискуссию о профсоюзах”. Выручали иногда Есенин и Омар Хайям, упомянутые к месту и с подтекстом, с озвучиванием их четверостиший типа приведенных ниже:
Обратись лицом к седому небу,
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе.
                ***
                Лицом к лицу – лица не увидать:
Большое видится на расстоянии
***
                Издалека видать наверняка.
Издалека мы видим дурака,
И умного порою шлём подальше,
Чтоб разглядеть его издалека.
                ***
                Под утро ветры буйные проснулись,
Дома стояли, горестно сутулясь.
О гибкости и стройности своей
Шумел камыш, когда деревья гнулись.
                ***
                О звёзды, мы песчинки среди вас,
                Для глаза неприметные подчас,
                Но и песчинку тоже замечают,
                Когда она влетает в чей-то глаз.
                ***
Дурной, как пробка, буйный, как вино,
Мы знаем эту истину давно,
И каждый раз её мы забываем,
И затыкаем пробкою вино.

 А одного “говоруна”, который, видимо, не со мной одним любил вести разговоры на щекотливые темы и всем надоел, девчонки сами зашикали, и мне даже пришлось его “выгораживать”, говоря, что в чём-то он, может быть, и прав. Иногда я видел, что студенты к концу лекции устают и плохо воспринимают то, что я до них пытаюсь донести, перестают записывать, начинают шептаться. Это обычно случалось, когда моя лекция была последней, по счёту–3-й, 4-й, а то и 5-й. Тогда я для разрядки рассказывал что-нибудь постороннее, не относящееся к изучаемой дисциплине. С интересом воспринимались и приводили в рабочее состояние мозги студентов выдержки из рассказов Марка Твена, из “Бравого солдата Швейка” Ярослава Гашека, из известных романов Ильфа и Петрова. А если и это не помогало, то, идя навстречу пожеланиям трудящихся,  позволял себе закончить занятия на 5, а то и 10 минут раньше. Немного перефразируя название известного кинофильма, можно было считать себя в студенческой среде своим среди своих. То же можно сказать и о взаимоотношениях с преподавателями: свой среди своих. Но здесь всё было несколько сложнее в связи с развернувшейся вакханалией во всех сферах общественной жизни в сознании людей в разгар перестройки, , как раз пришедшийся на 89-й 90-й годы, когда я, придя в новый коллектив, пытался в нём акклиматизироваться. Начну с того, что я пришёл на место своего бывшего начальника в НИИ–2МО Журилова В.С., который проработал доцентом в течение 10 лет. Уходил он на работу в ТГУ, из-за чего-то недовольный руководством кафедры Политеха, но своё недовольство перенёс почему-то на меня, как будто, если бы я не пришёл ему на замену, он был бы незаменимым, и его умоляли бы не уходить, а оставаться в Политехе. Но “таких зверей не бывает”, как сказал один Фома Неверующий, увидев в вольере с надписью “Индийский слон” африканского бегемота. Не приди я, пришёл бы кто-то другой, свято место пусто не бывает. Но В.С. не мог в это поверить и потому, наверно, не оставил мне никаких ни конспектов лекций, ни лабораторных работ. И мне пришлось весь курс, доставшийся мне по наследству, готовить самому,– не повторять же чужие учебники, которые не очень соответствовали новой дисциплине. А помощи ждать было неоткуда, потому как в соответствии с новыми  горбачёвскими веяниями, “новым  мышлением и общечеловеческими ценностями” во все коллективы, в том числе и в наш, стали проникать метастазы эгоцентризма и отрицания коллективистских начал, бескорыстной дружбы и взаимопомощи: каждый сам за себя, твои проблемы–ты и парься сам. Появились “демократы” местного разлива, хулившие всё старое и радующиеся нарождающимся процессам нового миропорядка во всём, и прежде всего в идеологии. К таким относили себя Ю.А. Вегера, Е.Ф. Васильев и особенно младший Юрченко, сын нашего помощника ректора –старшего Юрченко.  Я не любил трёп на политические темы, который больше всех любил заводить  этот младший. Но, может быть, именно поэтому он избрал меня объектом своего воздействия на мою политическую неактивность и активно пытался доказать все блага от грядущих перемен. При этом была у него примитивная, но  действующая безотказно на многих тактика. Он забрасывал не вызывающий особых возражений тезис, и если согласишься с ним, начинал понемногу добавлять к нему уже более сомнительные утверждения, заставляя путём ловких словесных ухищрений с ними соглашаться, а затем уже 1-й тезис обрастал такими довесками, безобидными каждый в отдельности, что превращался в ярую антисоветчину и гимн буржуинству и буржуинской демократии. Другой приём обработки им собеседника состоял в том, что он, как некогда китайцы в разгар идеологической борьбы с нами, выдвигал замаскированный под праведность абсолютно неверный вредный посыл или тезис, и если ты с ним согласишься, то путём в общем–то правдоподобных логических построений он подводил тебя к тому, что ты вынужден был признать его правоту, а соответственно новых прогрессивных на его взгляд идей и практических шагов Горбачёва и его камарильи. Я это понял сразу, когда он пытался завлечь в свою веру других наших преподавателей, как заманивают в свои секты порядочных верующих людей и атеистов. Поэтому на любой забрасываемый им крючок, для примера, “но ведь демократия–это хорошо?”, или “но ведь с гласностью лучше, чем без неё?”, или “но ведь нам не достаёт свободы, хотя бы в выборах органов власти?”, я всегда отвечал твёрдым несогласием с ним, даже в тех случаях, когда по логике честного спора должен был с ним соглашаться: демократия–плохо, гласность–ничего хорошего, свобода–иллюзия, всё плохо. Этим я выбивал у него почву из-под ног, не давая возможности ему упражняться в своей изощрённой казуистике, повергал его в беспомощное состояние или даже в глупое положение. Намного позже, в 2000–е  годы под влиянием этих “дискуссий” я упомянул его (младшего)  в стихотворении Гаврилиада, которое само вызрело и просилось на бумагу из-за массы накопившихся к тому времени фактов, подтверждавших правильность моих тогдашних взглядов и позиций.
                Гаврилиада
                Служил Гаврила хлебопеком,
                Гаврила булку испекал…
                Ильф и Петров
Гаврила был рецидивистом.
Любил он грабить, воровать
И потому стал ельцинистом,
Мечтая буржуином стать.

Бориска был приватизатор:
Богатство всей страны делил,
И всё отдал своим ребятам,
Но и себя не обделил

Служил Гаврила мэрократом,
В московской мэрии служил.
И денег он нагрёб лопатой,
Пока там главным мэром был.

Потом в Москве был Юрий главным,
Москвой он долго управлял.
В коррупции и в хватке равных
Ему, деляге, мир не знал.

Горбач служил в Москве генсеком,
Он перестройку проводил,
Но был тупым он человеком
И на корню всё завалил.

Борис Берёза был завлабом,
Потом он стал миллиардер,
Поскольку действовал нахрапом
И не чурался грязных дел

Когда Егорка был премьером,
Своё он дело туго знал:
Сам болтовне своей не верил,
А лишь карманы набивал.
 
А раньше тоже был завлабом,
Потом уже премьером стал,
И тоже действовал нахрапом,
Когда дефолт в стране создал

Министром пенсий был Зурабов
И тоже он не оплошал
Хотя и не был он завлабом,
Но миллиарды своровал
               
Служил премьером Черномортин
И удивлял нас иногда
Хотел как лучше он всё портить,
А получалось как всегда
            
Служил Жгутовкин депутатом
И воровал по мере сил,
Но был плохим он демократом,
И  потому срок получил.
      
Служил Платовкин демократом,
А раньше коммунистом был,
Но был обижен он когда-то
И коммунистов не простил,
Но жил не на одну зарплату
И срок он тоже получил.
 
       Служил Лебедкин демократом,
Лебедкин в мэрии cлужил.
Он был хорошим бюрократом,
Но срок он тоже получил.

Служил  Юрченкин  ельцинистом,
                Когда ещё доцентом был.
Он ненавидел коммунистов,
Поскольку дед помещик был.

Служил Язовкин генералом
И пост министра занимал.
Он был тупым, трусливым малым
И потому в тюрьму попал.

Служил Зюганкин коммунистом,
Зюганкин партию создал.
Он был хорошим конформистом
И тем буржуям помогал.

Был Жириновский демагогом
И лидером ЛДПР.
Себя считал он полубогом
И клал на всех с пробором хер.

Вообще-то в это смутное время многие не только в институте “сходили с ума”, вели себя, как зомбированные, наивно полагая, что всё, что ни делается в политике и общественной жизни, делается для них, и они-то сумеют ухватить жар-птицу за хвост. Мне в те годы, особенно когда на сцену политической жизни кукловоды вытолкнули Ельцина, противно было стоять в очередях и слушать разглагольствования его  сторонников и последователей Горбачёва о том, кто из них прав и почему. “Каждый мнил себя стратегом, видя бой издалека”. Почти никто не понимал, что истинными целями перестройки является не замена, как утверждали её архитекторы, политической надстройки–авторитаризма на демократию, а ликвидация базиса– замена государственной собственности на средства производства на частную собственность, то есть сокрушение социализма и реставрация капитализма мирным путём, организацией революции сверху, а вернее–контрреволюции. Все спорили, кто лучше, Ельцин или Горбачёв, но никто не задавался вопросом, кто из них хуже, а были они, как говорил 40 лет назад один усатый человек, оба хуже. Об этом  стихотворения, написанные уже после развала великой страны.
        Что ж вы, старцы, наделали,
Неужель ничего,
Что творили, не ведали?
Как же после всего
         Вы живёте, не чувствуя
Тяжелейший свой грех,
Фарисейски напутствуя
На лишения тех,
         Кто бандитом, грабителем
В лихолетье не стал
И, как горе–правители,
Честь свою не попрал?
         Как могли вы, уродины,
Власть без боя отдать?
Что тем предали родину,
Не могли вы не знать.
        И народ на заклание
Вы отдали врагам.
Нет для вас оправдания,
Нет прощения вам.
       Пережили культ личности,
И застой миновал,
Но теперь культ наличности
Нас совсем доконал.
         И за все преступления
Вам пощады не знать,
Не одно поколение
Будет вас презирать.
            Позже, как внутренний протест против такого политического идиотизма населения само собой  сложилось стихотворение:
               
                Про несбывшиеся надежды наивных, доверчивых и безмозглых
                Кто за Ленина, за Сталина,
                А я за всех российских баб.
                Из песни
         Предложили как–то дельце нам:
Власть всем скопом выбирать.
Кто за Мишку, кто за Ельцина
Стали шавки глотку драть.
………………………………….
   
………………………………………………..
       А ведь  было б поучительно–
Зло в зародыше убить,
Беспощадно и решительно
Перевёртышей судить.
      Не пришли б тогда, наверное,
Мы к тому, к чему пришли,
И была бы жизнь примерная
На одной шестой земли.
     Ну а нынче те, кто пасть порвал,
Не жалея льстивых слов,
Гастарбайтеров без паспорта
Держат в шкуре батраков.
      Но не лучше незавидная
Доля и у россиян.
И, что самое обидное,
Виноват в том каждый сам.
      И теперь лишь остаётся им
Охать, ахать и стенать,
Что когда–то аукнётся тем,
Кто не дал богатым стать.
       А ведь было как заманчиво
                Хапнуть сразу на всю жизнь.
                Ах, насколько жизнь обманчива,
                И не тот капитализм.
       А случись вновь горлопанствовать,
                Снова будут глотку драть
                Кто за дурня, кто за пьяницу.
                Что с калек безмозглых взять?
               
Вот так, не хотел затрагивать политику в этой книге, но она тогда неизбежно вошла в жизнь любого учреждения, любого человека, и делать вид, что в то время я только читал лекции, проводил лабораторные занятия, бесстрастно присутствовал на заседаниях кафедры и партийных собраниях, пока ещё не запрещённых ничьей заскорузлой рукой, было бы по крайней мере не честно перед самим собой и, возможно, перед немногими моими читателями.

2. Университет–не НИИ, но и в нём заниматься  наукой можно

До 1989-го года я никогда не думал, что после выхода в запас буду работать преподавателем, не представлял себе этого даже в военном учебном заведении. Казалось, что чтение лекций, из года в год повторяющихся,–довольно скучное занятие по сравнению с научной работой. Но, когда меня пригласили именно на эту работу, выбирать особенно было не из чего, тем более, что в работу научно–исследовательских и производственных организаций уже проникало дыхание грядущих перемен, связанных с пока незаметным переходом к капитализму, к так называемым рыночным отношениям, ставящим на 1-е место получение максимальной прибыли за счёт интенсификации труда (подразумевай–усиление эксплуатации) за счёт сокращения числа работающих и поддержания определённого уровня безработицы. При этом я подумал, что и в учебном заведении можно заниматься наукой. А начал я движение в этом направлении с того, что написание лекций превратил в процесс, схожий с подготовкой отчётов о НИР, добиваясь краткого изложения материала, с выделением основного, главного, чему нас учили наши более опытные сотрудники и чему я учил потом сам других, став начальником отдела. Это было и полезно, облегчая проведение лекций, повышало их качество и в то же время приносило моральное удовлетворение, придавало интерес к новой работе. Кроме того, как я уже упоминал, не забывал меня С.К. Колганов, ставший большим начальником и дававший мне возможность участвовать в комплексных НИР НТК Войск ПВО по ЧТЗ для Тве Пи, а затем ТГТУ. По таким ЧТЗ я выполнил 3 НИР и выпустил 2 промежуточных и 3 итоговых отчёта.
Пытался я получить задание на хоздоговорную НИР и по старым академическим связям, в частности в НИИ Система, занимающемся разработкой аппаратуры для нашего космического челнока Буран под руководством Садомова Ю.Б. , ставшего к тому времени заместителем генерального директора НИИ по науке. Я ему привёз почти законченные материалы по обеспечению сверхнадёжной работы аппаратуры, разработанные по нашему ЧТЗ сотрудниками Минского высшего инженерного зенитно-ракетного училища (МВИЗРУ) Э.Г. Лазаревич и В.А. Мищенко ещё во время моей работы в институте. Материалы после нашего доклада  очень заинтересовали Садомова  и его сотрудников, убедили в практической важности нашей разработки для Бурана, и они попросили их оставить для более внимательного изучения. Но…дело упёрлось в отсутствие финансирования, о чём я уже упоминал в 1-й книге. В итоге они протянули с полгода, денег им так и не выделили, потому договор с нами они не подписали, да к тому же заныкали наши материалы, а я хотел их всё-таки как-то использовать, опубликовать книгу, что ли. Не хочется думать, что к этому некрасивому делу причастен мой друг детства, скорей всего, его подчинённый–начальник отдела, ведущего такие разработки, на всякий случай прикарманил их до лучших времён. Хотя, кто его знает, судя по тому, как он, друг детства, принимал меня однажды, в период ожидания финансирования, у себя дома, усадил за обеденный стол в комнате с видом на Фонтанку, а рядом посадил немецкую овчарку типа тех, что охраняли Эриха Коха, которая сторожила каждое моё движение, даже на поворот головы в сторону окна напрягалась, готовая вцепиться в меня. А он, вместо того, чтобы убрать собаку, самодовольно успокаивал меня, что она бросается только на защиту хозяина, то есть его. А что ей взбредёт в её собачью голову, нападаю я на её хозяина или нет, когда тянусь за чем-нибудь на столе, неизвестно. Стараясь не делать резких движений, кое-как дождался конца обеда, вспоминая для самоуспокоения чем-то похожую ситуацию в Василии Тёркине Твардовского:
Что ж, в газетке лозунг точен,
Не беги в кусты и в хлеб.
              Танк он с виду страшен очень,
А на деле глух и слеп.
То–то слеп, лежишь в канаве,
А на сердце маята–
Вдруг как сослепу задавит,
Ведь не видит ни черта.

Так что, может быть, и недофинансирования никакого не было, а была грубо поставленная инсценировка с приходом во время моей беседы с “другом  детства” бухгалтера и его докладом, что денег нет не только на заключение договора, но даже на выплату зарплаты сотрудникам. Ведь на дворе стояли 90-е годы, и кинуть друга уже считалось делом чести, доблести и геройства.
Материалы эти оказались уж очень невезучими. За год до этого я пытался  получить гранд на проведение исследований по проблемам сверхнадёжности и сверхживучести. Но тоже неудачно: заявку отклонили по формальной смехотворной причине–завышенной стоимости работы в 4000 рублей, когда проходили работы “своих” людей в десятки тысяч рублей. Как мне потом объяснили сведущие люди, бесполезно было соваться “со свиным рылом в кувшинный ряд”, надо было вначале свести нужные знакомства, кое-где смазать бюрократическую телегу. Может быть, кому-то из НИИ “Система”, присвоившему наши материалы, удалось получить гранд? Если так, то и шут с ним. У меня оставалась не копия, но часть этих материалов, и я отдал их одному нашему профессору по его просьбе, как он сказал для включения в какую-то книгу на правах соавторства со мной и Лазаревичем. Но и в этот 3-й раз результат оказался тот же: пусто–пусто. Продержав мои материалы с полгода наш несостоявшийся “соавтор” с недовольством, как будто не он, а я напросился в соавторы , вернул их после 3-го напоминания, пояснив, что не удалось пробить нужную книгу. “Свежо предание, да верится с трудом”, чтобы такой пробивной человек–проныра, как он, да не пробил книгу. Скорей всего, нашёл материалам более выгодное применение, в денежном смысле, а если что-то связано с деньгами, то по правилам новой морали лишние соавторы ни к чему. Ну и шут с ним, тоже: “Буран” остался не при деле, пригвождённый к позорному столбу служения местом поглощения бифштексов и бутербродов для праздной публики, а тут– какие-то материалы не удалось пристроить ни для дела, ни для получения какой-то толики денег в качестве оплаты за не понадобившийся труд. Отрицательный результат–тоже результат, лишний раз убедился в непотребстве созданной системы человеческих отношений и непорядочности отдельных личностей, винтиков этой системы. Когда я попытался сделать заявку на выполнение НИР, задаваемой уже по линии министерства образования, и по привычке руководить НИРами записал себя руководителем, мне ненавязчиво намекнули, что руководить НИР сподручнее начальнику кафедрой, а затем и вовсе вычеркнули эту НИР из списка работ, на которые могла претендовать наша кафедра, объяснив, что мы опоздали с заявкой и “поезд уже ушёл”. Я уже был подготовлен к подобному исходу дела предыдущим отрицательным опытом, понял, наконец-то, что мой звёздный час прошёл и больше не вернётся, а потому успокоился, вспомнив не глупую поговорку: зачем жить и мучиться, если можно жить и не мучиться. И стал в последние 6 лет писать учебные пособия по читаемым мной дисциплинам, а таких набралось за время работы в ТвеПи (ТГТУ) тоже 6 штук, и выпустил с 2003 по 2009 годы 6 пособий–опять наваждение: три шестёрки, 666. Это хотя и не оплачивалось, но не приносило отрицательных эмоций, а наоборот поддерживало  творческий тонус учёного и подогревало интерес к работе и жизни в целом. А жизнь в это время вне стен университета шла своим путём, определённым влиянием бездарей на ход истории, шла путём не прямым, а ломаным, порою жёстким по отношению ко многим людям, путём, ломающим их судьбы, а порой и лишающим всего материального, а ещё хуже–человеческого, духовного. Прошла она катком и по нашей семье, но к счастью прошла зигзагом, как пелось в одной песне тех лет, задев нас самым краем, опалив своим зловещим дыханием, но не сломав наши судьбы, не раздавив наши жизни и сохранив наши души.

3. 20 лет неспокойной жизни в смутные времена перестройки и после неё

Безобидная на 1-й взгляд перестройка набирала обороты и уже к 1989-му году начинала крушить весь, казалось, нерушимый уклад жизни, образ мыслей, экономический и политический строй страны. Разрушительный, вредоносный характер перестройки наиболее полно и объективно, на мой взгляд, показан в одном из современных учебников по истории для ВУЗов, авторов которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к коммунистическому прошлому. Но и то, какой злой разрушительной силой являлась перестройка, не могло вызвать у авторов этого учебника положительной оценки этой “революции сверху”, а точнее ползучей контрреволюции. Чтобы не наложить на эту оценку свои негативные эмоции и не исказить объективную картину происходивших тогда событий, буду приводить в подкрепление некоторых своих тезисов дословно отрывки из этого учебника, как то:
...- “перестройка была частью мирового конфликта - холодной войны. В ее развитии и использовании результатов зарубежные политические силы играли активную и важную роль. Завершение перестройки ликвидацией Варшавского договора и СЭВ, затем развалом СССР рассматривается на Западе как поражение СССР в холодной войне;
- движущей силой перестройки стал необычный союз следующих социокультурных групп: части партийно-государственной номенклатуры, стремящейся преодолеть назревающий кризис легитимности с сохранением своего положения (даже ценой смены идеологической маски); части интеллигенции, проникнутой либеральной и западнической утопией (ею двигали смутные идеалы свободы и демократии и образ "прилавки, полные продуктов"); криминальных слоев, связанных  "теневой" экономикой.
В целом, все эти активные социальные субъекты перестройки получили в результате то, что хотели (правда, интеллигенция - ценой социального самоубийства). Теневики и номенклатура получили собственность и разделили власть, интеллигенция - "полные прилавки" и свободу выезда за границу;
- первый этап перестройки (до непосредственного демонтажа структур Советского государства) представлял собой "революцию в сознании". Этот период получил название гласность. Гласность была большой программой по разрушению образов, символов и идей, скрепляющих "культурное ядро" советского общества и укреплявших гегемонию Советского государства. Эта программа была проведена всей силой государственного аппарата”.
Получается, что в спорах с Юрченко я интуитивно был прав, говоря, что гласность ни к чему хорошему привести не может, разумеется, такая односторонняя гласность, служащая идеологическим оружием разрушения сознания миллионов людей.
Не зря я недолюбливал и экологов, видя в них халдеев, слуг рвущегося к власти “демократического” отребья.
    “Чисто идеологические задачи выполняло т.н. "экологическое движение", которое порой доводило читающую публику до стадии психоза (т.н. "нитратный бум" с созданием абсурдных страхов перед морковью и капустой). В республиках проблемам окружающей среды придавалось национальное звучание (например, движения за закрытие Игналинской и Армянской АЭС). По завершении перестройки "экологическое движение" было распущено, закрытая было Армянская АЭС стала готовиться к пуску. Особым видом идеологического воздействия стали "опросы общественного мнения". Насколько эффективным было давление на общественное сознание, говорит всесоюзный опрос 1989г. "мнения об уровне питания". Молока и молочных продуктов в среднем по СССР потреблялось 358 кг в год на человека (в США - 263), но при опросах 44% ответили, что потребляют недостаточно. Более того, в Армении 62% населения было недовольно своим уровнем потребления молока, а между тем его выпивалось в 1989 г. 480 кг. (а, например, в Испании -140 кг.). "Общественное мнение" было создано идеологами и прессой”.
 К этому времени “архитекторы” перестройки уже сбросили с себя маски доброхотов, радеющих за народ, за предоставление ему недостающих свобод и благ демократии. Многие сквозь медоточивые речи о необходимости демократии начинали видеть звериный оскал хищников и аморальность их действительных помыслов завладеть любой ценой, ценой ограбления большинства народа, – огромными богатствами “бесхозной” государственной собственности.
…”Главным препятствием на этом пути виделось государство, а главной задачей - "разгосударствление". В целом, всей программе гласности был присущ крайний антиэтатизм - в общественном сознании был очернен образ практически всех институтов государства, включая Академию наук и детские сады, но главное - образ государственной системы хозяйства и армии. После создания в обществе негативных стереотипов началась реформа органов власти и управления”.
      “…Большое разрушительное значение для армии имело утверждение приоритета демократических идеалов перед воинской дисциплиной (в 1991 г. интенсивно внедрялась мысль, что солдат не должен выполнять приказы, идущие вразрез с "общечеловеческими ценностями". Такие заявления вынуждены были делать даже высшие должностные лица Министерства обороны). Нарастали требования о прохождении службы призывниками только в своих республиках - подготовка к расчленению Советской Армии по национальному признаку. Основные процессы, сказавшиеся на армии, были связаны с объявленным прекращением холодной войны, крупным разоружением и сокращением вооруженных сил; ликвидацией Варшавского договора и выводом советских войск из стран Восточной Европы; конверсией оборонной промышленности СССР; нарастающим экономическим кризисом, который затруднил снабжение армии и социальное обустройство увольняемых офицеров; нарастанием политических и межнациональных конфликтов, в которые вовлекалась армия.
Важные изменения проходили не столько в структуре, сколько в процессе принятия государственных решений, которые определяли место того или иного института в государстве.
Но даже те, кто не понимал ещё всю опасность происходящих процессов и не разделял убеждений вошедших в раж “реформаторов”, видя массовое разворовывание всего, что плохо и не очень плохо лежит, и не видя реальной возможности воспрепятствовать этому, втягивались в водоворот “золотой лихорадки” попыток лёгкого обогащения. Но большинство из них, воспитанных в духе порядочности, честности и неспособности к обману, вероломству, предательству, сами подвергались вероломному обману, насилию и терпели фиаско. Хорошо ещё, если дело ограничивалось только потерей денег, бизнеса, а многие теряли квартиры и даже жизни. Так появилась армия бомжей, сирот и беспризорников. Нас, нашу семью эта напасть в крайних её проявлениях миновала. Но могло быть и по–другому. Даже меня пытались втянуть в это непотребное дело скорого обогащения на путях посредничества больших оптовых закупок. Один из наших сотрудников, почувствовав себя в новой стихии, как рыба в воде, развил бурную деятельность по организации закупок леса, сахара, сигарет, водки и поставки их в розничную торговлю и настойчиво уговаривал меня принять участие в этом бизнесе. Он даже уговорил меня однажды съездить с ним в Москву, где в арендуемом разношерстной публикой доме архитекторов собиралась компания блатная и заключала контракты с частичной предоплатой. Впервые я видел в одном месте столько много скользких личностей, пройдох и проходимцев, определяемых с первого взгляда по их жуликоватым рожам, повадкам и стандартным тривиальным, шитым белыми нитками способам обмана доверчивых лохов, заманивания их огромными ожидаемыми прибылями от сделок в ловко расставленные сети. Как карточные шулеры, они вначале на небольшой партии товара или продукта давали возможность заработать, а потом после получения предоплаты за крупную партию бесследно исчезали на просторах нашей необъятной родины. Я понял сразу, что это не для меня, советского полковника, воспитанного на лучших офицерских традициях, во–время отказался от соблазна “срубить” лёгкие деньги и полностью переключился на преподавательскую и научную работу, хотя и не сулящую больших денег, но обеспечивающую постоянный честно заработанный доход и моральное удовлетворение. Так я честно проработал в университете 19 лет без единого больничного бюллетеня, а на 20-й год сподобился получить 2-й инфаркт, вынужден был сделать серьёзную операцию на сердце и окончательно уйти с работы. Несмотря на это считаю, что вышел с минимальными потерями из перестроечной и после перестроечной катавасии с её дикими “рыночными отношениями”.
 А вот сыну нашему пришлось больше претерпеть от такого дикого бизнеса. Может быть мы сослужили плохую службу, пытаясь привить ему такие черты характера, как доброта и чуткость, верность дружбе, оптимизм и вера в хорошее в людях, так как теперь это–анахронизмы, делающие человека белой вороной среди окружающих и мешающие ему добиваться успеха ?
Все стремились хапать и рушить,
Сын всё это не воспринимал.
На его неокрепшую душу
Всё свалилось, как снежный вал.
Сын когда-то даже попенял нам, что он был воспитан нами не подготовленным к суровой современной жизни и это мешало ему работать в бизнесе: слишком честным и порядочным оказался, а теперь это не в чести, надо идти напролом, расталкивая всех локтями (ну, это уже не его слова, а наше пролонгирование его мыслей). Надеемся, что это он сказал сгоряча, и на самом деле не держит обиды на нас за то, что не воспитали его жестоким и бессердечным “героем нашего времени”. В этой книге на воссоздании образа таких “героев” останавливаться не буду. Возможно, вернусь к этой теме в 3-й книге, если до неё дойдут руки и хватит сил и времени. Да и в этой книге не буду больше заострять внимание на трудностях, с которыми пришлось столкнуться нашим детям и внуку по милости не умелых и не умных, а также умных, но очень подлых “архитекторов перестройки”, хотя написал об этом страниц 10  рукописного текста. Но по совету жены решил не печатать этот материал, может быть они оценивают свои трудности по-другому, и, если когда-нибудь захотят, напишут свои воспоминания. А поместить здесь только содержание двух поздравительных открыток, из которых видно, что наши пожелания не могли  расслаблять его и сделать неприспособленным к  новой суровой жизни, а наоборот, нацеливали на преодоление трудностей. Вот эти  открытки.
Дорогой наш человек, Серёжа маленький!
Поздравляем тебя с 1-м совершеннолетием и желаем тебе новых успехов в учёбе и спорте, во всей твоей грядущей светлой жизни, счастья и крепкого здоровья, чтобы всё кругом было шестнадцать, и пусть твоим девизом будет–бороться и искать, найти и не сдаваться! Не отступай перед трудностями, не опускай руки и не отчаивайся никогда, если даже будет казаться, что невзгодам не будет конца. И ты не один раз убедишься, что всё плохое проходит, поправимо и преодолимо, надо только уметь любить жизнь и сильно хотеть, чтобы она была ещё лучше. И тогда все желания твои будут исполняться, а жизнь будет такой же прекрасной, как сейчас. Целуем тебя крепко.
20 марта 1984 года. Любящие тебя родители.

Дорогой наш Серёжа!
Сердечно поздравляем тебя с 17–летием, знаменующим вступление в прекрасную пору жизни, когда всё лучшее ещё впереди, но уже осязаемо, и от тебя зависит и осуществление мечты, и исполнение желаний, и успешное преодоление трудностей, неизбежных в полнокровной жизни любого человека. Если же и не всегда всё сразу будет складываться удачно, пусть не покидает тебя вера в успех, в то, что всё преодолимо и достижимо, если ставить перед собой конкретные цели и задачи и стремиться их достичь. Знай, что где бы ты ни был, мы всегда тебе поможем советом и делом, и в родительском доме всегда ты найдёшь поддержку и опору. Желаем тебе большого счастья успехов в твоей начинающейся взрослой жизни, крепкого здоровья, хороших товарищей и верных друзей. Обнимаем и целуем тебя.
20.03. 85 г. Твои мама, Лена, папа.

           А хорошими товарищами и верными друзьями сын не был обделён. Он, Женя Кобзев и Ян Шаров являли собой неразлучную тройку друзей–пловцов. Почти каждое воскресенье после тренировки они обычно приходили к нам, и Валя кормила их вкусными пирогами, которые они при редких теперь встречах вспоминают и сейчас. Даже однажды на 8-е марта они пришли с цветами поздравить сначала Серёжину маму, а потом уже Валя отправила их поздравлять своих мам. Такая вот была дружба, что теперь у молодёжи не часто встречается. После школы пути их разошлись: все поступили в разные ВУЗы. Евгений, закончив МГУ, работал всё время в Москве на хорошо оплачиваемой и интересной работе, женился, обзавёлся двумя детьми, но не забывает старой дружбы, перезванивается и иногда встречается с Серёжей. Ян по воле судьбы, а может быть и не по воле, а просто так, перешёл из одного института в другой, а закончив его, оказался во французском легионе. Потом, став гражданином Франции, женился на ирландке французского происхождения, или наоборот, француженке ирландского происхождения и остался там. В редкие приезды в Россию навещает родителей и обязательно встречается с нашим Серёжей, а он, бывая во Франции в командировках или проездом на отдыхе, тоже обязательно встречается со своим другом юности.
Наш Серёжа закончил Московский институт электронной техники (МИЭТ), несколько лет подвизался на ниве бизнеса, потом работал менеджером в подмосковном Димитрове, начальником наиболее важных отделов на заводе в Саратове, директорствовал там же, а затем в Курске. В этом городе на 40-м году жизни он, наконец, женился на сотруднице того же завода, которую знал ещё по работе в Саратове,– Марии Никоноренковой. В ходе работы в Саратове и Курске у него сложились хорошие деловые отношения с иностранными партнёрами, немецкими и бельгийскими. Более тесному общению и лучшему взаимопониманию  с нашим сыном способствовало его свободное владение английским языком. Они видели его умение решать сложные вопросы управления и производства, деловую хватку в сочетании с порядочностью и обязательностью в обычных человеческих отношениях и предложили ему возглавить организацию строительства иностранного завода в Калуге. Ему нравились деловитость, строгий порядок в иностранных фирмах,  он дал своё согласие и вот уже 2-й год успешно работает на новом для него поприще. Теперь им с женой предстоит определяться, где им обосновываться основательно, в Калуге или в Саратове. Так что в конечном итоге для нашего сына  перестройка и её последствия не оказались катком, переехавшим все жизненные планы, а только, можно считать, слегка помяла, но не сломала.
          Такими же честными, порядочными и доброжелательными воспитывали мы дочь и её сына, нашего внука. Жил он до 11 лет с нами в Твери, так как Лена из-за невозможности получить должность врача у нас в городе вынуждена была уехать в Москву, а там не было несколько лет своего жилья. Несмотря на нашу заботу о нём, на занятия интересным видом спорта–хоккеем внук наш сильно скучал по маме и всегда хотел больше быть с ней, не довольствуясь её еженедельными приездами на выходные. Рос он у нас ласковым, добрым чутким и старательным мальчиком. “Бабуля, правда ведь, ничего страшного”,– иногда говорил он, когда что-нибудь у него не получалось или получалось не так как надо, разбивалось, ломалось. Очень любил хоккей, играл защитником. Играл в третьей пятёрке, но когда на соревнованиях в Конаково его поставили в паре с более сильным защитником Мишей Евтягиным во вторую пятёрку, он сыграл, пожалуй, самую лучшую свою игру, а их 2-я пятёрка сыграла лучше всех остальных и даже лучше 1-й, и вся команда выиграла игру на чужом поле. То есть, для того чтобы проявить себя с лучшей стороны, ему нужно было, чтобы кто-то более сильный смог в нужный момент взять игру на себя и подстраховать нашего внука. Может быть, это и не так, а просто моё личное не очень верное мнение, но если даже я и прав, то, как говорил раньше сам внук, правда ведь, ничего страшного: не всем же быть лидерами во всём, да и лидеры без дружной поддержки верящей в них команды, состоящей из отдельных  пусть не лидеров, но сплочённых бойцов, не смогут проявить себя в полной мере. Подтверждением тому является то, что не всегда признанным спортсменам мирового уровня, даже таким, как наш Илья Ковальчук, удаётся показать результативную игру с не таким уж и сильным противником. Запомнилась одна товарищеская встреча нашей команды ребят 1984-го года рождения с командой ребят 1983-го года, в которой играл никому не известный тогда 12-летний Илья Ковальчук, но бывший уже лидером в своей команде. Разница в 1 год в таком возрасте – это огромная разница, и счёт 10:2 в пользу старших ребят не был ни обидным поражением, ни тем более разгромом. А вспомнил я это потому, что хотя 2 или 3 шайбы Илья и забросил, обведя нашего внука, но и несколько раз будущему чемпиону не удавалось пройти нашего Серёжу. Уже живя с мамой в Москве, внук играл в детской команде Крылья Советов, но стать известным хоккеистом не ставил своей целью ни он сам, ни мы с Леной его на это не ориентировали и не подвигали. А то, что мы ждали от спорта, чтобы он помог ему стать крепким, сильным, упорным, здоровым, он получил. Но главное то, что он был занят спортом, учёбой и был оторван от улицы, которая и тогда уже оказывала не лучшее влияние на подростков. Нас очень беспокоила его судьба, когда он от нас уехал. Мы часто звонили ему, старались почаще, по мере возможностей приезжать к ним в Москву, давали ему добрые тёплые напутствия в дни его рождения. Сохранились поздравительные открытки и письма в дни 14-ти, 16-ти, 18-тиллетия. Поскольку воспоминания пишутся как семейная хроника, в основном для внутреннего “потребления”, то, наверно, эти поздравления, как и приведенные выше поздравления сыну, могут представить интерес для наших родных и близких как пример выражения выспренней  любви нашей к ним, а для наших друзей – как образец забытого эпистолярного творчества, вытесненного из повседневного применения симками и аськами, “позволяющими” “Войну и мир” Л. Толстого изложить в 4-х–5-ти сообщениях.

          Дорогой наш Сергуня!
Сердечно поздравляем тебя с днём рождения–первым днём малого совершеннолетия! 14 лет–это возраст взросления, становления характера, определения отношения к жизни, выбора жизненного пути. Желаем тебе на этом пути много счастья, здоровья, успехов во всём–в учёбе, спорте, в последующей работе, в достижении поставленной цели и ещё немного удачи. Хотим, чтобы ты вырос добрым, целеустремлённым и настойчивым, хорошим во всех отношениях Человеком. Пусть тебе помогают в жизни любовь родных и близких, дружба твоих сверстников, доброе к тебе отношение хороших людей, которых и в наше время не мало, надо только уметь их находить. Расти оптимистом с верой в хорошее и доброе. Будь счастлив сейчас и всегда.
10.08.98. Любящие тебя твои единственные бабушка и дедушка.

Дорогой наш Серёжа!
Сердечно поздравляем тебя с днём рождения, с 16-тилетием. Считается, что это рубеж совершеннолетия, с которого начинается путь во взрослую жизнь. Желаем тебе, чтобы этот путь для тебя был успешным, без излишних тревог и неоправданных потерь, без разочарований и сожалений. Пусть мечты и ожидания хороших перемен сбудутся, пусть крепнут духовные силы и уверенность в себе. Желаем тебе крепкого здоровья, много счастья, светлых радостных дней, успехов в учёбе, в спорте, во всех больших и малых делах, а для исполнения всего этого–год хорошо потрудиться, чтобы поступить в институт.
            10.08.2000. Любящие тебя твои бабушка и дедушка.

 Дорогой наш Серёжа!
Сердечно поздравляем тебя, с 18-тилетием, которое знаменует начало нового периода в твоей жизни, периода взросления и самоутверждения, критического осмысления человеческих ценностей и закладки прочного фундамента дальнейших успехов. Помни, что это самое лучшее время, когда всё ещё впереди и почти всё зависит от тебя самого, если разумно и умело им распоряжаться и делать всё, не забывая о главном. Для тебя это лучшее время ещё и потому, что оно совпадает с незабываемыми студенческими годами, о которых всегда остаются самые лучшие воспоминания.
            10.08.2002. Любящие тебя твои родные бабушка и дедушка.

К сожалению не сохранились поздравления к 20-летию и 25-летию, написанные, как и сыну белыми стихами. Они были написаны близкими по духу и содержанию к стихотворению, посвящённому в своё время сыну к его 30-летию, а потому считаю возможным и уместным привести его здесь.

Для нас ты всегда маленький,
Хотя уж давно не мальчик.
Для нас ты всегда ЛЮБИМЫЙ
И самый родной человек.

Желаем тебе здоровья,
Желаем тебе счастья,
Безоблачной жизни, как в детстве,
Счастливым, как в юности быть.


Пусть будет ошибок меньше,
Пусть будет удачи больше,
Пусть будет уверенность в будущем,
И будут успехи во всём.

В итоге, можно сказать, что и внук увернулся от катка перестройки, не стал, как некоторые, человеком улицы, поступил и закончил престижный университет. В этом и большая заслуга его мамы, нашедшей хорошего репетитора, да и мы с женой приезжали, помогали, а мне даже пришлось вспомнить, чему меня учили по математике 50 лет назад.
Сама Лена тоже миновала более–менее удачно все пороги в мутной реке перестройки и постсоветского разгула тёмных сил, сейчас работает стоматологом в поликлинике при администрации  президента и живёт в относительно достаточном благополучии. Муж её Игорь Абрамов сумел вписаться в постперестроечное время, избежать крупных подстав, кидаловок, если не считать “друзьями” созданных потерь, небольших в сравнении с размахом его коммерческой деятельности, и стать крупным коммерсантом, организовавшим сеть, поставляющую фрукты со всего света.
И осталось сказать хотя бы несколько фраз о главном члене нашей семьи, хранительнице семейного очага и благополучия в доме – о жене, Валентине Ивановне, как называли её на работе и знакомые, Вале, Валюше, Валюшке, как называл её я раньше и теперь, избегая таких бытующих в некоторых семьях слов, как мать, мама, бабушка, не приемлемых, на мой взгляд, для общения с близким человеком. Пагубность перестройки, её двойные стандарты, односторонность влияния на умы людей она прочувствовала на работе, когда стали огульно охаивать всё подряд, в том числе и труд миллионов советских людей, когда в министерстве, куда ей часто приходилось ездить с отчётами, стали проявлять безразличие к работе, отмахиваться от вопросов, что происходит, и от всего, что следовало делать, и тем самым косвенно способствовать началу развала сельского хозяйства. Причины этого кроются в сознательном целенаправленном разрушении всех государственных структур сверху до низу, о чём объективно пишут авторы  цитируемого выше учебника по истории для ВУЗов.
В 1987 г. был начат процесс слияния и разделения министерств, в котором невозможно усмотреть какую-либо единую систему ("министерская чехарда"). Ещё раньше, в ноябре 1985 года были ликвидированы шесть сельскохозяйственных ведомств и учрежден Госагропром СССР. В апреле 1989 г. он был упразднен, часть его функций взяла на себя Государственная комиссия СМ СССР по продовольствию и закупкам. Она была ликвидирована в апреле 1991 г. и образовано Министерство сельского хозяйства СССР.
 Всё это ухудшало микроклимат в коллективах, угнетающе действовало на настроение всех специалистов, работа которых теперь признавалась не нужной. Последний  плевок от новой власти в души честных тружеников, проработавших более 20 лет в областном управлении сельского хозяйства, был получен, когда им не дали возможность доработать несколько месяцев, чтобы иметь право на получение пенсии государственного служащего. А на “сэкономленные” вакансии позже областные начальники приняли своих друзей–собутыльников, дали им возможность поработать месяц и выйти на пенсию, размеры которой намного превышали размеры пенсий остальных простых смертных и даже советских пенсионеров союзного значения. Вот так “ширилось, росло заболевание” язвой коррупции, взяточничества, мошенничества и открытого узаконенного грабежа народа. Виню себя в том, что в трудные для неё годы и особенно последние месяцы её работы не только не смог поддержать её, но и сам доставил ей много переживаний. Всё это наложилось на прошлые переживания и за здоровье детей и внука, когда те были маленькими, и за их судьбы, когда они взрослели, и за моё здоровье тоже, и легло тяжёлым грузом на её ранимое сердце и добрую душу, отзывчивые на любую боль. И в октябре 2007-го года случилось то, что можно было ожидать, – инсульт, как раз на следующий день после приезда из санатория, откуда она приехала на день раньше, чтобы вместе вспомнить наш день свадьбы и провести его вместе. Но может быть к лучшему, что случилось это несчастье дома, если ему суждено было случиться. Здесь ей быстро оказали эффективную помощь, спасибо отзывчивым врачам скорой и приёмного отделения больницы, и обошлось без паралича и парезов, как говорится, отделалась лёгким испугом. Но всё равно последствия этого инсульта иногда напоминают о себе дискомфортом в голове, и это пугает её и меня, заставляет остерегаться перегрузок, работы в наклон и других нежелательных воздействий.
Это двадцатилетие смутного времени оставило чёрные метки на некоторых наших родных и близких. В 1991-м году после тяжёлой продолжительной болезни  на 63-м году жизни умерла моя сестра Оля. Всей своей не лёгкой жизнью она заслужила более лёгкую кончину, но добрый и всемилостивый боженька рассудил по–своему. Видно, у него, как у наших начальников в областном управлении сельского хозяйства были близкие друзья–подельники, для которых он приберёг вакансии на более лёгкую смерть. Памяти её посвящено стихотворение:               
              Сестре Оле
Я теперь сожалею подспудно,
Что сестру свою мало ценил.
А ведь было ей ох как трудно
Из последних держаться сил:

8 лет с лежачею мамой,-
Этот крест не любому поднять.
Каждый день вставать спозаранок,
Чтоб её обслужить, приласкать,

А потом –  спешить на работу
И с работы домой бежать.
У меня же была забота
Только письма да деньги послать.

И теперь, когда их не стало,
Безутешно себя корю,
Что любил их обеих мало,
И ”Простите”, –  им говорю.

На следующий год умерла Валина мама Нина Филипповна, 78-ми лет от роду. Несмотря на пожилой возраст, её тоже хотелось ещё пожить. Сделали её операцию, вплантировали водитель ритма сердца, но не успела толком  порадоваться,  что  ещё  поживёт, как  случилось  непредвиденное: кровоизлияние в мозг из-за скачка кровяного давления, обширный инсульт и через несколько дней–смерть. Боженька и здесь распорядился по-своему в соответствии со своим божьим промыслом милосердия. Как знак запоздалой благодарности за её заботы о семье ей посвящаются строки:
Памяти мамы жены –  незабвенной                Нины Филипповны  Клименчук
Мы не ценили мам своих подчас,
Их доброту, заботу - самых близких!
И лишь, когда они ушли от нас,
Скорбим у их безмолвных обелисков.

Мы были молоды и в спешке, кутерьме
Порою не внимательны к вам были.
А ты заботилась о всей большой семье
И в этом своё счастье находила.

Ты разрывалась между дочерьми,
И сына было жаль, и внучек тоже:
На всё готова, даже “лечь костьми”
Лишь только б жизнь у них была пригожей.

Как жаль, что время вспять не повернуть,
Что жизнь загробная - пустое обольщенье,
Что не услышишь больше нас ничуть
И не пришлёшь своё для нас прощенье.

А ещё через несколько лет ушла из жизни после повторного инсульта Маруся, фактически член семьи Нины Филипповны, бывшая ей как младшая сестра. И наконец, в 2005-м году, прожив без 3-х дней 76 лет, ушёл в мир иной мой брат Алексей, человек–труженик с нелёгкой судьбой, перенесший 2 операции на кишечнике 2 инфаркта и инсульт, ушёл с последними словами, произнесенными уже не слушающимися губами: “Я устал”. Но он вышел на пенсию по состоянию здоровья ещё в 1985-м году и взирал на все перестроечные и после перестроечные коллизии со стороны, более или менее отрешённо, так что они не могли существенно повлиять на его здоровье.
Что ещё коротко можно сказать о других наших родных и близких, переживших это двадцатилетие? Валина сестра Галя вынуждена была сменить профессию музыкального работника в детсаде на профессию продавца мяса и хлеба в самые трудные  для всех и её семьи  в том числе 90-тые годы. Детям своим, Леониду и Эллине, несмотря на трудное время она смогла дать высшее образование, но работать по специальности им не пришлось, то ли не смогли, то ли не захотели – за  нищенскую зарплату инженера. А сама жила, как и её мама Нина Филипповна, заботами о семье и находила в том радость и утешение в своей нелёгкой жизни, особенно после рождения внука Алёши (у Леонида) и внучки Тани (у Эли). Несколько лет назад я посвятил ей и отправил большое стихотворение, часть которого решил поместить здесь.
 
О добре, зле и “божьей воле”
                Гале Клеменчук
Я добрее тебя не знаю–
Разве только твоя сестра.
Ты во многом почти святая,
А вот жизнь к тебе не добра.

Сколько можно на женские плечи
Навалить несчастий и бед.
.......................
.......................               

 “Ты и добрый, и всемогущий”,–
Так твои мифотворцы твердят.
Что ж ты бедным, больным, неимущим
 Не поможешь на ноги встать?
………………………………………
……………………………………….

Мы–с тобой, и хоть нас не много,
Не поддавшихся власти зла,
Мы своею идём дорогой,
Как и раньше дорогой добра.

Только жаль, что уходят годы,
Что бороться со злом тяжелей.
И уже не поспоришь с природой,
Но держись, ни о чём не жалей.

Как жила достойно и честно,
Так и дальше живи, как вчера.
Мы–с тобою всегда, мы вместе,
Дорогая наша сестра.

У Лоры тоже была не сладкая жизнь в эти годы. Были и материальные трудности, когда Миша терял работу, и переживания за детей, Женю и Наташу. Но дети в основном приносили радость, особенно сын Женя, который после женитьбы обосновался в маленьком уральском городке Юсьве, завёл там собственный бизнес, стал уважаемым в городе человеком. Обзавёлся двумя дочерьми, построил дом, живёт, как фабрикант или помещик (шутка), и в ус не дует. Живёт по принципу: лучше быть первым в маленьком городке, чем последним в большом городе. Наташа закончила музыкальное училище, выступает как артистка минанса  в  Пермском оперном театре, с которым даже выезжала на концерты в Москву. Сейчас учится заочно в институте культуры, пока не замужем. Лора тоже была вынуждена сменить профессию воспитательницы в детсаде на работу гувернантки в богатой семье новых русских. В отличие от многих людей этого класса эта семья достаточно культурная, и все в ней без исключения очень хорошо относятся к Лоре. Так что она не в обиде и не сожалеет, что оставила свою бывшую работу, ставшую не престижной и мало привлекательной. Есть ещё у неё младший брат Вадим, но у неё с ним не сложились отношения ещё при жизни их мамы–Маруси, не сложились по его вине, вернее из-за его жены Людмилы. И мы с Валей тоже не знаем, где он и что с ним. И ещё следует вспомнить о Валином брате Анатолии и его жене Людмиле. Новые времена их не затронули, не “обидели”, а даже наоборот: они выгодно по случаю поменяли квартиру и гараж в Перми на хорошую трёхкомнатную квартиру в отличном районе Петербурга, смогли удачно заработать на торговле вещами и обувью в те трудные 90-тые годы, когда у других это не получалось. Хватило на хлеб с маслом  и на приобретение отличной мебели в новую квартиру, хорошо одеться, обуться самим и позаботиться о своих взрослых уже дочерях Марине и Оксане. Так что, как и при любой революции–контрреволюции, кто-то теряет, кто-то находит. Перестройка не всех обездолила, хотя на мой взгляд, пострадавших от её мирной реставрации капитализма оказалось больше, чем жертв Октябрьской революции 1917-го года, если посчитать всех лишившихся жилья и ставших бомжами, опустившихся, спившихся, покончивших с собой, всех погибших от рук рэкетиров и прочих бандитов, всех убитых в бандитских разборках, в межэтнических конфликтах, в чеченских войнах, всех павших от рук террористов и всех других, умерших от насильственных действий. И число таких жертв, понесенных за 20 лет, окажется не меньше, чем за такой же период после 1917-го года. А репрессии 1937–1938 годов? Так неизвестно, что нас ещё ждёт впереди, какие ещё испытания нас ожидают. Но с хорошей спортивной злостью будем надеяться на лучшее, что Россия всё-таки выстоит, как восставала не раз подобно птице Феникс из пепла, не даст себя развалить, как развалили дураки и подлецы великий Советский Союз.
С этой злостью и верой в лучшее
Мы, как раньше, по жизни пойдём,
От плохого до лучшего случая
И в той вере себя обретём.

4. Перезрелые пенсионные годы. “Плюнь тому в глаза, кто…”

Эту шутливую пословицу я впервые услышал от двух генералов Дёмина Александра Ивановича и Чурсина Владимира Ивановича, вышедших в запас незадолго до той встречи со мной, когда они приезжали к нам в НИИ–2МО в командировку уже в новом качестве и в штатских костюмах. На мой вопрос: “Ну, как в запасе, на пенсии, Александр Иванович?” ответил почему-то Владимир Ивановиче: “Плюнь тому в глаза, кто скажет, что на пенсии хорошо. На пенсии очень хорошо”, а Александр Иванович пояснил: “Как хорошо быть генералом и ни за что не отвечать” (конечно, по сравнению с прежним огромным грузом ответственности). Я охотно им поверил и, пожелав, чтобы и дальше у них было всё отлично, откланялся, вернее, по старой привычке отдав честь, распрощался. Поэтому, когда прошло более 20-ти лет с той запомнившейся встречи со своими московскими начальниками, и мне пришлось решать, уходить ли “совсем на пенсию” из университета или ещё “потянуть” и не расставаться с кафедрой, я долго не раздумывал, памятуя о том, что надо “плюнуть тому в глаза, кто…”. К тому же припомнились: изречение Максима Горького “Истинно мудрый умирает во–время” и присказка из кинофильма “Праздник святого Йоргена”, сказанная незабываемым артистом Игорем Ильинским, “Главное  в профессии святого, как и в любой профессии, – во–время смыться”. В итоге такого экскурса в историю фольклора, классической литературы и киноискусства я заявил, что дорабатываю оставшиеся после закрытия послеоперационного больничного листа два месяца до окончания контракта и больше в университет ни духом, ни ногой. Так и сделал, как решил. И ни разу не пожалел об этом. Давая прощальный банкет, я прочёл  приуроченное к этому событию стихотворение
Вспоминайте меня,…
20 лет, как сон, пролетели,
И прощаться нам время пришло.
Сделать многое не успел я,
Но с работою мне повезло.

Вспоминайте меня почаще
В кафедральном тесном кругу,
И слова душевные ваши
Я в своей душе сберегу.

Вспоминайте без укоризны:
Я для всех вас всегда был друг.
Вспоминайте меня при жизни,
А не только, когда умру.

Вспоминайте меня обязательно,
Не жалейте хвалебных фраз.
И за то вам буду признателен
И спасибо скажу не раз.

Не пеняйте мне, не ругайте:
Перед вами я чист,– не грешу.
Вспоминайте меня, вспоминайте.
Я об этом вас очень прошу.
Но тут я, кажется, ошибся, думая, что на кафедре только и делов будет – вспоминать меня: не больно нужно чужим людям  вспоминать кого-то не своего, отработанный материал, балласт. Но может быть так и надо в свете реалий нового времени и новых отношений между людьми. Не испытывая больше обиды, как в первые месяцы после расставания с кафедрой, вспомнил стихотворение В. Брюсова:
Я теперь уж не такой, как прежде,–
Недоступный, чистый, гордый, злой.
Я смотрю добрей и безнадежней
На обычный грешный путь земной.
Перефразировав немного поэта, дополнил его следующим четверостишием:
Я не только не имею права,
Даже вас не в силах упрекнуть
За не радостный ваш, за лукавый,
Многим гражданам суждённый путь.
А  годом  раньше,  когда  во  мне  ещё  тлели  угли  обиды,  я  написал  своё       стихотворение “У нас на кафедре…”
У нас на кафедре, как в том политбюро,
Где каждый был работой перегружен.
И был за это соцтруда герой
И на посту до смерти всем был нужен.

И потому никто не покидал
До самой смерти тёплое местечко,
Пока совсем уж мозг не усыхал,
Пока хоть как-то хлюпало сердечко.

А если ты решишь закончить труд
Ещё не очень дряхлым стариканом,
Тебя твои коллеги не поймут,
И все тебя за то сочтут болваном.

Ведь мог ещё деньгу ты загребать,
И всем бы ты казался безупречным.
А коль ушёл–забудут про тебя
И вычеркнут из памяти навечно.

И больше поздравлений ты не жди,
И приглашения на званый ужин.
Что делал для других, то–позади,
Теперь, уйдя, – ты никому не нужен.

А потому не торопись добро
Творить, добра за это не дождёшься.
Держись за место, как в политбюро,
Пока от дряхлости и дури не загнёшься.
Но сейчас твёрдо убеждён в справедливости старой пословицы: “Что ни делается, всё – к лучшему”. И если бы мне сейчас предложили любую работу: или почасовую, или на четверть ставки, или начальником лаборатории, что уже предлагал мне ректор при вручении грамоты заместителя министра образования, я бы, не задумываясь, отказался. Уже привык к “свободе”, к вольному время провождению, когда можно заняться любимыми делами, на которые раньше не хватало времени или до которых не доходили руки. Так, первые два месяца с удовольствием занимался изучением шахматной теории по книге Ларсена “50 избранных партий”. Потом вошёл в поэтический раж и на одном дыхании в течение месяца написал несколько десятков стихотворений. И наконец, приступил к написанию этой автобиографической повести, к которой давно собирался подступиться, да всё как-то не получалось, всё откладывал на потом, хотя никогда не любил ничего откладывать. И теперь с полным удовлетворением вывесил над своим рабочим столом 3 лозунга–слогана, которые привожу ниже:
Не откладывай на завтра то, что можно сделать нынче,
Если всё равно придётся это делать самому.

Не откладывай на завтра то, что можно сделать нынче,
Потому что это завтра можно просто не успеть.

Не откладывай на завтра  всё, что надо к послезавтра,
Потому что это завтра может просто не настать.

Я не откладывал, и я успел. Я сделал: к назначенному времени–3.07.10, истечения года после завершения работы в университете, закончил написание 2-й книги Воспоминаний, оставив, считаю, с запасом почти 4 месяца на её доработку, редактирование, набор на компьютере, правку, печать и оформление, чтобы всё полностью закончить к намеченной дате золотой свадьбы–29 октября 2010–го года. И теперь слова В. Брюсова, написанные 100 лет назад, могу отнести и к себе.
Я дорожил минутой каждой,
И каждый миг мой был порыв.
Всю жизнь я жил великой жаждой,
Её в пути не утолив.
Хорошо бы таким оставаться и дальше,  в перезрелые годы, и успеть к своему 75–летию написать 3-ю книгу автобиографической повести под примерным названием “Размышления и обобщения, Лирика и реалии, жизнь и политика”. Ну, поживём–увидим, но лучше бы успеть.
               
                Промежуточное послесловие

Заканчивая написание 2-й книги Воспоминаний, я почувствовал, что весь я настолько проникнут голосами и образами прошлого, что кажется будто всё описанное мной происходило совсем недавно  и требуется совсем немного усилий, чтобы всё представляемое мною приобрело зримые очертания и свойственные каждому моему  собеседнику интонации.  Что-то похожее, происходившее с писателем Ю. Нагибиным, я нашёл на днях в его рассказе   “Самый счастливый день”, где он описывает посещение леса, знакомого ему по памяти с детства, но в котором он давно уже не был и вновь посетил его уже пожилым человеком. Вот как мастерски описывает он охватившие его при этом чувства. “Весь лес был насыщен голосами прошлого, и я впервые с ошеломляющей силой ощутил, как много пробыл я на этом свете и что прожитое–это не разбег для взлёта в какую-то будущую, настоящую  жизнь, что это уже жизнь, в которой всё связано: далёкое прошлое с настоящим, а если мне суждено будущее, то и оно окажется нерасторжимо связано с пережитым; ничто не проходит бесследно, не зарастает травой забвения, и человеческая душа не кладбище, а святилище, дарующее вечную жизнь образам былого”.
Задумываясь над  названием книги, я вероятно интуитивно  почувствовал  эту взаимосвязь между прошлым, пережитым, настоящим и будущим, и правильность такого выбора названия подтверждается  приведенными выше немного грустными, но оптимистичными по сути рассуждениями именитого писателя.  И пусть наша память о хороших людях не даст зарасти травой забвения   всему хорошему и дарует вечную жизнь образам былого, перенося их в настоящее и в лучшее будущее.
               
                Приложение. Фотографии из семейного альбома

1. Наша мама с первенцем Лусиком, 1927 год
2. Наш отец с первенцем Лусиком, 1928  год
3. Отец в годы 1-й мировой войны, 1915 год
4. Мама со своей сестрой Олей, гимназистки, 1910-1911 годы
5. Брат нашей мамы Николай, в действующей армии, 1916 год
6. Двоюродный брат отца, 1917 год
7. Мама  в группе сотрудниц (3-й ряд, 2-я слева),1925 год
8. Бабушка Анастасия, по материнской линии, ориентировочно 1885 год
9. Наша 1-я совместная с Валей семейная фотография, январь 1961 года
10. Отец жены, в действующей армии,1942 год
11. Отец жены, после ранения,1943 год
12. Мама жены с детьми и Марусей,1948 год
13. Мои брат Алёша и сестра Оля в детстве, 1936-1937 годы
14. Я собственной персоной,1937 год
15. Мой брат Алёша, 1945 год
16. Мой брат Алёша, 1951 год
17. Моя сестра Оля,1947 год
18. Я – на пути в большой мир, 1949 год
19. В спецшколе ВВС, 1951 год
20. С мамой и братом,1955 год
21. С сестрой Олей, 1971 год
22. Мама жены с дочерью Галей, 1977 год
23. На 1-м курсе академии, 1954 год
24. Стройная и красивая, моя Валюша, 1963 год
25. В 7-м классе города Краснодара, 1950 год
26. Медалисты спецшколы ВВС, 1953 год
27.Добровольский Анатолий, друг в годы учёбы в спецшколе ВВС, 1953 год
28. С другом Львом Хохловым и его женой Тамарой,1970 год
29. Были когда-то полковники бравые…, 1983
30. Друзья Филимоновы Анатолий и Надежда с Валей, 1970 год
31. Со взрослыми детьми, 2003 год
32. Дружные, красивые, добрые, умные, 1973
33. Наш дорогой, единственный, любимый внучек, 1990 год
34. Филимонов Анатолий с сыном Алёшей и дочерью Галей,1977 год
35. С другом по академии Вячеславом Бондаренко, 1954 год
36. В Звёздном городке с космонавтами Хруновым  и Губаревым ,1979 год
               37. Юбилейная встреча выпускников академии,1969 год. Во 2-м ряду:
                3-й  справа–Л. Хохлов, 2-й слева–В. Фёдоров
38. 16 (23) отдел НИИ–2МО,1964 год
39. На подходе к золотой свадьбе, 2010 год.

                Содержание второй книги  Воспоминаний
                Подъём, вершина, звёздный час, спуск
               
                Содержание первой книги  Воспоминаний
                Начало жизненного пути ………………………………2

Вместо предисловия  ……………………………………………………. ….4               
               
ЧАСТЬ 3. ГАРНИЗОННАЯ МОЛОДОСТЬ…………………………. …8 

Глава 5. Молодость– недостаток, который быстро проходит
Севастлейка Горьковской области. Центр по переучиванию
лётчиков на новую технику. 1959–1960 г.г…………………………………8

1. Прибытие к месту новой службы. “Здравия желаю,               
товарищ начальник…”……………………………………………………….8
2. Первые шаги в авиации. С самолётом на “ты”…………………………..11
3. Кто же там говорит “молодо–зелено”?………………………………… ..14
4. Самолёт взлетит, куда он денется…………………………………………16
5. Снова с мамой. Житейские трудности…………………………………….20
6. Новое назначение. Были сборы не долги… ……………………………………21

Глава 6. Сделать нам предстоит больше, чем сделано
Пермь, Б. Савино, истребительный авиационный полк.1960–1962 г. г…..23
1. Прибытие в полк и сразу не с корабля на бал, а с поезда в аврал …… ..23
2. Первые трудности и потери, аварии и катастрофы………………………25
3. День знаменательной встречи, нежданной и желанной……………….. ..30
4. Прерванный полёт Пауэрса………………………………………………...31
5. Неожиданные случайные и неслучайные встречи………………………..34
6. Полгода переписки и редких встреч……………………………………….37
7. Немного о Валиных родных  и  о нас самих – от свадьбы
до рождения дочери Елены, Елены прекрасной…………………………………40
8. Рабочие будни. Дружеская переписка с начальством в виде рапортов
и резолюций на них…………………………………………………………..44
9. Прощай, авиация. Наука, будь добра, прими…………………………….49

ЧАСТЬ 4. ОТ МОЛОДОСТИ К ЗРЕЛОСТИ–ДЛИННЫЙ ПУТЬ……49

Глава7.  Тернистый путь в науку
Калинин, НИИ–МО. 1962–1989 г.г…………………………………………49
1. Путь пока что не в науку, а к “науке”……………………………………49
2.  “ В науке нет широкой столбовой дороги…“…………………………   50
3. Под лежачий камень и вода не течёт……………………………………. 56
4. Тяжёлый год 1969-й, год горестных потерь……………………………. .58
5. Длинная дорога в дюнах. Вершина пути и звёздный час…………………..60
6. 39 лет в строю–не много, не мало, без года 40 лет……………………….65

 Глава 8. На новом поприще
Тверь, ТвеПи, ТГТУ,1989–2009 г. г…………………………………………72

1.  ТвеПи. Тот, кто умеет, делает, Тот, кто не умеет, учит………………..72
2. Университет–не НИИ, но и в нём заниматься наукой можно………….79.
3. 20 лет неспокойной жизни в смутные времена перестройки
 и после неё……………………………………………………………………81
4. Перезрелые пенсионные годы. “Плюнь тому в глаза, кто…”…………...92

Промежуточное послесловия……………………………………………….95

Приложение. Фотографии из семейного альбома………………………..95

Содержание……………………………………………………………………96