Булды

Альбина Игошина
Булды
рассказ

- Я ж к тебе, понимашь, как к матери родной, - тяжко вздохнул Булды, припав к дверному косяку Чернухи, - шёл дорогой, думал, посидим, покалякаем, -  мужчина торкнулся несколько раз в наглухо закрытую дверь. Звонок у соседки не работал – экономила на электричестве. Старуха дверь не отперла.
- Вот так живёшь, понимашь, живёшь и не догадываешься… на том свете… Россия, всё-таки, есть или…? Молчишь…,- прошептал Булды, сжимая ладонью левую грудь, - если есть… то булды…

Одухотворённая праздничным богослужением по случаю дня памяти страданий первоверховных Апостолов Петра и Павла, в простонародье Петров день, Ульяна Петровна Чернуха  возвращалась из храма домой. На душе был покой, радость, умиротворение. Петь хотелось, и она не сдерживала в себе шедший от души порыв:
Это было давно, где-то там далеко
Жил премудрый и опытный старец
И всегда он твердил и всегда говорил
Слава Богу, за скорбь и за радость…
А в голове, перебивая духовные распевы, вертелось - « Доберусь   добром домой, отварю пельмешек, нарежу селёдочки с постным маслицем, заварю чайку с мятой… рюмочку… для аппетита … разговеюсь…»
Когда будет печаль, болезни и скорбь,
Или в чём пострадать нам придётся,
Никого не вини, но всегда говори,
Всё от Бога нам грешным даётся…
Каждое воскресенье Ульяна Петровна проводила в церкви. Слыла ревностной прихожанкой. Храм, где отмаливала грехи Чернуха, располагался в соседнем районе. Добираться приходилось автобусом, электричкой, потом километра три – четыре пешим ходом. И так каждую неделю из года в год, в дождь и снег, в жару и мороз, денно и нощно, при любой власти Чернуха спасала свою бессмертную душу. Открывшийся, вернее восстановленный недавно с помпой храм в двух шагах от дома, старуха отказывалась признавать, искренне считала, что однажды осквернённое вновь святым стать не может, и упрямо шла по тернистой дороге, но к нетронутому христопродавцами намоленному храму.
Научись ты творить волю Божью всегда
Может быть, и мы будем гонимы
И с сумой на плечах со слезами в очах
И родными не будем любимы…
Нелишённая воображения богомольная душа оживляла в сознании строчку за строчкой, и каждое слово духовного стиха отзывалось в сердце, заставляя биться его сильнее обычного. Незаметно для самой себя, отдаваясь возвышенному чувству, она забылась и со слезой в голосе распевала на весь вагон, не замечая, что десятки глаз, кто с удивлением, кто с испугом, а кто и с раздражением смотрят в её сторону, принимая её то ли за блаженную, то ли за искусную попрошайку. Спуститься с небес на грешную землю, а точнее в прокуренный вагон электрички, её заставила жестокая действительность. Брошенные кем-то в подол монетки тоскливо звякнули. Спохватившись, певунья подхватила подог и, потупив долу смущенный взгляд, стала спешно продвигаться к выходу. 
Время было послеобеденное. День хоть и праздничный, но по светскому календарю трудовые будни. Июль - макушка лета, жара. Выглянув в окно тамбурной двери, Ульяна Петровна с облегчением перевела дух.
Слава Богу, за всё, слава Богу, за всё
Слава Богу, за скорбь и за радость…
Бугровский автобус,  ходивший из-за постоянных поломок,  когда ему вздумается, к удивлению полуденных - нерентабельных пассажиров ожидал на остановке. Ульяна Петровна заняла первое, попавшееся на глаза, свободное место за шофёрской кабиной.
 Так уж повелось издавна, Петров день Ульяна Петровна почитала особо. Шла в ту пору война. Едва успев распрощаться с уходившим на фронт мужем, пришлось ей собирать и свой походный узелок. С первых дней военного лихолетья угнали её на торфоразработки, месила грязь где-то под Балахной, потом были лесозаготовки, окопы, стройки и так до самого окончания войны. Вернулась домой аккурат на Петров день. А вместе с ней пришла казённая бумага – ваш муж пропал без вести. 
Ульяна Петровна смахнула навернувшуюся слезинку. Вспомнилось вдруг сразу всё, и к безмерной радости добавилась грустинка. Достала из сумки горсть конфет, оглянулась по сторонам. «Ребятишкам бы подать,- промелькнуло в голове старухи,- их помин самый верный». Ребятишек в автобусе, к великому огорчению старухи, не оказалось. Следом за ребятишками в иерархическом списке Чернухи по степени богоугодных людей следовали сирые и убогие. Но где их искать?! «Даже в электричке и то, как на грех не попались,- улыбнулась сама себе Чернуха, нащупывая в кармане заработанную ненароком милостыню».
Пассажиры с соседних кресел молодые и всё больше незнакомые ей люди как-то странно поглядывали в её сторону, перешёптывались, подозрительно воротили носы. Ульяна Петровна не на шутку встревожилась. Мало ли что! Недаром говорят – старость с добром не приходит. Несмотря на свои антикварные метрики, Ульяна Петровна Чернуха была бойкая и не по годам живенькая старушенция небольшого росточка, поджарая, всегда аккуратно, простенько, но со вкусом свойственным её представлению о приличии одетая, отутюженная, накрахмаленная, одним словом опрятненькая.
С тревогой выглядывая поверх бритой под ноль головы, уткнувшегося в окошко соседа, как манны небесной ожидала она конечной остановки, подозрения насчёт коварной старости с каждой минутой возрастали. В радиусе трёх метров от её кресла постепенно становилось подозрительно безлюдно, попутчики сбились в кучку в хвосте салона. А автобус, как на грех, еле-еле плелся, прилежно отмечаясь на каждой ухабине и колдобине. Сгорая от стыда, сконфуженная Ульяна Петровна терялась в догадках, не зная на что и грешить. Сама она уже лет сорок как напрочь лишилась одного из пяти своих внешних чувств – ощущать и распознавать окружающие запахи, виной тому было её пристрастие к народным методам врачевания. Кто-то когда-то посоветовал ей лечить керосином насморк. Она попробовала.
Стараясь не привлекать излишнего внимания, Ульяна Петровна украдкой почесывала кончик носа. Защекотало что-то  в носу. И вдруг чихнула, да так громко, что даже шофёр за стеклянной перегородкой нехорошо вздрогнул.
- Будь здорова, баушка.
- Спасибо, миленькой,- утирая рот носовым платочком, ответила дежурной фразой Чернуха.
- Не хворай.
Ульяна Петровна с благодарностью взглянула на вежливого попутчика, и инстинктивно дёрнулась в сторону, оглядев его с ног до головы.
Рядом с ней примостился парень бомжеватого вида.
- Не побрезгуй, родимый, - насыпая в заскорузлые ладони бомжа конфеты, с нарочитой радостью в голосе пропела Чернуха, пятясь  назад, - ради святого праздничка, помяни, горюн, родителев.
- А я, баушка, небрезгливый,- небрежно крестясь левой рукой, откликнулся благодарно сосед, двигаясь вслед за старухой на сиденье, - кого помянуть-то? - завязывая разговор, заинтересовался бомж, чем мгновенно подкупил богомольную душу.
- Петра, миленькой - поспешно отозвалась Чернуха, приготовившись снова чихать, - два раза – первый родитель мой, второй хозяин будет.
- Ну, если два раза,- бесцеремонно наседая, протянул многозначительно бомж, - тогда на курево ещё не поскупись. Они, небось, смолили вовсю, Петрухи-то твои?!
 Чернуха торопливо достала из кармана поданную ей в электричке милостыню и с облегчением сунула ее в руку просящего. Неуклюже заваливаясь на правый бок, автобус развернулся на поселковой остановке, и устало вздохнув латанными перелетанными внутренностями, завершил свой путь перед Бугровскими воротами.
- Слава тебе, Господи,- перекрестилась второпях Чернуха, - дома! – с облегчением выдохнула она.
Подстраховывая себя подогом, Ульяна Петровна живо спустилась с автобусной подножки и, не отставая ни на шаг от молодых попутчиков, поспешила к проходной.
В посёлке повсеместно кипели ремонтные работы. Солдаты белили бордюры, деревья, латали асфальт. Моляры из гражданских красили фасады домов вдоль центральной улицы, усердно придавая их барачному слогу презентабельный вид. «Начальство, по всему видать, большое ждут. Никак из самой Москвы» - смекнула  Чернуха, засмотревшись, как чертыхаясь, матерясь и посмеиваясь над самими собой, моляры припудривают побелкой фасад сгнившего на корню барака с заколоченными крест-накрест уже как лет десять окнами.
Не по сердцу было видеть ей, верующей христианке, как в святой праздник люди трудятся в поте лица. Ох, как не по сердцу! Особенно жалела она солдатиков. «Самые несчастные люди на земле,- глядя на бритые головы рекрутов, сокрушалась старуха,- подневольные… все над тобой командиры». Старуха щедро одарила служивых, чем Бог послал – дешёвыми карамельками, заглянула по пути в хлебный. В магазине никого, единственная живая душа – в пух и прах расфуфыренная продавщица Алевтина томилась от скуки за прилавком, смачно хряпая крепким золотыми зубами сочное яблоко.
- Оглянуться не успешь, придёт праздничек великий – Преображение Господне, все будут наливными яблочками разговляться, новый урожай пробовать, а твой горемыка тока поглядывать на них в сторонке, - глядя на Алевтину, сокрушённо покачала головой Чернуха.
Алевтина внимательно выслушала недвусмысленный укор богомольной старухи, неспешным движением руки поправила траурную ленточку на пышно взбитой причёске и демонстративно с хрустом откусила от яблока большой сочный кусок:
- Пусть теперь поглядывает! Зубы – то всё равно на этом свете оставил.
Чернуха покачала в ответ головой и, поборов в душе зашевелившееся чувство протеста, смиренно отчиталась в проделанной работе. Алевтина посылала с Чернухой в церковь деньги. Сорокоуст по новопреставленному супругу заказывала. Сама она, как и большинство, считающих себя православными, в церковь не ходила, и даже кичилась этим, подчёркнуто демонстрируя свою, якобы, праведность перед людьми и Богом, в которого по-своему, но всё-таки верила. Но, тем не менее, кое-какие обычаи старалась блюсти по заведённым издревле правилам народа, к которому принадлежала по праву рождения.
Чернуха пробежалась глазами по сытному прилавку, выбрала смотревшую прямо на неё булку, (самую дешёвую). Не отходя от кассы, отломила добрый кусок для пробы. Прежде чем продегустировать, долго вдыхала  хлебный аромат, тщетно пытаясь уловить запах, задумалась, пайку свою трудовую в четыреста пятьдесят грамм вспомнила, утёрла набежавшую слезу, перекрестилась и положила в рот словно причастие, маленький кусочек румяной корочки.
На главной бугровской площади била ключом трудовая жизнь. «Видать, начальство-то большое нагрянет. Не ниже генерала» - догадалась ушлая старуха, окидывая взглядом нешуточный размах ремонтных работ. Строительные леса опутали здание клуба по всему фасаду. Молодые и бойкие девчонки в заляпанных краской и мелом рабочих комбинезонах играючи орудовали пульверизаторами, бесстрашно балансируя на жиденьких лесах, заигрывали с наблюдавшим за их работой служивым в погонах. Невольные воспоминания кольнули опять за сердце. В памяти промелькнули картинки из прошлого…
Заколотив осиротевшую избу в обескровленной коллективизацией и добитой войной деревне, Ульяна Петровна отправилась искать по белому свету своё заплутавшее счастье. А счастье её было незатейливое. Досыта поесть мечтала, и ни чего-нибудь там особенного - хлеба. Обыкновенного ржаного хлеба, о ситном и не мечтала. Смакуя по дороге пышущую сдобой пшеничную булку, вспоминала с грустью Чернуха. Волею судеб оказалась она в этих почти заповедных местах.
Раньше на этом месте стоял лес. Сплошняком - на все четыре стороны. Ведь скажи кому, не поверят. Чернуха с грустью посмотрела себе под ноги – асфальт зиял вычурной паутиной трещин, сквозь которые пробивалась к солнцу заживо замурованная в каменный саркофаг трава-мурава. А ведь ещё совсем, кажется, недавно здесь грибы росли, ягоды – черника, земляника, малина. Она ещё не забыла вкус тех ягод. Ох и сладкие же были ягоды! Вот так же когда-то хихикая беспричинно на пустом месте, заглядевшись на разбитных девчонок малярш, с ностальгией вспоминала старуха, вечно голодная, холодная, но счастливая работала и она с огоньком на народной стройке. Месила цемент на субботниках для культурного очага под названием клуб.
А поначалу в няньках сидела у высокого военного чина. Хороший был человек. Комнатку ей выхлопотал в Коробочке, так в быту называли первый в посёлке среди бараков и землянок каменный дом. Вырастила чужих детей и устроилась, не без помощи всё того же благодетеля, на секретный завод. А то бы одна дорога – в деревню. Огрызалась бы на старости лет на колхозную пенсию,- сокрушалась всякий раз богомольная душа, вписывая сразу после родителей и супруга в поминальный лист имя своего высокопоставленного заступника.
Отгоняя от себя нахлынувшие воспоминания, Чернуха ускорила шаги. Не любила она понапрасну рвать себе сердце. «Всё что Бог не посылает, всё к лучшему,- успокаивала она мысленно себя». Чернуха перекрестилась на ходу, положила в рот очередной кусочек булки, на секунду вскинула глаза, и рука невольно потянулась осенить лоб крестным знамением.
- Свят…свят….свят…- запричитала вслух  старуха.
Остекленевший внезапно взгляд набожной старухи замер на памятнике Ленину, венчавшему центр площади. Над знаменитой лысиной показалось серебристое облачко. Нерукотворное кольцо нимбом окутывало величественно вскинутую голову вождя. Светящийся ореол, постепенно увеличиваясь в диаметре, растворялся в прозрачном воздухе, но мгновенно на его месте появлялось новое кольцо и всё повторялось сначала.
Кирпичный постамент был заново отштукатурен и выбелен до кипенно-белого цвета. В двух шагах от памятника ещё оставались лежать в творческом беспорядке орудия труда доморощенных реставраторов. Сам монумент забронзовел, как, наверное, в лучшие свои годы. Вокруг цветочки, веночки, травка и… ноги, мужские ноги торчали из-за постамента. На ногах кирзовые сапоги. « Никак солдатика сморило,- очнувшись от богохульного наваждения, живо перекрестилась  Чернуха».
- Миленькой,- с придыханием причитала сердобольная   старуха, - начальство-то руки в брюки стоит, с девками заигрывает, а ты вкалывай на жаре, в такой светлый праздник,- сокрушалась она, доставая со дна сумки, оставшиеся поминальные конфеты.
Чернуха заглянула за постамент. Не проглоченный кусок булки встал у неё поперёк горла, подог выпал из в момент ослабевших рук.
 Притулившись к только что побелённому подножию памятника, в колумбарии среди цветочков и веночков мирно дремал… Булды, сосед Чернухи. Во рту дымилась дежурная сигарета. В двух шагах от памятника валялся видавший виды велосипед.
Оглядевшись по сторонам, не следит ли кто, сердобольная Чернуха растормошила бедового старика. Булды резко открыл глаза, и, обдавая Чернуху в лицо стойким запахом табака и перегара, огорошил вопросом:
- А, всё-таки, мать, Россия там есть или нет?
 Прячась кустами, огородами, задами, ругаясь и молясь, Чернуха в качестве штурмана помогла ослабевшему соседу пройти, держась за двухколесного друга, оставшиеся сто метров до Коробочки, дома, где бедовали они по соседству последние несколько смутных лет…
Сегодня, пожалуй, никто и не вспомнит имя того острослова с чьей лёгкой руки дом, из-за перенаселённости напоминавший человеческий улей, заимел помимо порядкового номера ещё и имя, ставшее впоследствии нарицательным, с негативным оттенком, олицетворявшим разруху, нищету, беспросветность бытия и туманность светлого будущего. Со всех концов необъятной Родины понаехал строитель этого самого будущего на этот маленький лесистый клочок земли, национализированный когда-то именем революции у зажравшихся потомков знаменитого купца, крепить оборону молодой советской Родины.
Четырёхэтажное здание с виду напоминало больше арестантский, чем жилой дом - массивные стены, высокие потолки, несоизмеримо маленькие окна, словно бойницы на старой крепости. И как точно пропел когда-то опальный поэт: «система коридорная, на тридцать восемь комнаток, всего одна уборная» и та поначалу на свежем воздухе в полукилометре от дома привносила в серую и монотонную жизнь обывателей Коробочки анекдотические нотки.
Весёлое, бесшабашное общежитие как-то быстро и естественно переродилось в склочные и такие же шумные коммуналки, по коридорной системе которой бегала, как правило, поголовная безотцовщина. Рос и ширился бугровский посёлок вместе с этой многочисленной безбашенной братией. Как грибы после дождя вырастали вокруг в хаотическом порядке хрущовки. Коммунальный уклад Коробочки пошатнулся. Дом постепенно ветшал и хирел изнутри. Стены же оставались такими же крепкими и неприступными, как и негативный шлейф, тянувшийся за ними. Они словно вросли в землю, пустили корни, подглядывая с недоверием своими бойницами-окнами на неказистых, но скороспелых соперниц. Всеми правдами и неправдами молодые выбирались из застенков Коробочки, старики потихоньку убирались на погост.
- Это хорошо меня сам Господь надоумил пойти большой дорогой,- сокрушалась по пути старуха,- собиралась  по задам пробежать. На скорую ногу, огородами. А меня будто кто-то подталкивал… «Наташка» - то мимо меня промчалась…
 «Наташкой» в посёлке называли милицейский Уазик.
- Забрали бы дурака. Вот бы и узнал тады – есть Расея или нет!- Ворчала старуха.
Слегка протрезвевший от марш-броска Булды, равнодушно выслушал нотации заботливой соседки, молча, достал из кармана пиджака смятые купюры и, не говоря ни слова, попытался всучить их ей. 
- Окстись! - оборвала его строго старуха, нахмурив брови, - ступай домой. Квартира  Булды была этажом выше.
Булды глубоко вздохнул, готовясь произнести что-то сокровенное, задержал дыхание, но слов не находил. А ведь ещё минуту назад кричать хотелось о своих переживаниях, о терзавших его, в последние дней сорок, и день, и ночь думах окаянных. Хотелось как на исповеди, как перед Богом ничего не утаивая и не хороня, раскрыть перед кем-нибудь наболевшую душу, снять тяжесть с надломленного сердца, но слова в его лексическом запасе были скупые и не передавали в хлам растерзанных чувств, они лишь ещё больше запутывали этот нервный болезненный клубок. Погладив ладонью занывшее  сердце, он задумчиво продекламировал:
- «Не криви улыбку, руки теребя, я люблю другую только не тебя…»
- Эх, ты, фофан! – покачала головой старуха.
Булды обнял соседку за плечи и с вызовом продолжил декламировать:
- «Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо, не тебя я вижу, не к тебе пришёл…»
Резким движением руки старуха скинула руку Булды со своего плеча. Заботливо стряхивая побелку с его пиджака, она продолжила незлобиво стыдить подвыпившего соседа:
- Себя не помнишь… валяешься как последний пьяница под забором на виду… ходишь как колхозник… небритый… немытый, а ведь раньше с доски почёта не сходил… бывало, по улице пройдёшь наглаженный, начищенный, любо дорого посмотреть: ни дать ни взять - Будулай.
- Так погоди-погоди, он же тоже, кажется, колхозник был, - озадачился старик,- булды!
- Вот  тебе и булды,- вздохнула с укором Чернуха, присматриваясь к настроению соседа,- проспишься, чай, зайди ко мне, - вкрадчивым голосом проговорила старуха, - утюг у меня не грет. Беда прям без утюга-то.
Булды небрежно махнул в ответ рукой.
- У меня вон грет,- философски подметил  он,- а беда она, скотина, всё равно… Я тебя давно хотел спросить,- резко переводя разговор в новое русло, заметил  Булды, - Чернуха Ульяна Петровна! Сами-то вы роду-племени какого будете? Деревенская? Колхозница?!
- А как же, - улыбнулась Чернуха,- самая что ни на есть племенная и буду.
- С какого района изволите быть?
- Издалёка,- отмахнулась старуха.- С Мамлейки я, с Тёплого,- уточнила она  с неподкупной гордостью. Словно это памятное событие – рождение на свет Божий, произошло не в забытом Богом и людьми медвежьем углу России, а где-нибудь в фешенебельном городке в окрестностях славного города Парижа.
- Ну, здравствуй, что ли, землячка! – простирая руки для объятий, обрадовался Булды, - а я ведь кикинский. Слышала, поди!
Чернуха удивлённо вскинула выцветшие от времени глаза. Старик расплылся в довольной улыбке.
- Как же не слышать,- воскликнула старуха, ловко увёртываясь от рук Булды, - и слышала и видела. Как же Кикинку да не знать! Раз даже гостила в вашей деревне. Тётка маво хозяина там жила. Как сейчас помню, избёнка её на краю оврага стояла. Мы тогда тока-тока обвенчались и, вокурат на Масленицу, в гости к ней подались. Мода тады, что ль, была така – по гостям шастать? - задалась вопросом старуха. - Всех, бывало, обойдёшь, навестишь, никого не пропустишь, чтоб не обиделись. И то сказать – телевизиров то не было…
- И коноплю на кудель переводили, - задумчиво сострил на лету Булды,- ничего не поделаешь – темнота!
- Ещё кака темнота! - без задний мысли поддакивала старуха, - помню, пироги на стол тётка поставила… потчевала молодых,-  разоткровенничалась Чернуха, - а они мягки… пироги-то. С пылу с жару. Как воздух прям… дышат. А я, грешница, страх какая охотница до пирогов. Уж я ела-ела, ела-ела… да ещё с дороги-то проголодалась… молодая была питит хороший… а тётка всё подносит и подносит.. добрая была… приветлива… душа прям, а не человек! Таких сейчас поискать!
- И искать не надо! Они, кикинские-то, все такие, - перебивая Чернуху, горделиво отметил Булды,- из избы, понимашь, не выпустят, пока не накормят…не напоят… до отвала… душевные… ничего не поделаешь!
- Ох, и хороши были пироги,- восхищённо приговаривала старуха.
- Сейчас бы таких поесть,- потирая от предвкушения удовольствия руки, без тени иронии поддакивал Булды, - из русской-то печки! С парным молочком… от своей-то коровёнки… Что ты! Мамка, бывало, накрутит кофейку с молочком да сахарком чугунок… хороший такой чугунок… литра на три… да чугунок картошечки в мундире отварит - наедимся до отвала и попиваем с ней весь день, полёживая на печке. А сметана в деревне какая! Ложки об неё, бывало, ломались… пополам… ничего не поделаешь – жирность,- вздохнул Булды.
- Да-а-а,- задумалась старуха, испепеляя   земляка недоуменным взглядом,- чудно как-то,- невнятно пробормотала явно сбитая экзотическими откровениями соседа старуха,- а твоя Кикинка точно та, что возле Тёплого на горе? – осторожно переспросила  старуха.
- Родина, она, понимашь, как мать одна на всём белом свете такая! – не без гордости заметил Булды.
- Да-а-а,- тоскливо вторила ему старуха, - всю ноченьку тады помню брюхо крутило,- вздохнув, продолжила она свой рассказ,- а лекарств тады не было. Чтобы там таблеточку запить, понятия ведь не имели.
- Откуда таблеточки! - согласился Булды,- монетизации-то ещё не было… природа-мать регулировала процессами.
- Печкой лечились! Всю ночь я на горячих-то кирпичах головёшкой провалялась. Как уж я до утра дотерпела, не знаю, … молодая была… крепкая… Тока помню, как рассвело, мой побежал лошадь искать. А мне хоть на крик кричи. Караул! Помираю! Ну, достал он где-то лошадёнку, запрягли в сани и в Тёплый, в больницу. А там сразу на стол. Пиндецит вырезали. Так что, как же не знать Кикинку,- вздохнула в задумчивости старуха,- мимо неё и захочешь, так  ведь  не проедешь. Дорога-то одна.
 - А ты давно мимо проезжала? - голос Булды дрогнул.
Чернуха обречённо махнула в ответ рукой.
- Неужели тебя ностальгия не мучает? – удивился Булды.
- Слава Богу,- перекрестилась старуха,- от тех пор на здоровье не жалуюсь. Так если к непогоде маклак когда заломит, заломит,- сморщилась от пережитой когда-то боли словоохотливая старуха, поглаживая поясницу, - грелку приложу, прогрею как следует и вроде легче, да вот ещё беда – слышать стала плохо,-  пожаловалась старуха, доверительно заглядывая в глаза соседа, - иной раз ничаво не разберу. Как толкушка бестолковая только глазами хлопаю: чаво калякают, в толк не возьму!
- Счастливая!- задумчиво вздохнул старик.
- Ты чаво-то сказал?- живо переспросила Чернуха.
- Я про душу тебе,- повышая голос, махнул рукой Булды,- а ты про анатомию… маклак! Пиндицит! – передразнил он старуху,- на родину тебя не тянет? Дым отечества глаза не ест?
- Так, миленькой,- спохватилась старуха, поправляя платок на голове, - вона ты про что хватил! Нет, не тянет. Однажды во сне привиделась, родима-то сторонка, так я очнулась и давай в голос реветь. Слава тебе Господи, что это всего лишь сон! Да и не ждёт там меня никто. Все померли.
- А мне так каждую ночь, - держась за сердце,  признался Булды,- глаза закрою… и как наяву вижу: « Край ты мой заброшенный, край ты мой, пустырь. Сенокос некошеный, лес да монастырь…»
- Вот и оно то,- отмахнулась старуха,- всё давно уж заброшено, непахано, несеяно, некошено! А кому там, чай, сеять-то?! Одни старухи остались век свой доживать. Они уж своё давно отсеяли и откосили. Забудь, а ты, про свою Кикинку. Там и день, и ночь работать надо, не покладая рук. Спину неколи разогнуть. А какой уж из тебя работник!  – едко подметила старуха,  окинув сочувственным взглядом соседа. 
- Скажешь тоже,- отмахнулся небрежно Булды,- работать! Там земля родимая! Сама родит! Вечером оглоблю воткнул, утром, глядишь, дерево выросло, а к обеду и урожай поспел!
- Земля-то она хоть родима, не родима, немерена, - стояла на своём упрямая старуха,- покланяешься ей, прежде чем от неё чаво то получить. А здесь кран отвернул - вода хлыщет, спичку вздул - газ горит, нет, миленький, и не вспоминай ты про неё… живи, а ты, и Бога не гневи.
Булды хотел спросить её: а как же душа, она же страдает, мучается в тоске, в печали и не находил слов, чтобы возразить ломовой логике старухи.
- Зачем? – обречённо вырвалось у Булды, но старуха по немощи своей не расслышала крик чужой израненной души.
  Булды безнадежно махнул рукой, сунул в её ладонь деньги и поспешно зажал её костлявую пятерню в своей ладони, прошептал над тугим ухом старухи:
- Это для Галочки.
- Окстись! - осадила соседа Чернуха, напуская на себя строгость, - креста на вас нету! Как на мёртву наговаривате!Грех вам за меня будет!
Ну, будет грех или же не будет, это ещё, как говорится, бабушка надвое сказала, а вот то, что у Чернухи был один грешок, знал об этом, пожалуй, весь посёлок: Чернуха  гнала самогон. В былые времена украдкой, сейчас без стеснения. «Для дела,- успокаивала свою совесть старуха». Одинокой женщине без этого никак нельзя. В любые времена. Валюта. Где городьбу поправить, где крышу на сарае подлатать, огород вскопать, навоз раскидать. Это и в прошлые времена за просто так никто не согласится делать, а  уж теперь и подавно. Старик её сгинул без вести на фронте. Только и осталось от него одна звучная фамилия. Детей у них не было. Помощи на старости лет ждать не от кого. На собес надеяться? Сколько их таких старух  Русь бесполезно топчет! Вот и приходится всю жизнь грешить и тут же каяться. Каяться и снова грешить! А не согрешишь - не покаешься, а не покаешься - не спасёшься! Одно к одному!
Кивнув повинной головой, Булды достал из потайного кармана пиджака помятый тетрадный листок в клеточку и, всхлипнув, протянул Чернухе.
- Центральная аллея…второй ряд… третья могила… Галочке… на помин её светлой души… двести рублей… От верного супруга… Михаила Сергеевича… Пом - ню, люб - лю, це – лу-ю,- прочитала по слогам старуха последние три слова и, до конца не веря своим глазам, кинулась, как была, в обувке в комнату, отыскала очки и ещё раз дотошно по слогам перечитала от начала и до конца куцый листок. Для пущей верности повертела его со всех сторон, даже понюхала, - ты чаво тут намаракал? – поднимая лицо от писанины изумилась старуха,- от какого Михал Сергеича?!
Булды растерялся. Михал Сергеич – он уже и сам отвык от своего имени. Слетавшее с пьяного языка то и дело безобидное словечко как-то само собой прицепилось к нему, да так и шлёпает по следу, а то и вперёд норовит забежать.
Старик виновато пожал покатыми плечами, словно нашкодивший двоечник у доски, стал пятиться к входной двери и едва не опрокинул зеркало. В прихожей Чернухи на стене висело старинное зеркало в тяжёлой резной раме. В зеркальном отражении мелькнуло что-то до боли в сердце знакомое. Старик на секунду задержал взгляд и в ужасе отпрянул от зеркала.
«Надо будет побриться,- подумал Булды,- трогая руками седую щетину на щеках и шее».
- Это чаво такое? – в сердцах повторила Чернуха, тыча клочком исписанного листка в небритую и не совсем трезвую физиономию Булды.
- Тык ведь, понимаш,- запинаясь, мямлил виновато старик, косясь на своё отражение в зеркале, - записочка… в церковь… как ты велела… я ж говорю… Галочке память завтра, сорок дней, - смахивая навернувшуюся слезу, всхлипнул беспомощно, совсем как-то по-детски, безутешный старик,- положено так.
- Центральна аллея! Второй ряд! Третья могила! Адрес, выходит, написал,- деловито подбоченись, покачала головой старуха,- а марку чего ж не приклеил?! Еретик! Как были богохульниками так и помрёте видать, - в сердцах выговаривала старуха,- правильно говорили про вас, про кикинских – смутьяны. Господи, прости меня, грешную,- вскинув к потолку просящий о пощаде взгляд, взмолилась Чернуха,- ведь тока- тока приобщилась к святым таинствам! Я когда велела тебе принесть это?! - оборачиваясь к соседу, выпалила с укором старуха,- люблю, цалую…
Булды не знал что ответить. В расширенных от удивления глазах застыл немой вопрос.
- Как времечко-то летит,- разводя руками, вздохнула Чернуха,- ведь как будто тока вчара, а вот на тебе - сорок дней,- задумчиво произнесла она  и демонстративно порвала на мелкие клочки злополучный листок в клеточку.- Сорок дней над тобой нету контроля, а ты уж и рад… от рук отбился… думашь, всю её выпьешь!.. не-э-эт, миленькой, ещё останется…
          - Булды,- наблюдая за руками старухи, только и смог удивленно вымолвить старик.
-   Ну, вот чаво с тобой поделать?! Булды! – выразительно вздохнула старуха и по-матерински постучала кулаком по его седовласой и давненько нечесаной голове,- завтра-то хоть уж не пей. Потерпи. Не любила ведь покойница этого,- по матерински строго наставляла Чернуха, - ох, как не любила!
Старик безмолвно развёл руками.
- Понимаю, чижало,- прониклась сочувствием Чернуха,- всё, миленькой, понимаю! – повторила эмоционально старуха и, поджав плаксиво губы, многозначительно умолкла. Взяв почти мхатовскую паузу, старуха выразительно всхлипнула,- надо претерпеть. Бог терпел и нам велел! Вот сорок дней минует. Легче станет. Поверь. Дни полетят, и не заметишь как. Потом года понесутся, – подглядывая за реакцией старика, охнула с чувством Чернуха, покачав головой из стороны в сторону, утерла ладонью губы и нараспев, с надрывом, запричитала тонким сиротским голосом:
Здесь духовное собранье пришли душу посетить
Сороковой день сегодня и в путь вечный проводить
Ты скажи, душа родная, где ты ночки все была
Иль с поклоном ты ходила? Или крепко ты спала?
Старик смотрел на Чернуху не моргая, из округлившихся от изумления глаз по небритым щекам сами собой текли слёзы. Сердце Чернухи сжалось от боли, а душа наоборот возрадовалась и с ещё большим чувством она продолжила голосить:
Ой, вы сроднички родные, не часочку не спала
На поклон к Богу ходила, всё по лесенке я шла
Все ступеньки проходила везде задержка мне была,
Но одна ступень страшная трепетала, бедна я...
Чернуха точно знала, что слёзы очищают, а самое то главное спасают даже самую, казалось бы, пропащую душу. Если человек способен плакать, значит, душа его страдает, а если она страдает, значит, она есть, значит, живая она, значит, не скинул Господь её с рук. Вдохновленная успехом Чернуха заголосила в полную силу.
Окружила вражья сила я осталася одна
Куда скрылся Ангел света беззащитна стала я…
- Бог с тобой, раз тако дело сама напишу, все, как положено, устрою. Всё равно завтра собиралась в те края: товарку в последний путь проводить, - неожиданно обрывая скорбную песнь, смягчилась Чернуха и принялась ловко пересчитывать смятые купюры, - Господь наконец-то прибрал безродную. Поминки-то собирать думаш? Надо бы,- не дожидаясь ответа, настойчиво посоветовала Чернуха,- всё-таки сорок дней, они там знаш как ждут нашего помина! Сорок человек надо обязательно горячим откормить,- со знанием дела поучала старуха.
Я припала на колени, стала Господа просить,
Ты Исусе, мой Сладчайший, меня грешную прости,
По сторонам я озиралась, кто бы помощь мне подал,
В стороне стоял направо, Святитель отче Николай…
Чернуха слыла непререкаемым авторитетом в области отправления религиозных обрядов. Случись у кого непоправимое горе, сразу же посылали за ней. Знали, Чернуха устроит всё как надо. Обмоет, соберёт, отчитает, придаст земле. Расскажет обо всех этапах скитания бессмертной души в загробной жизни. Доходчиво введёт в курс дела. Пояснит, в какой день как надо правильно поминать и что, а главное кому, где и сколько, подавать. Чернуха была настолько убедительна в своих познаниях, что у несведущего в этих вопросах человека, невольно складывалось впечатление, что она там уже не раз побывала, знала все ходы-выходы и за какие-то неведомые заслуги была отпущена на землю, чтобы быть доверенным лицом.
Ты святитель Николае, душу грешную спаси,
Со слезами прошу тебя я, со ступеньки той сведи…
Старуха выразительно охнула, допев последнюю строчку, и резко меняя тон разговора, с плохо скрываемой иронией заметила:
- Сноха-то чай, поди, уж с ног сбилась, вовсю хлопочет. И то сказать! Уж не ей ли поминать свекровь добрым словом,- прикрывая скошенный в гримасе рот концом платка, покачала головой Чернуха, подбивая на откровенность пьяненького.
- Маришка-то? - после минутного замешательства, смахивая украдкой скупую мужскую слезу, улыбнулся простодушно старик, едва поспевая за юркой мыслью Чернухи, - Маришка-то у нас золотая. Лучше её… понимаш… никто не сготовит. Она ведь всё по-городскому подаёт… как в ресторане … салфеточки…. понимаш… ножи справа, вилки слева… булды… всё по культурному… а ты приходи завтра…   
 - Ну, хорошо раз тако дело, приду, - недоверчиво заметила Чернуха, не сводя с Булды пытливых глаз. - А тебя-то самого за стол по культурному приглашают? – не отставала дотошная Чернуха.
Булды замялся, начал чего-то бессвязно городить и вскоре засобирался уходить.
- Видится хоть она тебе? – остановила его вопросом старуха.
- Глаза закрою, - тяжко выдохнул Булды, взявшись за ручку двери, - стоит…как живая… страшно станет… аж мурашки по коже…
- Не того ты, миленькой, страшишься,- с укором отметила Чернуха,- не мёртвых бойся, живых! Ну-у? И чаво хоть она калякат, – оживилась Чернуха, предвкушая почти профессиональный интерес. Чернуха любила толковать сны. Без всяких сонников на свой лад могла разложить по полочкам даже самые, казалось бы, путанные ночные кошмары, а главное могла  дать дельный, как ей казалось, совет.
Булды ещё раз покосился на своё зеркальное отражение.
«В парикмахерскую бы сходить,- подумал опять он».
 Не спуская пытливых глаз с Булды, Чернуха жадно внимала, ловя каждое его слово.
-Чаво хоть говорит-то? – теряя терпение, допытывалась Чернуха.
Старик повернулся лицом к Чернухе, посмотрел ей в глаза, молча кивнул в ответ, нервный комок подкатил к горлу, подбородок затрясся, слёзы ослепили глаза. Булды еле-еле справился с нахлынувшим волнением, с трудом взял себя в руки и на одном дыхании выпалил:
 - Ты, говорит, для меня не авторитет!
- Вон оно как! – озадачилась на мгновение Чернуха, - выходит, обижается она на тебя. Помину просит,-  уверенно заявила старуха,- знак подаёт. Она, баба-то, была учёная. Вот учёными словами и подаёт знаки.
- Ты, мать,  не представляешь, - откликаясь на речь старухи, оживился Булды,- какая она умная … всё у неё… понимашь… было по плану… документ к документу… А какой у неё был порядок… в отчётности… ни одна проверка… ни одна ревизия ничего и никогда в жизни не найдёт… булды
- Легко сказать,- согласилась Чернуха,- от простого продавца до дилектора дослужилась. Поруководи-ка такой прорвой! Да-а-а,- задумчиво вздохнула старуха,- завтра у неё главный день, последний раз попрощается она с белым светом, последний раз обойдёт все свои родные места, последний раз торкнется на родной порожек и предстанет её душенька на суд Божий. И определят ей по её делам земным место на веке вечное,- поэтично запричитала высоким тонким голосом Чернуха, подглядывая исподтишка за реакцией старика.
Ты не плачь, душа, смирися
Напрасен будет вополь твой
Ты проси, чтоб помолились,
За грешок ты знаешь свой…
 - Ты в молитвах-то её поминашь каждый день?- обрывая горестным всхлипыванием песнь, строго спросила Чернуха.
- Я и без молитв…- Булды не договорил, сорвался в плаче. Растревоженные воспоминания и песня старухи проняли-таки его до самого донышка души и вывернули её наизнанку, выплеснув скопившуюся на дне горечь хмельными слёзами. Видя это, старуха заголосила с ещё большим надрывом и драматизмом:
Взял меня под праву руку, вниз по лесенке повёл,
К сороковому он денёчку на свидание привёл,
Рассказала вам родные, прохождения сейчас,
Обо мне вы помолитесь, сегодня я уйду от вас….
- В церкву бы тебе сходить,- участливо поучала дотошная старуха, - дома-то это одно, а в храме Божьем совсем другое. Господи помилуй - в храме, всё равно, что тысяча поклонов дома.
По мне будет мне решеньем, куда Бог определит,
Если Богу я служила, в рай небесный поселит,
Если много я грешила, в гибель вечную пошлёт,
В гибель вечную, бесконечную, многих там она нас ждёт.
- Мне туда нельзя, – шмыгнув носом, выразительно вздохнул растрогавшийся вконец Булды,- я ж…понимашь, марксист.
Чернуха резко отшатнулась от Булды, морщины на её лице моментально разгладились, вытаращив напуганные глаза, она перекрестилась.
- Свят…свят…свят! – прижимая костлявые ладони к впалой груди, запричитала с придыханием Чернуха,- ко мне ведь тоже было дело торкались, тока я про это не сказывала никому, - прошептала доверительно старуха, пугливо озираясь по сторонам, - из себя молоденькие мальчишечки-то куратные… я первоначально, как твоё дело, в дом их без всякой задней мысли впустила… думала из школы проздравление к празднику принесли… это аккурат на девятый май было… а они меня спрашивают прямо с порога: скажи, бабка, ты в Бога веруешь? Я отвечаю: а как же не веровать, если он есть. А правительству доверяшь? А как же, отвечаю, не доверять – то. Всю жизнь  доверяю. А кому боле - Богу или правительству? Вот тут-то я и спохватилась. Я может быть и бестолковая старуха, как вон ты меня давеча укорил – колхозница, да жисть, слава Богу, долгую прожила. Нет, думаю, не на ту напали! Притворилась глупой, будто не поняла ничаво. Ну, чаво со старухи безумной возьмёшь! Отвечаю им будто спроста: мне ведь, миленьки мальчишечки, без году девяносто лет скоро, мне уж государство за уход деньги кажний месяц почитай выделят к пенсии, со дня на день ждёт,- выразительно всхлипнула от своих слов старуха,- а я вот, грешница, всё мельтешу поманеньку с Божьей помощью. Что вы меня пытати как на допросе? Найдите кого помоложе да пограмотнее. А они не отстают, - откуда, мол, ты знашь, как на допросах пытают! Я рот-то и разинула! Слово-то не воробей! Про конец света пытать стали, мол, будет или нет? Отвечаю: миленьки сыночки, как Господь распорядится так оно всё и будет… книжки разложили на столе…бери, говорят, даром… прям силком суляли… бери и всё тут… узнашь, мол, будет или нет конец свету… на собрание заманивали… а я на своём стою - неграмотная я по собраньям-то ходить, да и ноженьки за столько лет стоптала – болят - проклятые… а они: это даже хорошо, что неграмотная, вот на собраниях мы тебя и обучим всему… тут я и спохватилась… вот как прострелило меня… поняла я кто передо мной… но виду не подаю,… затаилась, кто знат что у них на уме…  говорю им опять будто спроста: вон у нас церква своя есть, вера своя - православная отцами- дедами нам завещанная… и боле нам ничаво не надо… разве тока три доски… гоню их, а они не уходят… свою линию гнут… хотела я про себя Исусову молитву почитать и… веришь ли, нет! Забыла все слова… напрочь… хоть караул кричи … хотела перекреститься, так рука как гиря стала и не подымается… вот кака у врага сила… насилу спровадила их за порог… а потом три дня ещё Богоявленской водичкой комнату кропила… дух нечистый изгоняла… а он силён! Ох, и силён! Не уходит… затаился… пришлось батюшку звать, святить комнату… вот тока после этого я и вздохнула… будто камень с души упал… и ты бы гнал  этих марсистов,- с сочувствием наставляла Чернуха,- небось стакан налили и бери тебя голыми руками,- охала старуха,- гляди, свернут башку-то непутёвую. Заманят ведь дурака в свои сетки, окрутят по рукам и ногам оглянуться не успешь. Говорить-то они ловки, по себе тепереча знаю.
Выслушав сумбурный рассказ старухи, Булды тяжело вздохнув, покачал пегой головой, и с расстановкой, выговаривая каждое слово, поинтересовался как бы, между прочим:
- Ты… волеизъявляться то… каждый раз на участок ходишь?
Чернуха удивлённо посмотрела на соседа.
- Зачем же на участок-то? - смутилась старуха, нервно теребя концы полушалка, - чай, не в деревне живём - уборная есть.
- Я про долг твой гражданский спрашиваю! – в сердцах прокричал Булды,- в урну-то, поди, ни разу бюллетенем не промахнулась! Много крестиков на судьбе России поставила! Признавайся, как на духу!
 Неожиданный поворот в разговоре застал её   врасплох.
- Как полагается,- подтвердила Чернуха, после недолгого замешательства, - а куды, миленький, денешься! Власть! Попробуй не приди… Она мне пенсию даёт. Слава Богу…- запричитала, крестясь, старуха.
- Ты, землячка, знаешь что, больше туда не ходи,- обрывая на слове раболепную речь старухи, попросил Булды.
- А чаво так? – насторожилась Чернуха,- али закон какой новый вышел?
Булды взял старуху за костлявые плечи, притянул  к себе, заглянул ей в выцветшие от времени, но по-прежнему всё ещё живые глаза и, выдержав паузу, сказал:
-Ты же тёмная-а… как… как,- старик попытался подобрать нужное сравнение, но лексический запас его был исчерпан до донышка ещё при написании поминальной записки, в сердцах махнул рукой, глубоко вздохнул и выпалил сгоряча и от души два любимых слова:
-Выпить есть?
Чернуха едва удержала праведный гнев. Бранные слова вот-вот готовы были слететь с её языка, но старуха вовремя прикусила своего вечного врага. 
- Э-э-эх ты, баламут кикинской, нет бы проздравить старуху с принятием святых таинств. Заладил, как попугай… ведь погляди-ка,- она резко развернула старика лицом к зеркалу,-  старый уж стал! Меня скоро догонишь! Башка-то вся седая! О чём она думат?
Увидев своё отражение в зеркале, Булды не дёрнулся как в первый раз. Лишь провёл ладонью по небритым щекам и виновато добавил:
- Побриться не успел… Будулай,- покачав бедовой головой, усмехнулся своему отражению старик.
Булды и в правду заметно сдал в последнее время. Ссутулился, осунулся, ходил медленно на полусогнутых, шаркал ногами – за версту слышно было. Старик стариком. Он и сам чувствовал, как силы покидают его с каждым часом, а земля притягивает к себе словно магнитом. Казалось, оступишься, упадёшь, и она уже не отпустит. И желания сопротивляться этому не было, будто перегорело что-то внутри, надломилось.
- Э-э-эх, миленькой, - запричитала старуха,- теперь уж как хошь брейся, не брейся, а дело-то под гору. Я ведь твою матерь-то хорошо помню.- Старуха размашисто перекрестилась,- царство ей небесное. Бывало, к каждому праздничку записочку в церковь несёт, от своей-то колхозной пенсии деньжат отрывает. За тебя, дурака, молилась всё.
- Это тёща была,- недовольно поморщился Булды.
- Тем более. Вторая мать. Почитать должен. Душа-то видать у неё болела за тебя. А ты и в храме ни разу, поди, за всё это время не был. А таперь, вон на старости лет, и вовсе не знай с кем спутался! Ведь ты же крещёный! Исповедоваться бы тебе да причаститься раз тако дело приключилось, собороваться. Снять с души грех. Покаяться. Все начальники уж большие в телевизере крестятся.
- Им по должности положено,- возразил Булды, тыча в Чернуху пальцем, - чтобы вот такие как ты и тёща моя,- при упоминании близкой родственницы Булды театрально закатил глаза, перекрестился наотмашь и выпалил,- царства ей небес… к чему это я? - наигранно спохватился вдруг старик, отмахиваясь обеими руками, - вспомнится же такое, прости Господи! Чтобы сердцем голосовали!
- Ну, про это я не понимаю, моё дело маленькое, - отмахнулась Чернуха, - я неграмотна, а вот  если надумате,- как бы, между прочим, ненавязчиво намекнула в дверях старуха, давая понять, что разговор окончен, - так у меня для такого случая припасено. Так и передай своей… яхонтовой,-  ехидно подметила Чернуха, акцентируя ударение на последнем слове.
В ответ на деловое предложение Чернухи, Булды небрежно отмахнулся.
- Чаво ты всё машешь,- огрызнулась старуха,- уж получше магазинного пойла.
  - Скажешь тоже,- нехотя возразил Булды, испепеляя соседку пристальным взглядом, он сбивчиво заговорил, - как это ты давеча складно… с рифмой - то… не ожидал… удивила… ну там в Болдине в Большом это ещё как-то понятно, «солнце» русской поэзии… карантин… холера… болдинская осень… барышни-крестьянки… булды, а вот чтобы в Мамлейке хореем да ямбом по душе да по сердцу!.. Старик опять не смог подобрать подходящих слов, махнул рукой стоя на пороге: выпить, есть?
- Ступай к лешему! - сказала, как отрезала Чернуха, выпроваживая за порог гостя.
- Ну, спасибо тебе, землячка!  - уходя, театрально поклонился в пояс Булды,- уважила дорогого гостя ради святого праздничка. - И с вызовом воскликнул на весь подъезд, - там контроль… государственный!
- Какой контроль!.. контроль…. - возмутилась задетая за живое старуха,- был когда-то. А таперича из-за этого контроля на кладбище места не хватат. Господи! – закатив глаза к потолку, взмолилась старуха,- что же это за день-то ноне такой!

 
Всю ночь накануне этого дня старик не спал, ворочался с боку на бок, пачку сигарет выкурил. Не помогало. В голову лезли воспоминания. Булды пропускал их через самое сердце, плакал и вспоминал, вспоминал и снова плакал. Утром, едва только-только за окошком забрезжил рассвет, направился к сыну.
«Маришка соберёт на стол,- рассуждал дорогой Булды, представляя, как всё это будет, - посидим  семьёй. Помянем. На кладбище сходим. Всё как у людей. Старушек позовем, так уж и быть, пусть попоют, раз положено,- размышлял дорогой старик. - Кто знает, может и правда там что-то есть… ведь болит же она, чёрт возьми, ноет, тоскует, спасу нет, значит, есть она - душа… где-то она должна, в конце-то концов, найти покой, раз на земле его нет». 
Ради такого случая побрился, поменял рубашку, начистил до блеска ботинки, костюм свой единственный выходной достал из шкафа. Гэдээровский. Тройка. Всего-то раз и надевал в Мавзолей. Всплакнул  Булды. Вспомнил, как красиво покупали они  костюм с женой Галочкой. И не где-нибудь с чёрного хода по блату, в самом ГУМе, в Москве - сердце нашей Родины. С примеркой, перед зеркалом, как цивилизованные люди, а не как воры, не глядя, с оглядкой да украдкой из-под полы. В Мавзолей потом пошли. Счастливые как никогда! С сумками, сетками, Олежке дедушку Ленина показать. Ему тогда шестой годок шёл. Бдительные охранники культурно завернули «названных внуков- правнуков» в обратном направлении. Но они не сдались. Галочка как всегда находила единственно правильное решение. Когда ещё придётся побывать в Москве! Где-то в переулке, по совету жены, он напялил поверх старого костюма новый. А жара стояла! Ташкент! Галочка проделала то же самое с новыми нарядами. Растолкали оставшиеся покупки по карманам и, обливаясь потом - прорвались…
Олежка жил через дорогу на соседней улице. Рукой подать. Булды протянул руку к звонку и тут же отдёрнул. В раздумье, стоя перед наглухо запахнутой железной дверью, Булды не решался обозначить себя, тишина по ту сторону двери останавливала. «Время – то раннее, разбудишь, - подумал вдруг он». Снова закурил, пытаясь унять невесть откуда взявшуюся тревогу. Не помогло - потушил окурок о пачку, сунул туда же бычок и неуверенно торкнулся в дверь. Дверь была на замке. Старик постучался раз, потом ещё и ещё. Никто не ответил. Приложился ухом к замочной скважине.
Низкий женский голос, эхом прокатившийся по подъезду, заставил старика вздрогнуть. Шлёпая по ступенькам стоптанными тапками, выпятив пузо, сверху по лестнице спускалась Алевтина. Впереди неё шаровой молнией летели грязные ругательства.
- Понавешали гаражных дверей! Деньги завелись! Олигархи! И грохают теперь день и ночь по железу, покоя честным людям нет.
Старик не успел открыть рот, как Алевтина опередила его:
-Чего барабанишь на весь колидор!? А накурил-то,- махая руками, заметила недовольно Алевтина, - хоть топор вешай! - Величественно пронося мимо старика своё дородное тело, бросила с укором Алевтина.
Судя по заспанному виду, она только что проснулась. Ночная сорочка до пят выглядывала из-под цветастого халата, коротко стриженые волосы на голове всклокочены, на чёлке и макушке болтаются бигуди, веки припухшие, на плече, сверкая голубыми глазами, царственно восседал кот сиамской породы.
- Зря наряжался,-   подметила колкая на язык Алевтина,- они ещё с вечера уехали.
Алевтина работала продавцом в самом аншлаговом магазине Бугровска – хлебном. В силу профессии, всегда на людях, всегда на виду, Алевтина знала всё и про всех в посёлке. Где бы чего не случилось, Алевтина была либо понятой, либо свидетелем. Такова уж натура.
- Булды,- вырвалось само собой у старика.
- Да какое булды! – в сердцах бросила Алевтина, - в Грецию или в Турцию,- засомневалась вдруг она. - Деньги у людей бешеные,- выговаривала по ходу Алевтина,- а тут вот высчитывай да выгадывай хоть в булды хоть не в булды или себе колбаски на день купить или тому, кого приручила на свою голову… 

Дышать не было сил. Горечь невысказанных слов прорывалась пьяными слезами. Снежной лавиной потревоженные воспоминания накрывали с головой. Рвали душу, сердце. Спазм, мёртвой удавкой сжимал горло. Уронив седую голову на грудь, за столом сидел Булды. Время от времени он страшно всхлипывал и начинал бессвязно бормотать - то проклиная, то оплакивая кого-то. Одной рукой он опирался о столешницу, второй держал бутылку. Держал крепко.
Напротив старика за столом томился изрядно подвыпивший сотрапезник. Несколько раз гость посягал на зажатую в руке хозяина бутылку, но, несмотря на дремотное состояние, при каждом поползновении извне, Булды сжимал бутылку ещё крепче. Тост не складывался, стаканы простаивают всухую, а тут ещё назойливое насекомое не давало покоя несолоно хлебавшему гостю. Муха, здоровая, словно шмель, накручивала круги по комнате. Разгоняясь от двери, она устремлялась в сторону окна, с треском ударялась о пыльное стекло и возвращалась к наглухо закрытой двери, словно слепая билась об неё и снова выходила на свою безумную траекторию.
Шальная муха только что ударилась о дверной косяк, развернулась и пошла на очередной виток. Сотрапезник Булды заранее пригнулся, было, к столу. Но муха на этот раз обманула его ожидания, на середине пути она прервала свой безумный полёт и со всего маха плюхнулась в пустой стакан, сделала ещё несколько сумасшедших кульбитов, дёрнулась в агонии и блаженно затихла на дне стакана.
Сморщив брезгливо помятое беспробудной жизнью-жестянкой лицо, гость перевернул стакан с самоубийцей, стряхнул труп насекомого на пол. Опрокидывая навзничь стул, решительно приподнялся из-за стола, принял торжественную позу, откашлялся в сторону:
- Помянем рабу божью,- форсируя бесконечный плач старика, торжественно провозгласил гость сиплым голосом и осёкся,- как её звать-то?
Старик приподнял голову, осоловевшим взглядом исподлобья медленно оглядел десять квадратных метров своего сумрачного несчастья.
Солнце почти не заглядывало в это окошко: северная сторона. Лишь слабый отблеск восхода или заката на миг пробегался по оконному стеклу, оставляя после себя мимолётные блики. Да старый, замшелый тополь, пугая корявыми ветками, подсматривал иногда украдкой с лёгкой подачи подстрекателя ветра. Отсыревшие обои по ветхости кое-где отлетали от стены, обнажая старые газеты, там, где ни обоев, ни газет уже не было, стены были выкрашены в ядовито красный и синий цвета. Портреты вождей от Ленина до Горбачёва собственной кисти. Булды был художником, самоучкой. На общественных началах писал по заказу портреты вождей, ударников производства, плакаты, транспаранты к праздничным датам и всякую прочую агитацию к октябрьским и первомайским демонстрациям. На обшарпанном подоконнике - краски, кисточки, перья. Всё что осталось от его прошлой творческой жизни.
Из мебели – видавший виды диван стоял вдоль выкрашенной в синий цвет стены, рядом этажерка. На этажерке настольные книги - зачитанный до дыр трёхтомник «рязанского хулигана» - для души – Галочкин подарок на двадцать третье февраля (дефицитная в своё время вещь!) подписное издание и исписанный вдоль и поперёк детской рукой справочник по электротехнике - для дела. Старик работал электриком, пока не проявился в нём талант живописца. Два венских стула возле стола – следы былой роскоши, платяной шкаф с задрапированным байковым одеялом зеркалом по левую сторону от межкомнатной двери. Посреди полупустой комнаты раскорячился стол - старинный, круглый на изогнутых ножках. Под столом батарея пустых бутылок. На столе газеты. Пресса служила скатертью – самобранкой. Трехлитровая банка с солением в центре, вспоротые консервы, зелёный лук, хлеб, соль, стопка с чёрной горбушкой поверх стояла в стороне, рядом фотография. На снимке – женщина. 
- Как рабу звать-то?- кивнув на карточку, переспросил Рудик.
- Ты кто? – искренне удивился старик, увидев перед собой незнакомца.
- Рудик,- не менее старика изумился сотрапезник.
- Булды,- одобрительно кивнул старик и снова уронил голову. 
- Зовут-то её как?- закричал над ухом задремавшего старика Рудик. Старик испуганно вздрогнул, но головы не поднял, лишь процедил сквозь зубы:
-Скотина,- и снова впал в забытьё.
Рудик покосился на карточку. Проникновенный взгляд с фотографии испепелял до костей. Рудик мгновенно почувствовал себя тем самым незваным гостем, который хуже любого заклятого врага. Рудик опустился на стул и суетливо заелозил, пряча виноватый взгляд, но тут же наткнулся на развешенные по стенам портреты вождей, и  болезненно икнул.
Сделав над собой усилие, старик приподнял голову. Мутными глазами посмотрел  вокруг.
- Где я?
- Дома,- сквозь икоту выпалил Рудик.
- Врё-о-ошь,- выразительно покачал головой старик, оглядывая убогое убранство своего нынешнего пристанища,- чужбина! – выкрикнул он, ударяя кулаком по столу.
В ответ Рудик громко икнул.
- Булды! – поднимая указательный палец, заметил старик.
- Поминает кто-то, - оправдывался Рудик,- в горле пересохло,- грубо намекнул он, не сводя алчный взгляд с заветной бутылки.
 - Кто?- переспросил старик,
 Рудик задумался, поглядел на снимок, пробежался глазами по узнаваемым портретам. Потом снова перевёл взгляд на снимок. Стопка рядом с фотографией и ломоть черного хлеба поверх навели его на правильную мысль.
- Баушка,- после секундного замешательства, выпалил  он.
Старик закусил губу, голова снова упала на грудь, плечи затряслись:
- А у меня Галочка… понимашь… сорок дней сегодня…
- Рабу божью Галочку,- сквозь икоту продолжил поминальный тост Рудик и  опять осёкся, - Галину. А по - батюшке её как? – настойчиво теребил засыпавшего на глазах старика Рудик.
Остекленевшими глазами старик посмотрел куда-то перед собой.
- Пал Михалыч… батюшка – то.
- Рабыню божью Галину Пал Михаловну,- торжественно продекламировал Рудик, – как говорится - райского ей наслаждения, - протягивая старику пустой стакан.
- Булды,- коротко согласился безутешный вдовец, наполняя стаканы. Морщась, начал цедить горькую. Цедил долго и как будто бы через силу, опричь души. И всё-таки глоток оставил, приподнял до уровня глаз недопитый стакан, и брезгливо посмотрев на остаток, отставил стакан в сторону, отломил кусочек горбушки, занюхал и тоже отложил в сторону.
Старик встретил Рудика на торговой площади возле магазина. Несолоно хлебавши, вернувшись к себе в Коробочку от Олежки, выпил. Впервые пил один, пил, чтобы откровенно напиться и впервые победил водку. Хмель не шёл. Показалось мало, землячки дома не было, пришлось шлёпать на другой конец посёлка в магазин. А там Рудик. Поджав ноги, грязный, обросший, небритый, но в тельняшке   парень сидел на парапете и словно брошенный хозяином пёс заглядывал в глаза каждому встречному… 
-  Какая она была умная,- занюхав горечь куском хлеба, покачал головой старик,- завмагом… всю жизнь… какой у неё был порядок… в документации… о-о-о… ни одна проверка… ни одна ревизия ничего и никогда в жизни не найдёт… булды…
- Умные люди и там нужны,- философски заметил Рудик, пытаясь макнуть белую головку лука в солонку, попадал всегда мимо, в конце концов, опрокинул её со всем содержимым на стол, - а то чё будет, если одни дураки помирать примутся. Что за житуха, блин, будет на том свете?
- Булды,- не сводя глаз с просыпанной по столу соли, согласился старик, - плохая примета будет, - тяжко выдохнув из груди струю воздуха, заключил он.
- Вон Васька, кореш, недавно в жмурки сыграл,- углубился, было, в тему Рудик,- ну, блин, я тебе скажу, дурак дураком…   
- И водки там, говорят, нет,- не слыша собеседника, выразительно вздохнул старик. - Вот ты, к примеру,- доверительно обратился он к сотрапезнику, заглядывая в его мутные глаза.
- Рудик,- участливо напомнил гость. В ответ Булды махнул рукой.
  - У тебя такой жизненный взгляд. Я это заметил ещё там,- кивнул старик в сторону окна,- возле магазина. Ты должен это знать! Скажи мне, на том свете Россия есть?
Несколько глотков спиртного как будто бы вселили в бесчувственную плоть старика жизнь. В голову ударило временное просветление. Мысли побежали чередой. Извечные вопросы: кто виноват? что делать? и как нам обустроить Россию встали на повестке дня и неразрешимо терзали измученную русскую душу.
Рудик задумался. На одутловатом лице записного пьяницы застыла печать удивления и вселенской растерянности. Словно завзятый двоечник, с вечно невыученными уроками, Рудик оглянулся по сторонам в поисках спасительной подсказки, растерянный взгляд пробежался опять по узнаваемым портретам и остановился на фотографии.
- А леший его знает! Вот Васька, кореш, блин. Вот этот бы тебе в точности всё расписал. Где он только не был! Одних судимостей - пять или шесть,- почесал затылок Рудик,- и всё по мелочи.
- Если есть, то беда. Без водки в России по-всякому нельзя, - констатировал оживший на глазах старик,- хоть на этом свете, хоть на том. Булды,- подытожил старик.
- А ты чего,- удивился Рудик, - тоже… того…
- Все мы тоже и того,- задумчиво повторил вслед за гостем старик,- в парикмахерскую бы сходить. Всё-таки в люди… собрался…
- Да какие люди!- обрывая горестные размышления старика, горячился Рудик, косясь на недопитую бутылку, - это Васька-то - люди? Я ему говорю: чё ты на мелочи размениваешься. То кур сворует, то порося какого. Зажарить не успевал. Дурачина! Люди вагонами этих кур воруют и ничего! - при этом Рудик  почему-то кивнул на портреты вождей, - а этот дураком жил, голодным помер.
- Булды,- кивнул головой старик, - уговорил… я тебя с собой возьму. Погостишь… отдохнешь…
Рудик поперхнулся закуской.
- Увидишь как там хорошо, и сам не захочешь обратно, - восторженно доказывал старик, жестикулирую руками, - там раздолье - рай, - с упоением восклицал старик:
Ветхая избёнка
Горя и забот,
Часто плачет вьюга
У твоих ворот…
- Всю ночь плачет за окном. Метель… А ты на печке… тепло… сумерничаешь… рядом мамка… семечки… лузгаешь пока не уснёшь… Утром проснёшься, мать честная! Света белого не видно, сугроб выше крыши со всех сторон… только неба кусочек… избёнка в снежной воронке… До обеда откапываешься… соседи вызволяют из беды… и звать не надо, сами приходят. А какие там люди… какие люди! Душевные! здесь таких нет. Понаехали со всего света! Каждой твари по паре. И каждая со своим уставом. Руки не подадут если там нечаянно оступишься… сразу - пьяница – такой-сякой, не то, чтобы всю зиму тебя откапывать из сугроба,- бормотал сбивчиво захмелевший вконец старик. - Двери, как душа – настежь и день, и ночь… ждут дорогих гостей. А здесь! Под замками сидят!
-Железных дверей понавешали! – в сердцах выкрикнул Рудик.
- Острожники! – согласился Булды,- а попробуй, загляни на огонёк: кто там? Я ведь давно собирался… тянет меня и чем дальше тем сильнее… видно ждут меня там… раньше не замечал жил, на работу ходил, сына растил… дерево, понимашь, сажал… дом строил… всё булды… даже  не вспоминал… а теперь глаза закрою и вижу:
На краю деревни старая избушка,
Там перед иконой молится старушка…
Булды закусил губу и горько всхлипнул, зажмурил полные слёз глаза, утёр лицо ладонями, глубоко вздохнул:
- Моя старушка - мать… понимашь… открою глаза -  в Коробочке… как в склепе… ну и к Чернухе… старушка тут тоже одна душевная… землячка… понимаш, оказалась… выручает… выпьешь и вроде так и надо… а сегодня выпил и булды… не помогло… впервые такое со мной… страшно стало… хоть в петлю… а потом подумал – неэ-эт – «не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть…» - дрогнувшим голосом душевно продекламировал старик. - Солженицын вон тоже вернулся… значит не один я такой… значит в душе это у нас у русских… вот потому-то и загадочная она – русская душа… булды?
Выслушав страстный, но путаный монолог старика,  Рудик не на шутку переполошился и выпалил первое, что пришло на ум:
  - Да я вообще-то… нерусский… я.
Булды отставил в сторону порожний стакан и с удивлением посмотрел в глаза сотрапезника.
- Вот те раз, а пьёшь так, что ни один русский за тобой не поспеет! – гостеприимно разливая в стаканы остатки водки, заметил старик. - Ты это ничего такого не подумай, мне ведь не жалко… я, наоборот,  за дружбу народов, интернац… интернац…. – запнулся старик, не в силах выговорить слово, - националист я, - махнул он рукой, - рад, что встретил тебя… не привык я, чтобы один… как перст, понимашь… не по-русски это - когда один. Я ж ведь не бродяга там какой-то… не пьяница… русский я человек… горе у меня… окаянные дни…«Что ж вы ругаетесь – дьяволы? – выкрикнул вдруг Булды, оборачиваясь к закрытой двери.
Гость от неожиданности вздрогнул нехорошо, уставившись растерянными глазами на хозяина.
- «Иль я не сын страны,- продолжал эмоционально декламировать старик,- каждый из нас закладывал, за рюмку свои штаны…»
-Да я то, что… про штаны я согласен… только вот как-то я и не жил ещё вроде,- продолжал оправдываться Рудик, боязливо оглядываясь на прикрытую наглухо дверь.
- Сколько же тебе лет?
- Завтра должно сорок стукнуть,- неуверенно ответил Рудик,- Ваське сорок дней, а мне сорок лет. И, понимаешь, в один день, блин. Удачно совпало. Два таких события.
- Погоди, погоди, японский городовой,- озадачился старик,- да что же это получается - ты ж сыночку моему выходит годок! Это ж булды получается. А я то думал мы с тобой с одного года. У тебя ж такой жизненный взгляд! Что жизнь в России с людьми делает,- сокрушался старик, качая головой.
- А ты думал,- икнул в ответ Рудик,- жизнь она такая… школа – восемь лет, ПТУ – три года, армия - два, загс – вышка. Да раза два по дурочке на пятнадцать суток попадал. Моя овца сдавала с потрохами. Не супруга, а этот как его… пионер-герой. Родного мужа! Ментам! - Рудик со всего маха ударил кулаком по столу, по комнате прокатился звон стеклянной посуды.
- Пропадёшь ты здесь, - покачал головой из стороны в сторону Булды, начиная предательски хмелеть, - ни за что сгинешь!
- За веру, царя и отечество,- скороговоркой выпалил Рудик и без лишних эмоций опрокинул свою горькую долю в бездонную плоть.
- Ты и вправду так думаешь? – всерьёз озадачился старик,- а ведь в этом что–то есть. Ведь я же говорю – у тебя такой жизненный взгляд неспроста. Веру отняли… Царя расстреляли… Культ разоблачили… Родину булды…

Сначала продали старенький «Урал» с люлькой. Думали выручить хорошие деньги и разом решить проблему. Но не тут-то было. Мотоцикл ушёл за бесценок. Торговаться, не было времени. Деньги нужны были срочно сию же минуту. И по сей день старик не мог без слёз вспоминать тот, воистину, чёрный день в его жизни.
Машина долго сопротивлялась чужим рукам, не хотела заводиться. Оседлал  он в последний раз своего железного коня, почувствовав знакомые руки, мотоцикл завелся с пол-оборота. Тридцать лет верой и правдой служили они друг другу. Потом пошёл с молотка гараж. И всё равно этого было мало. В расход пустили нажитые годами вещи. Мебель, одежда, посуда, кухонная утварь, следом пришла очередь продуктовых запасов. В то время запасы измерялись мешками: сахар, крупы, мука, макароны. Горькая память предков, заложенная с самого рождения в глубины подсознания, не давала расслабляться русскому человеку. И всё равно этого было мало. Ворвавшееся в их жизнь непонятное слово – дефолт, пожирало их словно мифологическое чудовище. День за днём. Олежка – единственный сын угодил в долговую яму. 
Понимая, что семья вот-вот пойдёт по миру, старик пошёл на поклон к ненасытному кредитору. Шёл дорогой и думал – хоть он и кредитор, а всё ж таки родня. Племянник. Ну, пусть двоюродный, но всё-таки одной крови. Четверочек тайком от Галочки купил на заначку. Не для себя ведь, для дела,- оправдывал свой проступок старик,- думал, посидим, потолкуем по душам, по-родственному. И вправду посидели, потолковали, родословную вспомнили. За баушку Прасковью, на которой и пересеклись их генеалогические линии, выпили, породнились. Своим парнем оказался племяш. Успокоил старика: мол, не волнуйся, дядя Миша, не торопись. Всё будет «хоккей»! Свои люди - сочтёмся. Наивный старик - поверил. Потому что не поверить было нельзя. Ведь и вправду свои же люди. Родные. Вон она – баушка Прасковья – корень их родовой на старом кладбище под кустом сирени лежит себе и не догадывается, какие страсти бушуют на грешной земле с её потомками. А главное заставил поверить – Галочку. Козырем после этого ходил. А тем временем долг рос с каждым часом. Вскоре постучались и по их души…

Пьяные слёзы безудержно текли по лицу Булды.
  - А ты, сынок, помидоркой… помидоркой закусывай,- гостеприимно потчевал расчувствовавшийся вконец старик,- Галочка сама консервировала. С укропчиком, с чесночком. Одну к одной подбирала. Рассаду, понимашь,… на подоконнике…булды…
 - Не люблю я их,- отмахнулся небрежно Рудик, аппетитно наворачивая кильку в томате, - прыщут они.
- Спасибо тебе, что не отказался помянуть мою Галочку,- старик горестно всхлипнул,- я ведь думал, посидим семьёй… помянем… старушки попоют… как хоть тебя зовут, добрый нерусский человек?
- Булды! - передразнивая старика, покачал головой Рудик, без остановки работая челюстями, – Рудик меня зовут, Ру-дик,- повторил он по слогам.
- Рудольф значит,- заметил старик, - красиво. Погоди-ка, погоди-ка,- задумался Булды,- кто-то ведь был у нас в России с таким именем… знаменитый… а вот вспомнить, нет, не могу,…прости уж меня, старика. Что-то с памятью моей стало,- подпирая щёку кулаком, душевно пропел захмелевший опять старик, - а я своего сыночка… Олежкой, понимашь, назвал. Тоже красиво.
Как ныне сбирается вещий Олег.
Отмстить неразумным хазарам.
Их сёлы и нивы за буйный набег.
Обрёк он мечам и пожарам….
- Крутой он у тебя,- покачал в ответ головой Рудик, - за это надо выпить,- предложил он.
Булды потянулся за стаканом.
- За успех в делах! – торжественно провозгласил Рудик,- далеко он сейчас страх наводит? – оглядываясь с опаской на дверь, прошептал заговорщицки гость…

- То ли в Турцию, то ли в Грецию,- бессвязно бормотал во сне без остановки старик, - вспомнил, - закричал он спросонья,- вспомнил… балет это был… тёзка… Рудольф… годок мой… сбежал из России… и тоже помер от тоски видать. Булды открыл глаза.
Одинокая лампочка тускло светила под потолком. С кухни доносилось журчание воды. Невольная улыбка промелькнула на губах старика. Галочка старается. Чистоту наводит. На душе вмиг потеплело. Булды снова прикрыл глаза и начал прислушиваться…
… За дверью гробовая тишина.
- Галочка, - робко позвал он в замочную скважину,- Галочка…
В ответ послышалось раскатистое мяу. Соседский кот по кличке Барсик – матёрый зверь тигрового раскраска  бессовестно драл когтями дерматин хозяйской двери. Враждебно поглядывая на двуногого товарища по несчастью, орал в унисон Булды благим кошачьим матом. 
- Галочка… отопри… Мне бы брюки,- переминаясь с ноги на ногу на холодном кафеле, умолял Булды, стараясь одновременно перекричать рулады кота и не привлечь внимания охочих до чужой беды вездесущих соседей, - и ботинки…
Устав вымаливать пощады, Булды в отчаяние присел на корточки возле наглухо запертой двери. Барсик мгновенно подскочил к нему, развернулся задом, задрал мускулистый хвост и показал кто хозяин данной территории. Хлопнула входная дверь подъезда. Внизу послышались лёгкие шаги и детская трескотня.
Булды испуганно оглянулся. Посмотрел на посиневшие от холода волосатые конечности, сдобренные запахом Барсика. Кроме трусов с актуальным логотипом – Олимпиада 80 на нём ничего не было. Шаги неумолимо приближались. Словно загнанный за флажки зверь, Булды заметался на лестничной площадке, пытаясь найти на абсолютно голом пятачке укромное место. Бежать было некуда. Пятый этаж, выше только крыша. Посмотрел на несолоно хлебавшего визави и позавидовал. Кот смирился с данностью и, подобрав под себя шерстяные лапы, улёгся на коврике под дверью.
- Галочка,- прошептал в замочную скважину Булды, прижимаясь стыдливо к двери, - впусти,- умолял он,- ну, прости ты меня. Признаю…. Выпил немножко так ведь не для удовольствия…. для Музы. Ведь я же художник,- оправдывался Булды, со страхом прислушиваясь к приближающимся шагам…
Оглушающий грохот похожий на удар молнии оборвал кошмарное сновидение. В холодном поту Булды открыл глаза и сквозь пелену увидел неясные очертания женского лица. Старик силился разглядеть его, но черты всё время расплывались, до неузнаваемости искажая первоначальный образ. Но даже в этих ломаных линиях он неожиданно разглядел что-то чуждое, отталкивающее, неродное. Незнакомое лицо продолжало настойчиво мельтешить перед глазами, потом склонилось, Булды почувствовал на себе дыхание. Резкий чесночный запах вперемешку с дешевыми духами резанул по носу. «Так вот ты оказывается какая – моя вечная мучительница – Муза,- подумал Булды и недовольно поморщился, закрыл глаза, снисходительная улыбка промелькнула на его спёкшихся губах, сами собой откуда-то из-под сознания всплыли в памяти поэтические строки:
В огород бы тебя
На чучело
Пугать ворон»
С чувством нараспев продекламировал Булды, обращаясь к незнакомому видению. Приоткрыл глаза, затуманенный образ продолжал неотступно стоять над ним, старик вскинул руку, намереваясь прогнать чуждый лик, и с вызовом добавил:
До печёнок меня замучила
Со всех сторон…
 И в ту же минуту, оглашая тишину комнаты криком ужаса, он очнулся. Пелена с глаз пала, и он отчётливо увидел перед собой мясистое, курносое лицо. Алевтина демонстративно выплеснула в лицо старика очередной ковшик ледяной воды.
Словно ошпаренный старик подскочил с дивана и утонул по щиколотку в ледяной воде. Остатки хмеля будто рукой сняло. Вода была повсюду. Красная шерстяная дорожка плавала по полу, словно ковёр самолёт. Входная дверь выломана и валялась на полу. Словно на плоту на поверженной двери стояли люди, впереди, в позе кормчего выделялся милицейской формой участковый Антон Соловейчик. То и дело из толпы зевак раздавались тревожные возгласы: живой? И тут же над толпой летел обнадёживающий ответ: живой! живой!
- Дядя Миш,- окликнул его с импровизированного плота участковый Антон,- где у тебя кран-то? Перекрыть надо бы воду.
 Булды вскочил на ноги, рассекая волны, ринулся к водопроводному крану. Крана не было. Старинный латунный кран семь десятков прослуживший верой и правдой не одному хозяину, словно кошка языком слизала. Вода струёй хлыстала из трубы. То ли спросонья, то ли от растерянности старик кинулся затыкать трубу рукой. Промок до нитки, но укротить воду так и не смог. С олимпийским спокойствием наблюдавшая за бестолковыми действиями старика Алевтина, в конце концов, не выдержала:
- Вентиль - то перекрой, чучело! Я тебе покажу – как ворон пугать! -  через слово угрожала Алевтина, сдабривая угрозы отборными матюгами.
 Булды плюхнулся, как был в своём гэдээровском костюме на колени, отыскал где-то под раковиной ржавый водопроводный вентиль, трясущимися руками перекрыл воду.
- Родину готовы продать за стакан отравы!- тыча носом старика в обескраненный водопровод, стыдила Алевтина, не стесняясь в выражениях, - я из тебя самого чучело сделаю…
 - Алевтин,- виновато оправдывался старик, пытаясь успокоить женщину, - ну чего уж ты так-то сердито?
- Я пятьдесят пять лет Алевтина, детей вырастила, а он меня чучелом!
 - Про чучело-то это ж не я, - растерянно оправдывался Булды,- это ж Сергей Александрыч…классик… том второй…
- А ты меня не стращай! – сотрясая истеричным криком старые стены, предостерегла Алевтина,- я тридцать лет с таким классиком прожила! Вам всем и не снилось! Видала я, перевидала все ваши классики! - продолжала извергать угрозы Алевтина.- Ты меня ещё узнаешь и дружку своему передай, я на вас, алкашей проклятых, в суд подам… за оскорбление личности… я найду на вас управу… у меня в свидетели вся Коробочка пойдёт… до Москвы дойду, до самого Астахова доберусь на «Час суда», но своего добьюсь.
Угрозы Алевтины не были голословными. Все знали, зять её то ли прокурор, то ли судья (модного московского адвоката приплела для красного словца, образованностью запугивала), иными словами по возможности старались поддерживать с ней ровные отношения. Но редко кому это удавалось, за словом, а теперь и за делопроизводством Алевтина в карман не лезла. Чуть что сразу – моральный ущерб.
- Правильно, Алевтина Кузьминична,- подзадоривал участковый, передвигаясь по затопленной квартире прыжками, в отличие от Алевтины, она как всегда оказалась к месту экипирована резиновыми галошами. С огорода, оказывается, шла мимо, - с ними, с классиками, так и надо…
- А ты меня не подкузьминивай!- окрысилась Алевтина, услышав смех в дверях,- у тебя под носом государственное имущество пропивают, а ты этих алкашей покрываешь. Я и на тебя управу найду. Я вас оборотней в погонах выведу на чистую воду.
Участковый дернулся, было, защитить честь мундира от угроз склочной гражданки, поскользнулся и плюхнулся пятой точкой в эту самую чистую воду, окончательно подмочив свою репутацию вместе с мундиром. Поднимаясь под хохот толпы из лужи, участковый напустил на себя грозный вид блюстителя порядка и представителя законной власти на вверенной ему территории и попытался призвать к порядку зарвавшуюся гражданку, но не тут-то было. 
- Ну, дядя Миш, держись, - сочувственно прошептал участковый Антон, кивая на подоспевшую расправу,- «в прорыв идут штрафные батальоны».
Подбоченись, в дверях стояла Чернуха и была она как-то уж подозрительно спокойна. Это настораживало и даже пугало.
- Закурить дай,- словно перед казнью, срывающимся голосом попросил Булды у участкового.
- А ты какие, дядя Миш, куришь? –  переспросил Антон, отряхиваясь от воды.
- Твои! – поглядывая искоса на Чернуху, с вызовом выпалил Булды. Старик знал Антона с детских лет, поэтому и относился к нему без лишней субординации. Антон был местный, учился с Олежкой в одном классе. Сколько раз в детстве он катал их с ветерком на своём  «Урале».
 - В дом престарелых тебя надо сдать,- стращала Алевтина, распаляя исподтишка онемевшую хозяйку затопленной квартиры.
Чернуха только что вернулась из храма. На самом деле в душе её происходила невидимая постороннему глазу борьба светлых и темных сил. Ангелы противостояли бесам. Первые вторили – прости, и тебе зачтётся, вторые нашёптывали бранные слова, подбивали на скандал.
- Ну, зачем же уж так радикально! - виновато оправдывался старик, черпая пригоршнями воду с пола в подвернувшуюся посуду, - я… понимашь… ещё жениться хочу.
- Вот там и женишься! – сказала, как отрезала Чернуха,  переступая порог,  – ты погляди, до чаво ты, мил человек, докатился,- кивая на засиженный мухами стол, принялась совестить она соседа. – Всех подряд в дом пускаешь! Проходной двор, а не квартера! Они скоро не только краны скрутят, башку тебе отшибут, а ты и не заметишь. Признавайся властям,- кивая на участкового, приказала Чернуха,- с какой ты шайкой спутался.
- Да видела я эту шайку! - отмахнулась всезнающая Алевтина,- один - Рудик с лесничества. Попался мне на дороге на лисапете. Ну, я сразу поняла, что-то тут не так. Рудик и лисапет. Второй - матерщинник не попался мне под руку, а то бы я его самого в огород на чучело… Со второго дома, говоришь, он? – обращаясь к Булды, переспросила Алевтина.
- Выселить тебя отседа,- перекрикивая ругательства Алевтины, стращала старуха - утопленница. Она всё ещё пыталась сопротивляться осаждавшим её со всех сторон бесам, но враг силён, а человек, как не крути – слаб.
- Из Коробочки как с Дона - выдачи нет,- пресекая бабий гнев, пытался перевести на шуточный лад разгоравшийся, как бикфордов шнур, скандал участковый.
Но шутки его никто не оценил. Захваченная в полон бесами Чернуха, распаленная Алевтиной, продолжала требовать справедливости. Перед глазами у неё неотступно стояла уничтоженная потопом квартира. Грозилась написать куда следует, а то и самолично дойти до Кремля и тоже вывести всех на чистую воду. Алевтина вторила ей, по ходу склоки пытаясь выяснить у участкового личность третьего матерщинника и разобраться с ним самолично.
- Ну, куда мы его выселим?- взорвался прижатый к стенке блюститель порядка.
- В барак,- вынесла безжалостный вердикт пострадавшая старуха.
- А клиента потеряешь,- подколол самогонщицу участковый.
  Чернуха не растерялась. Только дух перевела. Ни одна морщинка не дрогнула на её лице.
- А ты думал, все вокруг будут красно морожено есть, а Чернуха глядеть на них!? - парировала Чернуха,- угрожать он мне вздумал! Да ты ещё не родился на этот свет, когда я на потоке в три смены вкалывала. План гнала…   
Антон пожалел сказанным словам. Чернуха пошла вразнос. Остановить старуху мог бы разве только контрольный выстрел или же стихийное бедствие, коим и стала Алевтина. Алевтина и в хорошем расположении духа в выражениях никогда не стеснялась, называла все вещи своими именами, а уж когда пребывала в гневе - хоть святых выноси. 
-План она гнала! - язвительно подхватила Алевтина, обращаясь к глазевшим в дверях добровольным «понятым»,  - люди добрые! Гляньте вы на  нашу стахановку! Да как тебя в церковь-то пускают с таким планом! Прости Господи - ударница…
Ульяна Петровна, к удивлению зевак затаивших дыхание в предвкушении неожиданного витка в скандале, выдержала томительную паузу и демонстративно  наигранно, почти по - Станиславскому, перекрестилась размашисто, и низко кланяясь в ноги растерянного и сбитого с  панталыку бестолковым бабским скандалом соседа, с неподдельной радостью сообщила:
- А я ведь к тебе с поклоном, было, шла. От супружницы твоей, Галины Паловны. Велела, сердешная, кланяться.
Булды вздрогнул от этих слов, посмотрел на фотографию жены, и словно вспомнив что-то важное, схватился за голову.
-Помин твой ей уже передали, - вкрадчивым голосом вводила в смущение публику Чернуха,- так, что, миленький, шибко-то не убивайся,- утешала старуха протрезвевшего соседа,- всё  у неё в добром. Крестик стоит, цветочки лежат, как лежали. А красота там какая! Век бы не уходил,- мечтательно вздохнула старуха и поспешно подошла к столу, брезгливо сдвинула к краю остатки поминальной трапезы, положила на чистую, предусмотрительно взятую с собой салфетку несколько просвирок.
- Вот и гостинчик тебе из храма божьего привезла,- кротким голосом пропела Чернуха, обращаясь к Булды,- завтра утром проснешься, умойся, как следует, и натощак просвирочку вкуси с молитвой,- поучала старуха,- это тебе вместо причастия будет. Глядишь, враг-то и отступит,- перекрестилась троекратно Чернуха, проходя мимо Алевтины.
Алевтина на глазах  превратилась в безмолвную тень.   
 
Тёмные фигуры людей, словно тени, медленно слонялись по кладбищу, плавно перемещаясь от одной могилы к другой. Столпотворение будто на празднике. Облокотившись на перила, сквозь сигаретную дымку, старик наблюдал за необычным оживлением. С платформы скорбный погост был виден как на ладони. Докурив сигарету, посмотрел на небо, солнце уже закатилось за лес, раскрасив застывшие, будто в изумлении, облака в розовый цвет. «Пётр и Павел и вправду час убавил,- подумал старик,- ночь не за горами, за лесами». Глянул ещё раз на оживлённый погост. «Надо торопиться, - подумал Булды, повторяя про себя скороговоркой, напутственные прибаутки Чернухи, - пока Илья Пророк два не уволок». И потихоньку начал спускаться с платформы.
Нацепив кое-как на покорёженные от милицейского удара петли, входную дверь, Булды, несмотря на уговоры всё той же сердобольной Чернухи и предостережения смягчившейся внезапно Алевтины, на последнем автобусе отправился на одолженные деньги Алевтины исполнить свой последний долг. Завернул по пути в привокзальный ларёк. Купил дежурный четверок и на сдачу любимых Галочкиных конфет – «Красный мак» в гостинец. Четверок вскрыл сразу же.
«Вроде и выпил-то всего два глотка, а ноги отказывались идти. Права старуха,- тяжко вздохнул Булды, спускаясь с насыпи на протоптанную тропинку в сторону кладбищу,- брейся не брейся, а старость и вправду не красны дни, либо горб либо кила,- с улыбкой вспомнил старухину поговорку Булды,- ведь, прости Господи, темнее ночи! А гляди ты, нахваталась где-то умных мыслей. И то сказать – дольше поживёшь, больше узнаешь. Надо будет как-нибудь с ней сесть рядком да поговорить ладком о прошлом, деревню вспомнить. Кто ж это тётка-то её - стряпуха была? – озадачился вдруг вопросом старик,- изба на краю оврага,- напрягая память, гадал дорогой Булды,- оврагов-то у нас вроде два было… дальний да ближний…» 
Увлечённый думами, Булды незаметно прошёл почти до середины кладбища. Идти стало тяжело. Тропки между захоронениями становились всё уже и уже. Старик остановился у чьей-то могилы отдышаться, сделал несколько спасительных глотков, закурил, швырнул по привычке наземь спичку и спохватился. Посмотрел вокруг.
Словно река в половодье с каждым годом некрополь раздавался вширь, помечая отвоёванную у леса землю новыми крестами. Но лес не сдавался, наступал следом, врастая в город мёртвых корнями молодых побегов, он будто пытался доказать, что жизнь побеждает смерть.
Только сейчас он вдруг заметил, что на всём протяжении его плутания между оград и крестов ему не попалась ни одна живая душа. «Неужели померещилось,- испугался поначалу старик, почувствовав, как зашевелись на голове волосы». Озираясь по сторонам, он искал глазами старую кривую сосну, недалеко от неё могила Галочки. По этому дереву он всегда ориентировался. К немалому удивлению Булды, сосны старые, молодые были повсюду. Солнце уже закатилось за лес, сквозь густые хвойные заросли с трудом различался розовый свет.
«Какая здесь красота, - поймал себя на неожиданной мысли старик,- народу видимо невидимо, а так покойно и тихо, ни тебе зависти, ни вражды. Нищие, богатые, сирые, убогие, палачи, жертвы - всех примирила смерть и уравняла мать сыра земля. Лечь бы сейчас под одной из этих сосенок, закрыть глаза и…- Булды вскинул глаза».
- О-о-о, Егорыч! - невольное удивление вырвалось у Булды. 
 -Здорово, Булды.
Старика нехорошо вздрогнул, растерянно повертел головой по сторонам. 
- Не спится?
«Ведь и выпил-то всего два глотка» - струхнув, подумал про себя старик.
- Я говорю, по холодку решил прогуляться?
- Да я… понимаш… к Галочке, - неуверенно оправдывался старик, прижимая под пиджаком недопитую бутылку.
- Всё никак не соберешься,- усмехнулся голос,- бутылочку купил? - продолжал пытать голос,- одобряю.
- Да где там, - оглядываясь по сторонам, замялся старик, - четверочек,… понимаш,… огорил,- пояснил он, пятясь назад.
Памятник старинному товарищу покачнулся и медленно стал заваливаться на бок.
- Господи, - взмолился старик,  - это ты,- с дрожью в голосе вымолвил он.
- Вот старость не радость,- грубо выругался в ответ Рудик, поправляя съехавшую на глаза бейсболку,- а пришибить некому!
Ухватившись за металлические ножки, Рудик потащил памятник волоком по узкой тропке. Крест, венчавший главу надгробия, цеплялся за траву, вспарывал землю, словно сопротивлялся людскому грехопадению.
- Рудик меня зовут! Ру - дик! – по слогам повторил  парень, продолжая тщетно сражаться с памятником. – Знакомый? - стреляя у старика изо рта последнюю сигарету, бойко спросил Рудик.
- Работали вместе,- машинально ответил Булды, наблюдая за варварством Рудика, - хороший был мужик… работяга… слесарил…
- Хорошие люди и там нужны,- деловито подметил Рудик,- а то, что будет, если одни дураки помирать примутся… булды будет.