Слезы Тертеряна

               
               

        Заметить должно, что самый бессмысленный и гадкий предмет, который преподавали мне в музыкальном училище - предмет начальной военной подготовки или коротко называемый  НВП. На кой он студентам  сдался, одному тогдашнему министру обороны Соколову было известно, ну и, разумеется, приставленному к нам преподавателю Тертеряну. Жаль, имя и отчества его теперь не помню. Время благоразумно стерло-таки, сложно произносимые подробности, но вот фамилию, ненароком, оставило.
    Мужик, что и говорить, он был четкий, без сантиментов и лишней обходительности. В прошлом  - летчик, майор в отставке, ветеран ВОВ.
       По неизвестной причине Терерян стойко ненавидел нас – будущих музыкантов, от всей своей армянской души. Не глянулось ему многое: стиль поведения – разнузданный, по его мнению; манера общения, как он говорил, «культурная бэскультурность», ну и самое главное – волосы. Потому как  волосы студентов, Тертеряну всегда казались  недопустимо длинными, и даже в том  редком случае, если будущий защитник Отечества приходил к нему на урок прямо из парикмахерской. Как вздорная  анорексичка на последней стадии идиотизма, видящая на изуродованном кахексией теле жир, так Тертеряновский глаз-алмаз  усматривал даже в самых короткой шевелюре непотребную длину. Нервически усмехаясь, подходил он к  такому, только что оболваненному юнцу, небрежно, двумя пальцами защипывал на его затылке короткие волосяные остатки и с едва уловимым акцентом рекомендовал:
- На нэт, надо было! На нэт….
      Надо сказать, сам Тертерян был волшебно лыс и лысина его, обрамленная густейшей каракулевой подковой, каждый раз с укоризной отражала наши волосатые кочаны в своем поблескивающем экране.  Лицо же, с глазами-маслинами навыкат и массивным грифьим носом, выражало вечное, даже неудовольствие, а  какое-то прямо-таки, неудовлетворение. М-да, именно, неудовлетворение…   Казалось, неудовлетворён он был генетически и нами в наипервейшую очередь. Чтобы мы не делали: собирали- разбирали автомат Калашникова, окапывались ли в мерзлой ноябрьской почве, ходили строевым шагом …  всё, по заключениям отставного майора, выходило, мягко выражаясь, плохо. ( Хотя, стоит заметить, мягко, выражался  он крайне редко.) И, наверное, поэтому напористо и жестко, Тертерян  «удовлетворял» без разбора всех, кто попадался ему под горячую руку. (Разумеется, в переносном смысле.)
      Зачем же я вспомнил его!? А затем, что по моему разумению  в каждом индивидууме, не взирая на приобретенную злобливость характера  всегда можно отыскать нечто доброе и праведное, которое в итоге и явится единственным оправданием его длительного пребывания на этой земле.
      На том памятном занятии мы углубленно «проходили» противогаз. Уныло измеряли окружности собственных черепов, записывая данные в тетрадь, примеряли аппарат на манекен  и на себя. Тертерян был как обычно дотошен и зол, называл нас инфузориями-туфельками, чьи тупые головы не в состоянии протиснуться в самый совершенный прибор в мире.
- Вы все, как мухи пэрэдохните при пэрвой же газовой атаке, а она, при теперешнем политическом раскладе, скажу я вам, не за горами! Это вам не в дуду дудэть!  – грозил желтым, как гончарная глина пальцем Тертерян.
     Затянутые в  трясину уныния сидели мы, уткнув вспотевшие носы в учебные столы. И хотя нам было откровенно плевать на тесный противогаз и многочисленные премудрости гражданской обороны, где-то на самом дне мозга, как в переполненной мусорной урне не затушенным бычком дымился стыд.
Тертерян почувствовал это и чуть смягчившись, начал, пожалуй, единственный в своей педагогической деятельности душевный и даже надрывный рассказ.
     - В военной службе, к которой вы, как будущие защитники Отечества, должны быть готовы и днем, и ночью, может случится всякое…  И это всякое – не всегда шоколадно! Вот я… в сорок третьем, будучи курсантом лётного училища, по долгу службы стал свидетелем…  не стандартного случая. Перед тем как отправить нас – молодых и горячих на передовую, куда мы все как один рвались, следовало каждому спрыгнуть с парашютом. Таковы были правила. Нас довольно долго инструктировали, наставляли.  Десятки  раз  тренировали правильно складывать парашют и так далее… Что и говорить, инструктора на совесть, переживали за нас. И вот, скажу я вам, время пришло! Солнечный январский день, полигон, самолеты…  Прыгать приказали группами. В каждой группе по десять человек. Прыгнули почти все.  Осталась последняя десятка.  Стоим, курим, смотрим в небо. Наши товарищи прыгают…  Парашюты, как бумажные хлопушки, раскрываются, курсанты приземляются живые и невредимые. Но один, последний или предпоследний, не помню, падает камнем, кричит, да так, что на земле слышно, матерится.., а парашют мертвяком. Нас  частенько предупреждали, что раз на раз не приходится и иногда подобное возможно, в основном из-за неправильно сложенного парашюта. Мы так и подумали. Ну а там что? Смотрели на то, как он падал, в тайне уповая на чудо. Верили, что вот-вот  раскроется… Но чуда не произошло. Упал, разбился, в лепешку. Подходим к бедолаге, смотрим…  Лямка парашютного рюкзака оторвана на хрен! А она, скажу я вам, не лыком шитая… Ее ножом-то черта с два разрежешь. Эта ж, какая сила в парне от страха проснулась!  Оказалось, дергал бедняга не кольцо парашюта, а лямку рюкзака... Хороший был парень, всё повоевать мечтал. Все мечтали… Не успел. Такие вот, пироги. Ладно, сегодня раньше вас отпущу. Марш отсюда…
    Обезумевшей толпой варваров  вырвались мы из-за столов и нетерпеливо ринулись к выходу. Но, пробегая мимо Тертеряна, заметил каждый на его желтоватом, гладко выбритом лице слёзы. Их нельзя было не заметить. Они текли, будто не из глаз – больших и черных, а проступали  из самого лица, омывали его,  делая на короткие мгновения молодым. Какая-то непреодолимая, жгучая обида накрыла его в те минуты -  детская, мальчишечья. Он, словно в гипнотическом забытьи стоял у классной доски, смотрел сквозь расшторенное окно класса в даль и, казалось ,чего-то не мог себе простить…
    И заметил я, что после этого урока, ушли в небытиё смешки, ухмылки моих сокурсников. И хотя Тертерян так и не превратился для студенческой братии  в любимого педагога, отношение к нему изменилось в лучшую сторону. И не то чтобы история до глубины души потрясла нас. Нет. Юношеский скепсис не позволил тогда до конца проникнуться рассказанным. Произошло другое…  Мы как будто ясно увидели Тертеряна молодым, таким, какими являлись на тот момент  сами. Случилось, без преувеличения  молчаливое единение душ. Годы, разделявшие нас  с Тертеряном в одно мгновение перестали иметь значение. Стало вдруг понятно, что человек на протяжении всей  своей жизни остается тем, до чего сумел дорасти в ранней юности или даже в детстве, а  приобретенная со временем серьёзность и взрослость потребовались ему лишь для того, чтобы как панцирем оборонить нежную, незащищенную душу.
     Мы как будто стыдимся собственной неприкрытой наивности и искренности, считая  проявление простых человеческих  чувств, недопустимой слабостью…  Но это ли делает нас людьми?..