Эпистолярия шестнадцатая. 29. 09. 12. Приговор под

27.09.12г.

Я вас – прощаю. Приговор для подлеца.
Я стою в аэропорту, ожидая пока закончится высадка и начнётся посадка. Стою в том же уголке, где обычно, за колонной ближе к солнышку и потихонечку курю, исподволь наблюдая за пассажирами.
   Те, что собираются лететь, сосредоточенны и серьёзны. Это понятно в республике у каждого много дел, которые надо решить, как можно более срочно и вернуться домой в конце недели, чтобы не остаться в столице на выходные.
   Те, что прилетели,  более живы, веселы и раскованы. Их дела уже решены,  и они вернулись с результатами. Не особенно важно положительны они или не очень. Они вернулись домой и одно это – подбадривает. Среди пассажиров выделяются две импозантные фигуры, крупногабаритный хозяин района и более подтянутый, но высокий, ширококостный, с  нерасполагающим лицом – хозяин города. Они деловито и уверенно выводят из накопителя троих улетающих мужского рода и начинают обсуждать с ними результаты проверки подготовки района и города к отопительному сезону.
   Я не особенно прислушиваюсь, потому что с детства знаю, что подслушивать не хорошо. Но затыкать уши бирушами – выглядело бы забавно. А вне зависимости от моего желания не слышать этого разговора, слова долетают до меня очень чётко. И случайно, я становлюсь живым свидетелем обсуждения – что хорошо, а что не очень в подготовке к обогреву населения в преддверии нашей долгой зимы. Заодно узнаю, что комиссия побывала на горячем источнике, отчего кто-то из них забыл на сегодня о своей больной спине.
   Что бы,  не особенно вдаваться в смысл этого делового общения я начинаю разглядывать исподволь эти два лица. Первое с нездоровой полнотой и краснотой, начинающего или уже вполне созревшего диабетика, с небольшими глазами, запрятанными под надвинутыми бровями и косым, невысоким лбом и увеличивающейся лысоватостью. В серо-голубых глазах ни тепла, ни искринки. В руках пакет с покупками. Второй – с  глазами трудно-определяемого цвета, его я видела несколько раз, но его взгляд такой ускользающий от внимания, что мне кажется, что глаза у него тёмные, провальные, воронкообразные. В них можно утонуть, как в болоте, без малейшего шанса выбраться. Топкие глаза. Резкие, рубленые черты не придают лицу обаяния, оттопыренные уши добавляют не интеллигентности, даже улыбка не смягчает этой жёсткости, лицо не теряет гранитности и каменности, даже от проявления эмоций. Глядя на них, живых – относительно здоровых и деловых, я начинаю вспоминать того, кого так недавно потеряла.
      Того, кто убежал вперёд меня, перешагнув за грань вечности и оставил меня стариться в одиночестве. И внутри у меня рождается тихий монолог, полный ненависти самой страшной, потому что она холодна и спокойна, как Байкал, закованный в крепкий лёд, в разгар самых суровых морозов.
    Монолог звучит так: «Вот стоите и обсуждаете  отопительный сезон. Живые… Живые. Живые! А его, того на кого  прошлой осенью  этот сезон упал, как мельничный жернов, его нет. Он – небо. Он – Солнце. Он – тепло. Но он уже не позвонит. Он  не приедет за мной на работу. Он не поздравит меня с днём свадьбы. Он не попросит погладить праздничную рубашку. Он не разбросает тапочки. Он не позовёт меня за шашлыком. Он не наколет дров. Он не встанет в дверях и не скажет, своё обычное: «Как хорошо живём, мамуля…» Он  не придёт с работы. Не покормит собаку, о которой мечтал с детства. Не приляжет,  обнимая котов. Он не встретит меня дома цветами после очередного концерта, на котором не был… Он не скажет ни одного доброго слова, которые мне помогали жить. Я не смогу уткнуться ему в грудь и поплакать, как не часто, но  бывало, от обиды или усталости.

А вы, живые, стоите и обсуждаете то, что его убило, раздавило, сократило его жизнь и у вас в глазах ни совести, ни сострадания, ни сочувствия человеческого. Более того, вы и не замечаете меня,  фигурку за колонной, мимо которой, не узнавая, вы прошли уже три раза. У вас даже не хватает воспитания – просто поздороваться и для приличия спросить, не нужна ли мне какая-то помощь, ведь он умер и из-за вас. Из-за этих дурацких бдений за компьютером, выговоров начальства, недовольного работой. Которому легче найти повод обругать человека, нежели повод его похвалить. Повод обругать, унизить, оскорбить человека искать не надо. А хвалить его не по чину. Должность обязывает быть жестоким, потому что дорога к каждой из этих должностей идёт по трупам. По трупам вот таких – любимых и необходимых, больше воздуха в лёгких, людей. Ваши близкие вас сегодня увидят, они получат свои подарки из столицы. Вы будете спать в своих тёплых кроватях, есть со своими родными свой ужин. Не вспоминая, не мучаясь совестью, что кто-то сидит один и к нему никто не войдёт и не скажет этого нужнейшего из всех нужных слова. Вы даже не знаете, или пытаетесь не знать, что не прямо, но уже по должности своей становитесь убийцами, мародёрами человеческой радости и счастья. Слуги, ставшие хозяевами – страшнее не видела людей. И всякий раз пожимая руку такому человеку, мне долго приходится отмывать дома руку. Потому что целовать рук – вы не умеете. Здороваться не считаете нужным. Справиться о делах у человека, с которым случилось несчастье – ниже вашего достоинства. Отопительный сезон – дело важное, особенно на севере. Но он для меня не важнее жизни единственного, отнятого у меня вашей проклятой системой, человека. Вы забыли о нём уже на третий день после его прыжка в вечность. У вас нет обязанностей, только права.
     Вы имеете право – отнимать жизнь, счастье, радость. Не мытьём, так катаньем. И вы не осложняете себе жизни подсчётом количества людей, которые благодаря вашим стараниям стали несчастными. В ваши права не входит право быть честными и порядочными. Это не входит в ваши должностные обязанности, это не ваш функционал.
    Но Бог не Егорка. Это я знаю точно. И я точно знаю, что в последнюю минуту, когда вечность откроет вам свою бездонность,  в вашей памяти обязательно мелькнет не родное, сострадающее лицо, а моё с зелёными, прозрачными глазами в которых не будет сострадания. Я не прокляну вас – вы слишком мелкие фигурки для моего Проклятия.
   Я вас – прощу, от этого прощения в мире добавится солнечных дней, но не для вас. Я вас прощу – от этого в мире будет больше радуг и цветов, но не для вас. Я вас прошу – от этого в мире прибавится простой доброты и сердечности тем, кто в них нуждается. И Боженька сбережёт кого-то очень необходимого близкому человеку. За вас будут отдавать долги своими жизнями ваши потомки. И мне жаль их, потому что они никогда не поймут, за что их наказывает жизнь несчастьем. Вы проходите мимо меня, будто не замечая, мужики, здоровенные, живые, возможно и не глупые.
    Но маленькую женскую вольность я себе отныне позволю, я не благоволю здороваться первой. И никогда не скажу вам волшебного слова – ЗДРАВСТВУЙТЕ.
        Для вас у меня навсегда приготовлены добрый день, доброе утро, добрый вечер. Я вас – прощу и этого достаточно для того, что бы не обратить внимания на то, что меня в упор не заметили. Это выглядит забавно. Два крупных мужчины,  считающие себя состоятельными в жизни – ведут себя, как несостоятельные молокососы. Бог с вами, живите.
     Я вас – прощу. Жизнь – нет. Она всё расставит по своим местам.
    В земле вы не займёте больше места и выше должности, чем упокойник. Как и когда это случится, значения уже не имеет. Так живите же долго. Я вас – прощаю. 
Вы приговорены к моему прощению.
Страшнее приговора нет,  и не будет.  Потому что вы для меня перестаёте существовать, как люди.
Из списка вы вычеркнуты, потому что я вас – простила.
Аминь, и ныне и присно и во веки веков.»