День, когда становятся бабочкой

- Какое прекрасное, апатичное лицо. Сколько в нем холода и тайного страха. Насколько живо оно было минуту назад. – Его босая ступня коснулась трупа мальчика, еще теплой, яблочно-румяной щеки. Кудряшки неестественно растрепались и слиплись, заточенные в доспехи кровавых корочек.
Какой у него дурацкий колпак, ало-черный с бубенцами на концах. И этот звук переливается в такт движениям его безумной головы, такой непрозрачной, абсорбирующей солнечный свет, абсорбирующей взгляды, таящей мрак, словно дальний угол в моей старой комнате, именно там, почти за шкафом поселилась вечная темнота.
- А говорят, сильным страшны только сны. – Холодные скрюченные пальцы впиваются в мою кожу, прямо под подбородком, запрокидывая голову, с такой негой пробегают по порванным губам эти тонкие аристократические губы, у правого уголка запеклась кровь. Руки дрожат, мои слабые руки, стискивая колени до треска. Не могу закрыть глаза, не могу поддаться суеверному страху, вселяемому его зрачками.
   В них скользили рыжими неуловимыми огоньками золотые рыбки, с длинными перистыми хвостами и плавниками, напоминающими крылья. Мне казалось, что рыбы могут петь, как поют птицы в воздухе, они поют в воде, баюкая затонувшие суда. Но рыбы в его глазах не пели. Они будто поджаривались на круглой плоскости его зрачков, глянцевато-блестящей, идеальное оружие убийства – взгляд, одно неловкое движение и ты уже мертв. Вот только я так и смогла умереть для этого взгляда, я задыхалась на жаре этих зрачков золотой рыбкой, а чешуя осыпалась с моего тела золотыми блестками, и я становилась все тоньше, все уязвимей.
 Почему ты не говоришь со мной? Почему я больше не слышу горького циничного смеха? Даже мои разбитые губы почти не болят… они, как порог, за которым начинается равнодушие.
 Сидит напротив, скрестив болезненно-худые ноги, отрывисто барабанит пальцами по собственной груди, слушая, как гуляет ветер между ребер, обтянутых полупрозрачной кожей. Смоляные волосы спускаются на плечи идеальными перпендикулярами, задевают острые ключицы и бритвенные лопатки, которые скрыты от меня бездной внутренней пустоты его грудной клетки в которой не живет птица.
Насколько многословны бывают тела не нуждающиеся в душе. Опустошенные и преждесмертно обезглавленные. С треском ниспадают завесы, и открывается пустота, обыгранная взрывными волнами, и разрастающимися красочными галактиками еще большей пустоты в центре, в любой точки равнодушия в клетке ребер. Обнажение пустоты, как самопознание через призму утрат и отвратительное чувство вины за собственный обнаженный голод по тому, что смогло прорасти из пустоты, опутывая вакуум корнями и нитями.
Боже, право, какой у него дурацкий колпак. А по израненным скулам текут слезы, чересчур прозрачные для искренности. Должно быть, ему нравится причинять себе боль таким образом.
Мой внутренний монолог прерывается. Голова мертвого мальчика на его ладонях, из флейты гортани уже вырвался воздух с печальным свистом, тело мальчика трескается на неровные плитки мозаики и плавилось, превращаясь в струйку пара закручивающуюся в спираль против часовой стрелки.
- Какие глаза, я поражен, - Раскат заливистого хохота, с надрывным, будто отрезанным концом последнего вдоха. «Обезглавленный вдох»… проскользнуло в замочную скважину над яремной впадиной, через нее было видно звезды, слишком близко – свет ранил глаза, а слияние цветов в красочном экстазе порождали новые волны ранящего света. Но ведь можно было видеть звезды!
Можно было видеть звезды!
 (Разумеется срывается на крик, нисходящий до хрипа).
Порванные губы почти не болят, если не звать на помощь, если не играть ими в фальшивые улыбки и не касаться кончиком языка шрамов, так осторожно, но все же не касаться…
С осторожной грациозностью, даже нелепой для его вытянутого непропорционально худого тела он поднялся, закружился вокруг, переливаясь звоном костей, смеха и колокольчиков на дурацком колпаке.
Остервенело смотрю на мокрые разводы его слез, таких прозрачных в своем симметричном лицемерии. Воздух наполняет озон, капля за каплей, кубик за кубиком, это он выдыхает его, это все он.
И вдруг он падает. Так ассиметрично подламываются бесплотные колени,… Голова выскальзывает из пальцев, рассыпая ворохи золотых бабочек, притворяющихся кудрями, и тоже плавится, до неизбежного скорого превращения в дым.
Он застыл посреди падения, его ребра расчерчены лучами, проникающими сквозь замочную скважину, тени глубже, лиловее и рельефнее, руки тоньше, вовсе распускаются на нити, даже усмешка, будто провал на равнодушии лица. Короткое, сжатое падение столь длинного астеничного тела.
Расчерченная трещинами тишина вздрогнула,  разбилась, сверкая черными глянцевыми осколками.
Поднимаю руки, зажимаю скважину ладонями и чувствую, как они горят и обугливаются, как кровь тщетно пытается потушить метеоритный пожар, испаряясь в опасном блеске, превращаясь в хлопья пепла, в алый снег, в нечто не принадлежащее более моему телу… инородное… или просто иное. Обугливающаяся плоть пахнет песком, заполняющим нижнюю колбу часов, утекая сквозь материю, временно ставшую пальцами, материя, называющая себя Великое Ничто. Материя, из которой соткано его тело, и дурацкий колпак.
Тело не падает, его рисуют, его выжигают на конъюнктиве мои глаза, мои зрачки обрамленные полупрозрачными аметистами, глаза прирученного, продавшего себя за бесценок, за скважину в груди, сквозь которую можно было видеть звезды.
Можно было видеть звезды!
(Шепотом, по силе равным громогласному сотрясению волнообразной морской действительности)
Встаю как во сне, впрочем, отсутствие реальности еще не говорит о том, что это не происки подсознания. Змей искуситель обнимает мою шею, щекоча висок свинцовым дыханием. Так осторожно, ступая по опустошенной обетованной земле, приближаюсь ради окончания падения.
Он надломился с сухим треском. Цикада внутри него плакала. Все, что осталось от человечности, сухой плач, бессловесный, бесплотный, непрозрачный, непростительный.
Иссушенное тело скорчилось на земле, глаза атеиста смотрели внутрь звездного неба в моей груди и, раненные звездами, истекали неискренними слезами. Из угловатой спины вырывались чешуйчатые крылья, по которым стекала полупрозрачная синевато-зеленая жидкость с запахом морской соли и гальки, жмурящейся от прикосновения еще розовых лучей встающей солнца. Тонкая кожа шелушилась и опадала, истерический танец изломов  его конечностей, острая нехватка сострадания в каждом нервном сотрясении его тела. Колокольчики жалостно всхлипывали в такт.
Боже, право, какой у него дурацкий колпак.
Звоном, как лезвием по запястьям, по тончайшему слою иллюзий неуязвимости, за котором русло ультрамариновой реки с извилистыми узкими, вечно напряженными притоками.
Цинизм и сарказм, как болезнь, передающаяся со вздохом капелек воды из альвеол. Так сладка их убийственная истома. Всепоглощающая власть над собственной душой, медленное истощение ее до аристократической бледности, до экстаза теней в ее полостях, выжранных его взглядом.
Время, когда… секундная стрелка рассекла отсутствие реальности на две вертикальные пустоты, остатки Великого Ничто, вытекающего из ран между его худыми лопатками, кружились полусферами в воздухе.
Эта окрыленность чужими страданиями, до отчаянного порыва презрения жалкими, это искореженное крылатое тело, это тело, прежде контролировавшее мою душу.
Это участь непрозрачных – стать настолько тонким, уязвимым, с крыльями, непригодными для полета. Кара внутренних вселенных, поглощенных неискренностью, прирученных космосов, чахнущих в сосудах хрупких тел. Это и моя участь.
И осознанием этого дышит воздух, как колыбельная, баюкает меня обжигающая сталь внутренних звезд. Их свет столь мучителен, нестерпим, как пронзительные стоны скрипок, истерзанных мальчишескими непослушными пальцами. Центрируясь в точке будущего взрыва, между моими плавными лопатками, он собирает силы для моментальной однократной атаки, которую я жду.
Он все так же неискренне кривлялся, в порывах искренней боли. Суженый мир его зрачков искрился, и черные волны шторма ударялись о пронзительные океанические глубины глазных мышц регулирующих зеркала отсутствия души.
- Как прекрасно это лицо. Сколько безжизненности в нем было еще минуту назад… - Какой металлический голос. Порванные губы не дают лгать, ибо каждое слово – боль. Детектор лжи превращающий слова в пули, горловые клапаны флейты расстроено резки. Наклоняюсь, касаюсь пальцами его губ, потом приоткрываю, осторожно, с жестокой нежностью… Как плавно теряет целостность плоть, как стекает кровь по стальным пальцам. В моих глазах рыбки тоже перестали петь, рыбки задохнулись, глотнув пьянящего воздуха свободной жестокости.
- Ты можешь летать,… но только вниз.
Резкий, пощечиной смертоносной обиды, поворот всем телом, на невесомых ногах и вдаль, к точке воскресения, где хаос обретает лик свой, а материя теряет лицо, становясь прахом. С замочной скважиной в груди,  сквозь нее можно было видеть звезды…
Придет и мой Апокалипсис, мой день, едва отличимый от ночи, в котором восход сольется с закатом, и дребезжащий свет заполнит русло ультрамариновой реки, когда будет подобран ключ к замочной скважине над яремной впадиной. Придет и день моего отречения.
День, когда становятся бабочкой.