Хайн

Сирены и лучи прожекторов. Бешеные траектории движения, скрип тормозов и запах будто бы жженого бензина, слабо доносящийся скрип полицейской рации. Все стихло. Я прислушался, но обыденные звуки уличного движения, перегруженного похожими на жуков автомобилями, со сверкающими глазами-фарами, настолько мертвыми, насколько никогда не бывшими живыми, не нарушали своего постоянного ритма.

Толстое, непроницаемое шумом стекло было поднято, и занавески колыхались от порывов холодного упругого ветра, раздуваясь словно старые паруса. Они колыхались надо мной, и тени скользили по моему лицу, затмевая блики света в темно-синих глазах. Я никогда не опускаю стекло, мне кажется это малодушным, отгораживаться от целого мира звуков и запахов, мира голосов и неонового света, мира ставшего чужим для людей. В новом раю, выстроенном среди руин испепеленного мира, за высокими стенами, за белыми экранами, имитирующими небо, за оцеплением сотен солдат в одинаковой черной форме с автоматами наперевес. Я считаю это предательством, закрывать окна, задергивать шторы, захлопывать глаза и затыкать уши, не слыша криков последних романтиков, таких же как и я, только храбрее.

Я трус. У меня есть принципы, есть амбиции, есть мечта, наконец. Но я трус, я не могу идти к ней, не могу вот так просто взять и взбунтоваться, пойти против разрабатываемой годами системы, поработившей всех в одно мгновение. Я трус, жалкий, ничтожный, защищенный, сидящий в своей маленькой комнате, почти лишенной личных, не безликих казенных, а именно личных вещей. Только стены были готовы к бунту, заклеенные плакатами Че Гевары, лозунгами, составленными из газетных вырезок, моих рисунков,  карте Города, пересеченной сотнями цветных нитей, и листком со странным знаком.

Алый фон, такой, будто нарисован кровью, но не засохшей, а свежей, старая краска – киноварь. На нем - острый черный силуэт анархии, над которой, словно съезжая набок с головы, таким же холодным черным была вырисована императорская корона. Вот и все, больше ничего.

Хайн. Так назвал себя он сам, всем же остальным он был известен, как государственный изменник и мятежник, террорист, уничтожающий безопасность и порядок. Он был волной хаоса и беспорядков, подрывающей нравственные устои общества, одинокий бунтовщик, за которым, возможно стояла маленькая организация последних, а может, не было никого вовсе. Он был алым пятном крови на белоснежной перчатке императора.

 О нем верещали все заголовки утренних газет. Дерзкая выходка террориста, полная сарказма и горячего юношеского цинизма: залезть на вершину здания главного управления и оставить там свой знак, тиару венчала светлая голова робота с маской лица и прозрачными стеклянными глазами. Дерзко, что тут сказать.

Художественное свободомыслие. Трагический недуг времени последнего рая на мертвой земле. И вот, я, тоже больной этой таинственной романтичной болезнью, надавив на газ бесшумно рассекающего воздух над самой поверхностью земли мотоцикла уже устремился за цепочкой полицейских машин. Алые всполохи мигалок на их крышах отражались в защитном стекле моего шлема. Сирены скулили, выводя довольно заунывную мелодию погони.

На этот раз это было здание государственного парламента. Высота сорок восемь этажей, не считая смотровой площадки.

Припарковав свой мотоцикл неподалеку, я подошел ближе к уже оцепленному зданию, задирая голову и всматриваясь  в то место, где приблизительно угадывался силуэт маленькой человеческой фигурки. Яркий луч прожектора, посланный с шумного, повисшего над зданием вертолета выхватил из темноты характерный знак и странно одетого человека в длинном, развевающимся на пронизывающем искусственном ветру плаще.

Он стоял неподвижно, на самом краю полыхающей огнями пропасти, осматривая город с высоты птичьего полета. Артерии магистралей, артериоллы проспектов капилляры переулков, вены улиц, все было наполнено острым светом неоновых трубок и фар, светом машин. Машины были созданы человеком, созданы, чтобы быть лучше чем человек, и вот теперь несовершенные люди гнались за совершенством машин, пытаясь стать бесчувственными, лишенными индивидуальных мыслей и свободы. Он все это видел, видел души этих уставших от перемен людей, живущих под гнетом власти, под прожекторами отупляющих лучей, умирающих под звуки непонятных машинных звуков, стуков и рева, называемых музыкой.

Держась за холодные перила, стараясь не смотреть вниз и унять дрожащие коленки, и еще  не трусить я медленно подбирался к нему. Под ложечкой посасывало, кровь, бешено циркулирующую по моим сосудам, разносила адреналин по всему телу. Доставляя его каждой клетке моего мозга.

   Он был совсем рядом. Стройный и невысокий, мне почти по плечо, плащ с высоким воротником был изрядно потрепан, краем глаза я заметил на нем не только маленькие капли грязи, но и пятна засохшей крови. Это была его кровь, сомнений у меня не возникло. Его волосы были достаточно длинны, почти до плеч,  гладкие и прямые словно бронзовое зеркало. На голове поношенный цилиндр с двумя дырами от пуль и тонкая черная полоска маски, скрывающая его скулы.

- Эй! – Несмело крикнул я, прижимая к горлу теплый длинный шарф, который пришлось обмотать вокруг шеи почти трижды и все равно концы развевались за моей спиной. – Эй, - повторил я настойчивей.

Он обернулся. Я никогда не смогу забыть его глаза. Сине-стальные, как северное небо, я никогда его не видел, но мне казалось, что оно именно такого цвета. Глаза свободы, стихии, глаза безысходной потерянной, отчаянной романтики, холодные глаза больного, которого бьет лихорадка восстания.

- Зачем ты это делаешь? – Крикнул я сквозь шум ветра. Он усмехнулся уголками губ. – Хайн?

- Я просто забираюсь на здания. – Он пожал плечами и снова перевел взгляд на город, раскинувшийся далеко внизу, похожий на распластавшуюся мертвую птицу. Голос был мальчишеский, звонкий, еще даже не начавший ломаться.

- А знаки?

- Что тебе известно обо мне? – Глаза его сузились, став еще холоднее, почти свинцовыми.

- Только то, что написано в газетах, - я пожал плечами, получилось неловко, стеганное бежевое кепи все норовило сползти на глаза.

- Ты веришь, тому, что там пишут? – Сухо спросил он.

- Я верю в то, что ты отстаиваешь.

Он не ответил, хотя остался довольным моим ответом. Взгляд его пронзительных глаз скользил по огням внизу, он был близорук, я понял это по тому, как открыто он смотрел на этот город, будто доверяя ему свою жизнь и свою судьбу.

- Этому городу нужен бунт. – Произнес он. – Нужна красивая легенда, с которой одни будут бороться, и в которую другие будут свято верить. Нужна пылинка, пошатнувшая равновесие гниющей системы.

Голоса и грохот шагов полицейских роботов перебили его. Раздраженно обернувшись и бросив на меня быстрый и острый, как удар шпаги взгляд. Он покачнулся.

Дверь на площадку вылетела, выбитая мощным ударом стальной ноги. Десяток узких и невероятно высоких роботов вылетели на площадку. Стеклянные пустые глаза, на безликих масках, впрочем, обрамленные длинными, щетками черных синтетических ресниц, с искрами искусственной жизни, еще теплившейся в их телах. Резким ударом один из ним отбросил меня в сторону, я отлетел, словно был сделан из облегченного пластика и больно ударился о стену, бывшую странной конструкцией, состоящей из переплетений труб.

Хайн улыбался, он повернулся к ним всем телом, легко качнулся назад, сделав удивительно грациозный, почти как в вальсе шаг в пропасть и раскинул руки. Плащ его окутал его фигуру, град из мелких пуль осыпал его, я вскрикнул, они попали, три из них точно попали…

   Еще доля секунды и он провалился в бездну, пикируя, словно орел, весело смотря на асфальт, ждавший встречи с ним. Щелчок, лебедка на поясе перестала разматываться, воздух бил сильной струей в лицо, от него слезились глаза, мерзли губы, и немели руки, теперь слегка отведенные назад, почти прижатые к телу.

Зависнув в нескольких метрах над огнями машин, над визгом сирен, гулом голосов, треском передатчиков роботов, он раскачивался, освещаемый лучом прожектора, потом вдруг веревка оборвалась и он легко приземлился в по-кошачьи ловком прыжке.

Толпа зевак, собравшихся внизу, состоявшая в основном из молодых людей моего возраста или чуть старше, расступилась, пропуская его, проносящегося мимо них стремительной черной тенью. Какой – то полицейский попытался преградить ему дорогу. Хайн, не замедляя бега, с силой ударил его кулаком в толстый, но упакованный в корсет живот, потом еще, коленом под подбородок. Пистолет полицейского отлетел в сторону и взволнованная толпа загудела, провожая пятьюдесятью парами глаз его силуэт, за которым то и дело вспыхивали вспышки выстрелов, скрывшийся в темноте ближайшего переулка. Тут же с места сорвалось несколько белых с черными и синими неоновыми полосами полицейских мотоцикла, и последовало за ним.

Пробежав почти сотню шагов бунтовщик вскинул руку, и зажав двумя пальцами запястье, выстрелил вверх крюком с прикрепленной к нему веревкой, суетливо разматывающейся, скользя в холодном воздухе с прерывистым свистом. Погоня была совсем близко, они готовы были настичь его и схватить своими механическими руками, заломить руки, и сделать так, что его сине-стальные глаза перестали бы гореть этим чистым свободным огнем навеки. Крюк лязгнул, зацепившись о карниз пятиэтажного типового дома, с яркими вывесками, освещенными кислотно-зелеными неоновыми полосами. Хайн подпрыгнул и лебедка, судорожно сматываясь, стремительно потянула его вверх. Торжествующе глядя на преследователей, он понесся вверх, вытянув руку.

Еще мгновение и он был на крыше, пугая толстых вальяжных голубей, Хайн стремительно бежал вперед, перепрыгивая пропасти и легко вскарабкиваясь на почти отвесные стены. Роботы безнадежно отстали, их механические голоса скрежетали где-то далеко внизу. Бежать оставалось недолго, вот уже были видны закопченные стены старого особняка некоего графа Х, его тела так и не нашли после пожара, говорили, что он сам поджег свой дом, убитый страшной смертью дочери. Хайн замер на краю соседнего дома и легко скользнул вниз, приземлившись на гладкий асфальт узкого переулка, его черная тень метнулась к стене особняка, исчезнув у ее подножья, в трубе водостока.

День был холодным, почти зимним, в городе экономили тепло, свет бледных экранов острыми белыми лучами проникал в тоннель, заполненный светом и тихим плеском воды, достигавшей почти середины моей голени. Прислушиваясь и вздрагивая от каждого шороха капель и стона ветра, я брел по тоннелю, изредка поднимая глаза наверх, на решетки, из которых лился свет и падали мелкие граненные снежинки. Он кружась опускались на воду, на параллельные линии труб, на каменные круглые стены, Впереди показалась стена, я прибавил шаг, снова пересекающий тоннель, первый за полтора часа моих поисков. Перешагнув через разломанную, искореженную и местами оплавленную решетку, чьи прутья зубцами мурены торчали из серебряной воды, создавая уйму шума и плеска и приблизился к залитому светом пространству. Пол здесь был значительно выше, почти под уклон, поэтому воды в тоннеле почти не было, если не считать островки серебрящихся лужиц, в которых блестели отражения пустыря наверху, Мое дыхание замерло в горле, глаза загорелись а на щеках выступил постыдный румянец, это был Хайн.

Обнимая руками колено, безвольно вытянув вторую ногу, привалившись в стене спиной и уронив красивую голову на грудь, судорожно вздымавшуюся, с болезненным, свистящим звуком. По его телу пробегали черные полосы теней, отбрасываемых прутьями решетчатого люка, над его головой. Цилиндр и маска валялись рядом, рыжая челка, падавшая на нежное, совсем детское, лицо колыхалась от его дыхание. На животе его расплывалось алое пятно,  видное в промежуток между складками плаща, еще несколько ран были на руках и левой ноге. Меня замутило, не выношу вида крови, особенно чужой, хотя своя всегда в новинку. Я отступил на шаг назад, задев ботинком легкую жестяную банку, смятую чьими-то пальцами. Банка щелкнула, отлетев и ударившись о стену тоннеля.

Хайн моментально открыл глаза, и бросился вперед, одним прыжком настигнув меня и вцепившись в фаланги воротника моего пальто и резко дернув на себя, так что мне пришлось согнуться. В глазах заплясали звезды, шея болела, кожа натянулась, а мышцы напряглись, так как в мой кадык упиралось дуло громоздкого, но достаточно изящного оружия, незнакомого мне, напоминавшее пистолет, с длинной рукоятью и толстым дулом, непонятного калибра.

- Как ты меня нашел? – его глаза яростно блеснули, на миг в них отразилось мое испуганное лицо. – Ты следил за мной?

Я не стал отнекиваться, глупо отрицать очевидное, я действительно следил за ним, почти два месяца, и только вчера, мне удалось отыскать его укрытие.

- Ты не очень-то и скрывался. – Я оттянул его руку с пистолетом от моего горла.

- Не дергайся. – Огрызнулся он, и горло оцарапало лезвие длинного узкого ножа, выдвинувшегося из потайного механизма, спрятанного в перчатке, плотно обхватывающей маленькую изящную руку.

- Не буду, - согласно кивнул я, взгляд мой, между тем скользил по его телу. Девчонка, выдохнул я, пораженный внезапной догадкой. Он заметил перемену моего взгляда и самого отношения к нему и отпрянул, держа пистолет на вытянутой руке, направляя точно мне в голову, прямо между удивленных глаз, смотревших на него с нескрываемым восторгом.

- Послушай, - начал я но не успел закончить фразу, она вдруг пошатнулась, щеки побледнели, и привалившись лопатками к стене тоннеля, сползла вниз, рука с пистолетом бессильно упала. Сквозь сомкнутые губы прорвался тихий, еле уловимый стон. Рана на животе была серьезной, вероятно адская боль мучила Хайна, хотя я понимал, что признавать он, вернее она этого не будет. Я, глупо хлопая ресницами, стоял в некоем отупении и смотрел на его страдания, не в силах ни помочь, ни сказать что-либо.

- Ну и зачем же я тебе? – Спросила она через некоторое время, на ресницах блестели непроизвольные стыдливые слезы боли.

- Я просто хотел задать тебе один вопрос.

- Всего один? – Спросила она, пристально вглядываясь в мое лицо.

Я кивнул. Передо мной стояла, вернее полулежала, зажимая скрючившимися пальцами рану на животе, живая легенда этого города, города в котором тлеют затухающие угли надежды на прежний мир, на мир, которым правят люди, а не механические куклы, решившие искоренить свободомыслие и храбрость, мечты и страдания, решившие уничтожить человечность, для создания более гуманного общества, могущего дожить свой краткий век, пока не рухнет мир, превратившись в груду костей и пепла. Передо мной был Хайн, был герой, восставший против всего мира, подкосивший систему своими безвинными выходками, рыцарь свободы, с глазами цвета северного неба, больной лихорадкой бунта, измученный ею и теперь стоявший на грани жизни и смерти. Святая невинность с глазами горгоны, ребенок с душой цвета индиго, всплывали в памяти странные строки.

- Ты умираешь за свободу?

- Я умираю по собственной прихоти. – Ответила она, вжавшись лопатками в стену. –  я играю трагедию только из-за своего эгоизма. Я объявила эту войну, я обязана идти до конца. До последней капли крови защищать то, во что я так свято и так слепо верю. Стать светом, крупицей света, искрой, которая разожжет пожар восстаний. Я не герой, я бунтовщик. И эта нелепая, детская выходка, попытка вырваться из петли системы из всего того, что перекрывает кислород развития, кислород мысли. Смерть не бывает красивой, никогда, там где ты хочешь умереть красиво и заканчивается бунт.

Снежинки падали, медленно кружась в своем танце, не связанном с его пламенными речами, не поддаваясь огню его глаз, таяли не касаясь его,

- Разве ты не понимаешь, - горько проговорил я, - ты ведь ничего не добьешься, своим, своим честолюбием, разве ты заставишь их перестать, разве ты заставишь кого-то бороться, бунт закончится, все заканчивается. Романтика зачахнет, как робкий и нежный полевой цветок. Все канет во мрак равнодушия, твои попытки напрасны, одумайся.

- Это мое право – совершать нелепые поступки, это мой крест – быть одиноким.
Бессмысленно, беспощадно, но быть! Равнодушие не коснется моего сердца, ибо пока я жив, пока я всего лишь камешек, о который спотыкается целый мир, так привыкший ничего не замечать, пока я есть на их пути, - он не закончил, рана его снова открылась и застонав, он откинул голову назад. – Я хочу открывать глаза в мире, где ценен каждый.
Я молчал, и это молчание казалось мне страшнее всего на свете, потому что на моем языке вертелся предательский вопрос, не замедливший вырваться наружу.
- А что будет, когда ты умрешь, так ничего и не изменив?

Она похолодела, перестала дергаться и посмотрела на меня ясными глазами, заполненными кристаллами боли.

- Когда я умру, - она на секунду замолчала, - меня заменят.

Вдруг нас прервал скрип голоса, раздававшегося из динамиков, где – то справа, из светлого тоннеля, ведущего во внешний мир. Флейта ветра вдруг затихла, и болото тишины обступило нас, затягивая в свои предательски спокойные воды.

- Выходи, мятежник, зовущий себя Хайном, ты окружен, не пытайся бежать.

- Неужели ты сдашься? – Голос дрогнул, я смотрел на него со страхом и удивлением. – Неужели ты поверил в то, что я тебе говорил.
Она покачала головой, и поднялась. Легким движением вновь надев свою шляпу, слегка покачнулась, но удержалась здоровой рукой за стену.

- Нет, не смей, - Я поймал тонкую руку, она остановилась, взглянув в мои глаза.

- Будут и другие. Мое время кончилось. Мой бунт обрывается, все действительно бесполезно.

– Улыбка растянула ее губы, такая нежная человечная улыбка, лицо прошлого, улыбка будущего, принадлежащие тому, кто жил не в свое настоящее.

- Нет, не уходи, я пойду вместо тебя. – Решительно заявил я.

- Не выйдет. – ответ был чарующим и простым, но именно это остановило меня, остановило в тот момент, когда я должен был побороть свою трусость, должен был остановить ее, прижать к стене этого чертового тоннеля лопатками и не отпускать, не давать сделать и шага к губительному свету, в котором скрывались те, кто именовал себя праведными посланниками системы. Но я струсил, струсил в который раз, дав реке времен решить за меня, я застыл, и отпустил ее запястье.

Ступая будто по водам, она шла к свету, улыбаясь и даже напевая про себя. Лицо снова скрыла маска, и рыцарь последней мечты о свободы сделал шаг на жухлую траву залитого белым искусственным светом, пробивавшимся сквозь пелену тяжелого тумана, оседавшего конденсатом грудного крика моего сердца, застрявшего где-то в горле.

Обведя кольцо окружения, состоящего из высоких роботов с пустыми глазницами и людей с пустыми глазами, подняв взгляд вверх и поймав силуэт вертолета, с которого в нее целился обученный стрелять точно в цель снайпер, она усмехнулась.

- Хайн. Глупый мятежник, сражающийся против могущества нашего города, против императора…– покричал безусый офицер полиции, с нервно-трясущимися руками и  алым румянцем на
гладких, нетронутых бритвой щеках с высокими скулами. Его светлые волосы выбивались из-под шлема, придавая ему еще более жалкий вид. Все они были жалкими, ненастоящими, кукольно-одинаковыми без стремлений и желаний. Не способные ни анализировать, ни творить, ни верить, - ты обвиняешься в не подчинении законам и антиобщественном поведении и приговариваешься к немедленной утилизации личности. Скажи, готов ли ты добровольно сдаться, пройти операцию очищения от вредных мыслей и стать действительно полезным членом нашего общества. – Офицер безумно волновался, он был параноиком и ему казалось, что вот-вот грянет очередь выстрелов и на него кинется орда мятежников, сметающих все на своем пути. Но от этой мысли на душе его оседала тайная радость, так как он знал, что мятежник был одинок. От этого он боялся его еще больше и еще больше мечтал убить его. – если ты откажешься, тебя немедленно уничтожат. Выбирай, отродье, тебе дали второй шанс на нормальную жизнь.

Эти слова заставили ее ухмыльнуться, что вывело из себя бледного офицера. Торжествующе, с вызовом в не дрогнувшем голосе она раскинула руки и прокричала.

- Стреляйте же, безликие тени системы моральных уродов и равнодушного бесчинства. Убейте то, что осталось от свободы в вашем скучном и скупом «раю», городе мертвых при жизни, которые убивают живых. Стреляйте, но знайте, что каждая капля моей крови отравит ваш бездушный мир, что каждое мое слово зависнет в ваших промытых раствором кислоты головах. Стреляйте и помните, что я перестаю дышать, принося себя в жертву хаосу, пусть я умру, смертью древних мучеников, пусть я один, но пока я буду смотреть в ваши глаза, вы будете бояться меня, вы будете бояться меня даже после смерти, ибо я сильнее вас всех, потому что ничто не сможет заглушить даже слабый голос свободы, живущей в каждом существе, жестоко истязаемом в вашем городе трупов. Стреляйте!

Напуганный до дрожи в коленях офицер истерично крикнул: «Огонь!», и сотни пуль, рассекая воздух, врезались в ее тело. Оно откликнулось дрожью, бессильным дерганьем, только глаза остались недвижны, только губы сомкнулись не пропустив последнего крика. Они не прекращали стрелять, пока не кончились патроны, хотя и так было ясно, что лежащий на спине, глядя на свое отражение в далеких белых экранах, человек был мертв. Страх заставлял зверей нападать, убивать что-то отличное от них, глушить, давить, топтать еретика, предпочитавшего жизни свободную смерть.

Пустырь обезлюдел, машины исчезли, увлекая с собой солдат, роботов, трусливого офицера, с жесткой и презрительной линией рта. Я вышел из тоннеля, с заплаканным лицом, и искусанными до крови губами. Колючие кусты цеплялись за мои брюки, трава спуталась под ногами, ржавые листья носил ветер, вместе со всяческим легким мусором, в избытке покрывавшем этот участок беспризорной земли. Одинокое тело лежало на траве, залитой кровью, капавшей с травинок на землю, застывающей холодными каплями на тонких шипах кустов. Ничего не изменилось, только сине-стальные глаза стали немного холодней и спокойней, смотря в «небеса», только вместо стройного девичьего тела, впрочем не вполне сформированного, подросткового, теперь было кровавое решето, стыдливо прикрытое дырявым плащом, ничего не изменилось, только на остывших губах, которые я так нежно гладил своими дрожащими пальцами алела кровь, тонкой струйкой стекавшая вниз по подбородку, на шею. Ничего не изменилось, а она была мертва.

Я кричал и плакал, я проклинал весь свет, проклинал за нее, такую совершенную, поистине свободную, оставшуюся живой, даже умерев.

Она сгорела, не оставшись со мной, не доставшись могильникам.

За ней были другие.

***

Мое имя Хайн. Я забыл свое прошлое, став настоящим этого города. Я его надежда, его последняя свобода, его рыцарь и камень на дороге системы. Они бояться меня, ибо я восстал из мертвых, они ненавидят меня, ибо я ненавижу их принципы, они преследуют меня, ибо я не такой как они, они любят меня, ибо их система обретает смысл только когда с ней кто-то борется.

Я не герой, я бунтовщик, я тот, кого заслуживает этот город, тот, кто является его смертью и жизнью, я вижу этот город насквозь, я плюю в его душу, чтобы очистить ее.

Я тот, кто потерял все, ради чего стоило существовать. Я тот, кто надел маску и стал следующим. Я притворился тем, кто сделал первый шаг, кто стал искрой, разросшейся в пожар восстания. Я тот, кто плачет с наступлением дня, плачет, видя сине-стальные глаза, так похожие на северное небо или на гладкую кожу китов, живших в океане, простирающемся до горизонта и еще дальше, ласкаемого ветром и безмерно свободного, отравленного своей свободой. Я не тот, кем хотел бы быть, не тот, с кем должен был быть до конца.

Я Хайн. Я тот, кто взял чужое имя. Я тот, кто заменяет.

Я знаю, бунт не закончится, потому что я не герой, я болен. Я тот, кто заслуживает жизнь в этом городе, я тот, кого заменят.

Бунт не закончится.