Госпитальная жизнь

Сначала я думал, что, попав в госпиталь, я первым долгом буду спать и высплюсь за все недоспанные на фронте ночи. Но оказалось, что здесь не спится и что здесь очень много воспоминаний и переживаний и даже опасений за то, за что не успел опасаться, будучи на фронте. Там как-то незаметно промелькнуло, а здесь проходит как в замедленной съёмке, когда особенно выпукло ощущаешь каждую деталь. Значит, здесь много времени уходит на воспоминания тех эпизодов, которые как будто улетучились из памяти.
Нас здесь разделили по признакам, так и называли. Были “челюстники” – это, которым в бою свернули “салазки”, как в деревне иногда называют челюсть.
Вот в Курзюме у Владимира Сарычёва была свёрнута на сторону челюсть, так там не война виновата, а видимо кто-то неосторожно прошёлся своей рукой по его челюсти. Так и завернулась она у него очень лихо, как пристяжная на тройке.
Ну а тут некоторым челюстникам напрочь бороду срезало с подбородком, и язык повредило, так что кормят их из носика чайника или какого-то резинового шланга.
Нам было присвоено имя “грудники” – это не по возрасту, а потому, что мы были ранены в грудь. Так что никакого отношения к грудным младенцам мы не имели, и с грудными детьми нас смешивать не следовало бы.
Раненые в руки, с переломом кости обычно загипсованы, и, кроме того, рука как-то сделана на отлёт, и они окрестили такое состояние руки – “пропеллером”. Таких пареньков с пропеллерами было не мало. Один говорил, что он третий раз лежит в госпитале, и всё с пропеллером. Эти ребята не терялись, их всегда можно было увидеть в окно, как они лихо танцуют с девушками в городском саду.
У нас не было пижам. Ходили в халатах, у кого и их не было. А чаще всего просто в нижней рубашке и кальсонах. Но всё сходило хорошо. Ребята не унывали. Выглянешь в окно, а ребята уже там, в шлёпанцах, нижнем белье, но никогда не унывающие.
Вязники – город небольшой, так что на его улицах было слишком заметно присутствие людей в нижнем белье. И этому здесь никто не удивлялся. Я тоже несколько раз ходил в таком костюме в местный краеведческий музей, а потом зачастил в редакцию районной газеты, к коллегам по профессии.
В госпитале спать не хотелось, и там, наоборот лезли воспоминания, которые по настоящему приходилось переживать. Лезло всё, что пережил на фронте, и приходилось удивляться, как это я сумел уцелеть. Вспомнилась первая поездка в Кувшиново. Место около Андреапольского аэродрома. Я как-то попал рядом с аэродромом в то время, когда на него налетела вражеская авиация, чтобы уничтожить его. Самолётов было много. Это же ещё были первые годы войны, когда у них была большая сила.
Они бомбили аэродром. Били зенитные пушки. Несколько наших самолётов поднялись в воздух. Завязался воздушный бой. В воздухе началась карусель. Несколько самолётов загорелось. Лётчики носились на них, стараясь сбить пламя. Но они сразу падали вниз, взрываясь на земле.
Очутившись в такой круговерти, я почувствовал себя маленьким, ничтожным человечком. Что мог я выставить против такой грозной силы, бушевавшей вокруг меня? Пистолет. То есть, вернее, ничего.
Вот тогда, когда не борешься, а только ищешь спасения, чувствуешь себя на положении зайца, окружённого охотниками, даже хуже. У зайца хоть быстрые ноги, а тут ровным счётом ничего.
В госпиталь к нам приходили шефы, главным образом дети. Они дарили нам цветы. Пели песенки, читали стихи, танцевали. Мы говорили им о фронтовых делах. Я рассказал им о нашем снайпере – комсомольце, который в первом бою уложил столько немцев, попав к ним в окружение, когда мы отошли, а он прозевал отход. Потом мы его выручили. Он был награждён орденом “Красное знамя” и ему предоставили отпуск домой, кажется на две недели.
Рассказал также о посылке, которую получили, когда мы стояли на линии Ржев – Оленино. Над нашей дивизией шефствовал Башкирский Академический театр оперы и балета. Он всегда присылал слишком стандартные посылки, как казённые.
Вызывают меня получать посылку, я пошёл. Говорят, выбирай!
- А это что? – спрашиваю я, указывая на посылку, сделанную из доски, видать от старого забора.
- Посылка.
- Можно её взять?
-  Пожалуйста! А то видишь она какая. Её поэтому никто не берёт. Выбирай и ты какую-нибудь получше, к празднику. А то потом будешь горевать.
- Нет, я эту возьму. Я сквозь неё вижу, что не ошибусь.
- Ну, раз тебе так хочется взять её – бери. Не жалко!
Понёс я свою посылку в ДЗОТ боевого охранения. Это было бывшее немецкое пулемётное гнездо. Его мы трое занимали: Аверин, Мельников и я. Взглянули ребята на мою посылку, успокаивают меня. Ничего, говорят, не грусти. У нас стандартные посылки. Обычно по четвертушке водки в каждой. Значит, пол-литра. Нам на троих то и хватит. И остальное поделим.
Я помалкиваю, открываю свою посылку. Вижу сдобнушки домашние, затем колбаса копчёная. Бутылка водки. Да не пол-литра, а старинная бутылка и налита до самой резиновой пробки. Это уже близко к целому литру. Кисет с махоркой и газетная бумага. Пакет с леденцами и там же письмо, которое прилипло к конфетам.
Но я постарался осторожно отклеить письмо, и прочитал товарищам. Из письма мы узнали, что посылку прислали старик со старухой, позабыл, как их фамилия. Из города Свердловска. Он работал на вагонно-ремонтном заводе, на железной дороге. Был на пенсии. Ему уже 84 года. А как началась война, снова пошёл на производство. Ну и конечно, он со своей женой желает тому бойцу, которому попадёт эта посылка, всякого благополучия, скорой победы над врагом и благополучного возвращения домой.
Мы тут же написали ответ этой хорошей семье. Пожелали им всего хорошего и направили письмо на почту, а уже потом принялись праздновать, объединив все три посылки. Тут то ребята убедились, что я не прогадал и даже больше, помимо того, что сама посылка “не стандарт”, да ещё письмо, чего в стандартных посылках или не бывает, или отделываются стандартными поздравлениями. Так что получаешь поздравление, как от робота в многосотенном тираже. А это прислал старик, которому уже 84 года, а вот пошёл работать, раз это нужно, война.
Мы его поблагодарили, что он стал работать, так как его труд – большая помощь фронту. И, оказалось, что моя посылка, хотя не была щегольской, но оказалась самой богатой, особенно по водке.
-  Знал бы, сам взял, - говорил после командир. - Ведь все от неё отказывались.
-   Надо было смотреть не на форму, а на содержание, - говорю ему я. - Надо было чувствовать, что таится в ней! Посылка индивидуальная. Сам человек собирает, а если собирает, то не захочет в грязь лицом упасть. Знать надо русского человека!
Мне рассказывали, что был один раненный, весь загипсован, как статуя. И вот над ним шефствовали две сестры. Как утро, так на тележке увозят его к себе домой, а вечером привозят.
Были ли они с ним ранее знакомы, или познакомились здесь, и хотели чем-то скрасить его положение.
В госпитале разные случаи бывали. В нашей палате лежал майор. Он был, как и я ранен в грудь, но пулей и в правую сторону.
Лечение было неплохое, и люди быстро поправлялись. Я, например, знал, что потерю крови можно восстановить не только вливанием, но и хорошим питанием. А поэтому всегда спрашивал у сестры добавок второго блюда. Они охотно давали. А вот этот майор, видимо решил уморить себя голодом. Каждый раз демонстративно отказывался. Его сестричка упрашивает, а он: “Аппетиту нет!” Мы почувствовали неладно что-то с ним. Хочет, видимо, в госпитале отлежаться, чем ехать на фронт. Это поняла и наш лечащий врач, женщина. Она с ним побеседовала, он сослался на потерю аппетита.
Она подумала, вынула из кармана блокнот, что-то записала, подозвала сестру и громко сказала ей:
-  Вот с завтрашнего дня, с утра больному укол. По три укола в день, а через десять дней посмотрим, может быть, ещё добавим. Уколы болезненны, но весьма эффективны.
Бедняга, майор, только глазами захлопал. Вечером он съел весь ужин и настаивал, чтобы об этом сестра сообщила врачу.
-  Посмотрим, что будет утром, - сказала сестра.
Утром он съел весь завтрак, не дал делать ему укол, и настаивал, чтобы сестра об этом доложила врачу.
Когда пришла врач, он начал ей говорить, что сейчас у него хороший аппетит.
-  Вот я же говорила, что это средство очень эффективно. Вам сделали только один укол, и вы почувствовали аппетит, а вот посмотрим, какой аппетит у вас будет, когда вам сделают тридцать уколов.
-   Мне не делали укола.
-   Почему? Сестра, больной жалуется, что вы не выполнили предписание врача, до сих пор не сделали ему укол.
-   Да он не даёт!
-   Как же так?  Вы жалуетесь на потерю аппетита. Вам приписано лечение, и вы отказываетесь выполнять предписание врача? Что же это? Не доверяете лечащему врачу? Может быть надо предписание главного, или собрать консилиум?
-   Ничего не надо. У меня хороший аппетит. Сестра может подтвердить это. Я всё без остатка съедаю, и ещё добавки прошу.
-  Ну, в таком случае, можно уколы пока отменить. Но при малейших признаках потери аппетита, будут применены уколы.
Приближалось время выписки. Опять появилась та группа во главе со стариком, с тетрадями и карандашами. Снова вызвали меня. В центре комнаты табурет, меня подводят к нему. Две девушки пытаются помочь мне снять рубашку, но я её снял без их помощи. Надо сказать, что я был дисциплинированным в выполнении указаний врача. Например, она мне рекомендовала ложиться с откинутой вверх левой рукой, чтобы шрам не сблизился, а имел разгон. Я так и делал. Я даже ночью спал, держась левой рукой за спинку койки.
Меня заставили ещё раз повторить то, что они записывали в первый раз. Они снова посмотрели рану и, кажется, остались довольны.
Нас, несколько человек, готовили к выписке. Брюки мне выписали старые, после хорошей стирки. Но на них всё-таки были заметны большие пятна крови. Хотели вернуть гимнастёрку. Но из неё ничего не получилось, слишком много из неё выдрало осколком материала.
В эти дни я почувствовал и оборотную сторону медали. Видимо группы людей, работавших в госпитале, занимались жульничеством. Я считаю, что наш лечащий врач к этому не была причастна.
Как-то я гулял по нашему двору и ушёл далеко, и вот тут то подошёл ко мне сухонький молодой человек, как будто бы несколько горбатый. Я его никогда до этого не видел.
Он подошёл ко мне, поздоровался. Поговорил о погоде. О продвижении наших войск. О начале новых больших боёв на подступах к Германии, к самому логову фашистского зверя. Схватка будет жестокой. А как бы хорошо в эти дни быть дома заниматься мирным строительством.
-   Как вот, например вам, хотелось бы быть сейчас дома? – обратился он ко мне.
- Что тут скрывать, конечно, хотелось бы!
-   А ведь это сделать можно. И всего то стоит пустяк – пятёрку (пять тысяч рублей), и всё чисто, по чистой. Никакой зацепки.
Я сначала не понял, что предлагает мне этот тип. Не сразу это дошло до меня. Я ведь рассчитывал, что он  говорит о времени возвращения домой, когда закончится война, а не путём какого-то жульничества. И поэтому на моё возмущение этим подлым предложением спокойно сказал:
-  У кого есть деньги, тот устраивается. Не жалеет на это. Всё-таки не каждому охота умереть в конце войны, и если не быть убитым, то быть калекой. Ну а что я говорил, никто нас не слышал. Так что успокойтесь и идите воевать!
И он исчез.