Случайное совпадение

      Андрей Михайлович Колмогоров возвращался из своей очередной командировки. Рано утром он сел в проходящий поезд, залез на верхнюю полку своего купе, лег и почти сразу же уснул. Сквозь сон Колмогоров слышал, как готовились к обеду попутчики, бегали на стоянках за пивом и мороженным, совместно вслух разгадывали кроссворды и оживленно играли в карты, но, не смотря ни на что, продолжал спать.
      Проснулся он вечером. В купе было тихо, уставшие от дневных хлопот пассажиры спали, и лишь поезд все также неустанно отстукивал километры своего долгого пути.

      Лежа на полке Андрей Михайлович думал о чем-то своем, бесцельно разглядывая потолок вагона. Внимание его вдруг привлек светильник купе, который проводник включил, поскольку в вагоне стало уже почти темно. От нечего делать Колмогоров начал считать ребрышки - планки на светильнике, закрывавшие его лампы.
      «Пятьдесят девять, - насчитал он, пересчитал еще раз, убедился, что не ошибся и задумался. - Интересно, почему пятьдесят девять, а не ровно шестьдесят? Вот ведь конструировал же какой-то конструктор, мог бы и круглое число этих палочек нарисовать, ан нет — сделал пятьдесят девять. Впрочем, какая разница, пятьдесят девять, так пятьдесят девять. Число, как число, и что я к нему привязался?»

       Колмогоров усмехнулся, отвел взгляд от фонаря и начал думать о другом - о том, что это его последняя командировка, что скоро он уйдет на пенсию, и уедет в деревню, и... Но вдруг его кольнула, неожиданно возникшая, догадка.
      «Пятьдесят девять — это же столько, сколько мне лет! Пятьдесят девять этих ребрышек — планочек, как пятьдесят девять лет моей жизни, вот почему мое сознание так неожиданно прицепилось к этому числу!»
   Андрей Михайлович повернул голову и с новым интересом принялся рассматривать светильник.

        « Вон они какие все разные, эти планочки. Одни белые, будто только что с завода, другие отчего-то пожелтели, третьи замазаны какой-то грязью, а иные вообще потемнели, то ли от температуры ламп, то ли просто краска такая. Да ведь и жизнь у нас такая же полосатая! Зря говорят, что она делится только на белые и черные полосы, все они разные, эти жизненные полоски, как планки на этом фонаре.
        Вот первые пять полосок — чистые, беленькие, ни единого пятнышка, приятно посмотреть. А ведь это как мое раннее детство — тихое, беззаботное и счастливое! Я его почти совсем не помню, лишь что-то воздушное, эфемерное, легкое и светлое осталось от него, как теплое почти неслышное дуновение весеннего ветерка, как рука матери, ласково гладящая твою голову, как еле уловимый аромат духов в комнате после ухода любимой женщины...

      А вот шестая потемнела. Что было у меня на шестом году от роду? Ах, да, ну конечно же... Отец умер...»
      Смерть рано умершего отца сидела в  сердце Андрея, и ныла, как вечно сидящая там заноза, хотя многого он уже не помнил, да и не мог запомнить вследствие своего малолетнего возраста. В памяти остался только гроб, обитый красной тканью, отец, лежащий в нем с закрытыми глазами, комья грязной глины, летящие в могилу, опухшее от слез лицо матери, граненые стопки, наполненные водкой и люди, сидящие у  стола на деревянных лавках вдоль стены...
     Андрей Михайлович оторвался от невеселых воспоминаний и снова посмотрел на фонарь.
     «Вот отчего та полоска такая темная. А потом вон с седьмой по четырнадцатую — снова светлые, но серые какие-то. Да и с чего им быть белыми — трудно жилось без отца-то. Мать нас одна четверых поднимала, на ее-то грошовую зарплату все впятером и тянулись. Именно тянулись, а не росли, как тянутся растения без солнечного света — бледные и серые. Голодом, правда, не сидели, но и слаще морковки ничего не едали. Да разве ж мы одни такие были? Почитай половина рабочего поселка так жила.»

      Как старший в семье из детей, Андрей пошел после  восьмого класса работать на завод. Матери он так и сказал, что будет  зарабатывать для семьи деньги. Она и не возражала, понимала, что не получится иначе, и только вздохнула тяжело.
       Колмогоров вспомнил, как он пришел на завод в первый раз. Спасибо мастеру дяде Грише, взял учеником токаря. Вначале показалось тяжело, все же не за партой в школе сидеть, но постепенно он втянулся, ученичество прошло — стал работать сам. Сначала попроще детали точил, потом все сложнее. А когда интерес к работе проявился в полной мере, стал уже сам и формы резцов придумывать и закалку. Только вот знаний не хватало, пришлось в вечернюю школу поступить.

       Дома материально полегче стало, да и сестра Анна, погодка Андрея, к этому времени тоже закончила восемь классов и пошла работать  швеей на фабрику. Брат Сашка учился в седьмом, Аленка — самая младшая в семье, в пятом. Мать Ирина Семеновна стала выглядеть лучше, несмотря на седину, рано пробившуюся на ее иссиня-черных волосах и глубоко залегшие горестные  морщины.
      Колмогоров снова посмотрел на светильник и насчитал восемнадцатую планку. « В восемнадцать я пошел в армию. А ведь хорошо там было, - он мельком взглянул на фонарь — три следующих полоски были светлыми. - Три года отслужил на границе, и хоть скучал по дому, но сколько друзей появилось во всех уголках страны! Такая школа жизни для мужиков! Нынешняя молодежь   от армии бегает, а в наше время позором считалось не отслужить. Ни одна девчонка с тобой бы гулять бы не пошла, если бы ты в армию не сходил. Поменялись теперь  приоритеты и ценности, да и современная армия — детский сад какой-то по сравнению с тем, что было.»

      Колмогоров вспомнил, как пришел со службы домой, как радостно встретили его родные, друзья и знакомые. Не теряя ни дня, словно изголодавшийся зверь, он накинулся на учебники и в тот же год поступил в институт. Все, казалось, было хорошо и складывалось, как нельзя лучше, но вскоре скоропостижно умерла мать — тромб внезапно оторвался и попал в сердце.
     «Вот она, та черная полоска на двадцать втором году жизни, - Андрей Михайлович кинул взгляд на светильник. - Сашка тогда уже закончил десятый, в техникум поступил, а Аленка еще в школе училась, надо было их чем-то кормить-поить да одевать. Хорошо еще, что Аня помогала.»

      И снова пришлось Андрею идти зарабатывать деньги для пропитания семьи. В институте он перевелся на вечерний факультет и вернулся на завод. Дядя Гриша к тому времени там уже не работал, но и без него в родном цеху помнили Андрея и встретили хорошо. Через некоторое время он стал мастером, потом начальником смены, а позднее уже и начальником цеха. Институт к тому времени он закончил. Анна, его сестра, вышла замуж и жила уже отдельно от них в доме мужа, Сашка закончил техникум и уехал работать на север, а Аленка заканчивала институт в Ленинграде, навещая родной дом только в каникулы.

      Колмогоров отсчитал двадцать восемь полосок на светильнике. Следующая за ними, двадцать девятая, сверкала белизной и чистотой, словно повторялось детство или начался новый отсчет жизни.
     «А ведь и правда, новая жизнь началась тогда, - подумал Андрей Михайлович.- На двадцать девятом-то году я ведь женился.. Вроде, как и вчера это было, а поди ж ты, уже тридцать лет пролетело. И все эти годы мы прожили с Катей душа в душу. И детей нарожали, и пережили много вместе, и радовались тому, что Бог послал, и все на двоих делили - и радости и горести. Да, мы хорошо прожили эти годы, как говорят - «как один день», откуда же здесь эта грязь на этих планках?»
      Сам того не замечая, Колмогоров за десяток-другой минут уже стал считать светильник неким путеводителем по своей жизни и поэтому недоуменно смотрел на пожелтевшие и испачканные ребрышки, которые пятном легли в одном из мест.   Он что-то подумал, пересчитал про себя, тыкая пальцем в направлении фонаря, прикинул еще раз в голове и наконец понял.

      «Да ведь это как раз попадают девяностые! Вот оно в чем дело! Да, годы были невеселые, мягко сказать. До чего же эти паразиты-правители наши страну довели тогда... Жрать нечего, деньги не платили, а когда и платили — жалкими процентами. То пять процентов дадут, то восемь. А цены как росли? Не по дням, а по часам. Время взаимозачетов и бартера. А деньги только в Москве и крутились, в нашей-то глубинке ими и не пахло. Вот когда народ по-настоящему москвичей невзлюбил. Помнится, приехала на какой-то футбольный московская команда, праздник что-ли какой-то был заводской, да точно, с заводом эти москвичи играли. Выходят они на поле, а с трибун хором - «прилетели к нам грачи — пидарасы москвичи!», чуть матч не сорвался, обиделись эти самые «грачи». А чего обижаться — всю жизнь сытые и довольные собой ходят, приедешь бывало в министерство — смотрят на тебя, как на вошь поганую, тьфу, паразиты зажравшиеся. А у нас в те годы сплошь одни талоны были — на хлеб, на сахар, на водку, на мыло, на носки, да на все почитай...Спасибо еще на воздух талонов не ввели, за просто так дышать разрешили воздухом нашим, заводом травленным... Да, вроде и недавно это было, а сколько уже прошло, и, как-будто уже и не с нами. Вот же народ, зажил получше и сразу же все и начал забывать, как кошмарный сон. Лишь бы не повторилось...А то Гайдаров да Чубайсов у нас до хрена, придумают еще какую-нибудь бодягу — не расхлебаешь...

       А вон те полоски уже лучше, светлее. Это, видно, когда уже завод снова заработал. Пусть и не как при Советской власти — без «черных» суббот и только в одну смену, но все же заработало предприятие, выжило все-таки. А то вон, в соседней Ольховке старейший завод в области угробили — высосали из него все, что можно и подвели под банкротство. Опять же не обошлось без друзей народа — москвичей, пропади они пропадом. Да ну их, в самом деле, нашел кого вспоминать...
       А ведь, наверное, все — закончились мои командировки. Прощайте, станки, которые я настраивал, на днях уж шестьдесят, пора и отдохнуть на пенсии. Уедем с Катей в Ильинку, домик, правда, надо еще подлатать немного. Детей и так видим по праздникам, пусть уж теперь туда приезжают в гости. В Ильинке спокойно, да и дышится в деревне легче. Федор Иванович, конечно, просил остаться еще на годик-другой, но уж нет, хватит, отъездил. Да и здоровье совсем не то — и руки порой не слушаются, да и глаза плохо видеть стали... Нет-нет, хватит, пора и на покой.»

      Андрей Михайлович сел, опустил с полки ноги и, стараясь не шуметь,  осторожно  спустился вниз. Взяв со стола сигареты и зажигалку, он вышел из купе в коридор. Перед тем, как прикрыть дверь купе, Колмогоров оглянулся и кинул взгляд на светильник и  только тут понял, отчего насчитал только пятьдесят девять планок. Шестидесятое ребро было  погнуто по всей длине, из-за чего Колмогоров и не мог увидеть его, лежа на своей полке. Конец последнего ребра был кем то безжалостно обломлен. 
       Выйдя в тамбур, Андрей Михайлович закурил сигарету.
      «Задели чем-то, - подумал Колмогоров о светильнике. - Может грузом каким, а может при каких других работах. Много ли этой пластмасске надо? Нажми покрепче — и тут же сломается. Хрупкая, по всему видать.»

      В одиночестве Колмогоров не спеша выкурил сигарету, затушил в пепельнице окурок и уже собрался уходить, как в этот момент из двери, ведущей в тамбур соседнего вагона выскочила испуганная раскрасневшаяся проводница и, лишь мельком глянув на Колмогорова, не останавливаясь, проскочила в двери его вагона. Через несколько секунд за ней следом в тамбур ввалился здоровенный молодой пьяный парень с бессмысленными остекленевшими глазами.
       - Где эта шалава? - рявкнул он, заметив Колмогорова. - Пробежала?
       «Во зенки залил! - подумал Андрей Михайлович, сделал шаг в направлении дебошира и преградил тому путь.
      - А ну, стой! - строго сказал он, перехватив руки парня захватом, как учили еще   на далекой китайской границе. - Чего барагозишь? В ментовку захотел, так тебя сейчас быстро оформят...
      - Ты чего, папаша? - удивленно спросил пьяный, явно не ожидавший такого. - Мне эта сука сдачи не дала. И так взяла за бутылку втридорога, да еще и обсчитать решила.
       - И ты решил ее наказать? Да она сейчас наряд вызовет и на первой же станции тебя ссадят, да еще и отделают так, что мать родная не узнает. И с деньгами своими попрощаешься окончательно. Я этих ментов знаю, те еще гниды.
      Парень несколько секунд смотрел на Колмогорова, точно пытаясь осмыслить сказанное.
        - Да ладно, мужик, отпусти ты меня, - вдруг растянул он в улыбке лицо. - Хрен на нее, эту дуру. Спать пойду.
      Андрей Михайлович недоверчиво посмотрел на парня и после секундного раздумья ослабил свои руки.
      - Ладно, иди, только давай сразу в вагон на свое место.
      - Угу, - кивнул головой пьяный, продолжая все так же глупо улыбаться, но  как только Андрей Михайлович отпустил его совсем и повернулся, чтобы уйти, парень незаметным движением вытащил откуда-то нож и, когда Колмогоров уже начал открывать дверь в вагон, ударил им Андрея Михайловича в спину.
      Острая боль в правом боку пронзила тело Колмогорова. Он еще не понял сначала, что произошло и попытался развернуться лицом к нападавшему, но два последующих удара заставили его согнуться пополам и упасть на заплеванный пол тамбура. В глазах Колмогорова вмиг помутилось и потемнело, и лишь краешком ускользавшего сознания перед тем, как окончательно отключился и затихнуть, он на миг вспомнил светильник с обломанным шестидесятым ребром.

09.2012г.