За краем света, Глава 3

Глава 3

Семья как обстоятельство 

На самом деле я испытала облегчение, когда стала жить отдельно. И дело не в том, что были какие-то запреты, душившие мое максималистское Я. Нет, дело совсем в другом.
Как-то между мной и мамой произошла вербальная потасовка. Повод, как обычно, был мелкий. Но, как часто бывает в семейных ссорах, мелкий повод вскрыл большой и серьезный нарыв. Последствия такого вскрытия всегда разные, но обычно после него в тебе что-то меняется. Во всяком случае, бесследно оно не проходит ни для кого.
Мать обвинила меня в том, что я не испытываю чувство долга и живу в доме, как в гостинице. Это выражалось в том, что я не утруждаю себя готовкой. «Так и есть», - ответила я.
Что-то случилось. Это сложно объяснить. Сколько я себя помню, с семьей я всегда конфликтовала – а с матерью особенно. Мы слишком разные, и в глубине души у меня всегда жило подозрение, что она не может мне этого простить, даже если и сама этого не осознает. И вот она взорвалась. Наговорила мне кучу колких и ядовитых слов. Во всех подобных случаях, я, в конечном счете, не выдерживала натиска и срывалась на слезы. Но не в этот раз. Меня поразило собственное хладнокровие в согласии с обвинениями в свой адрес. «Не надо смотреть на меня такими любящими глазами», - зло бросила она. «Если ты видишь это в моих глазах, ты видишь маску», - спокойно сказала я. И собственные слова резанули сознание тем ужасом, который скрывали. Я сказала больше, чем должна была. Такая правда умирает вместе с нами, мы можем так и не обнаружить ее. А я вот так легко озвучила эту похожую на приговор фразу. Как можно матери сказать такое? Это было равнозначно выстрелу недрогнувшей рукой. Она развернулась и ушла. А я продолжала еще несколько секунд стоять, и в эти секунды бездна разверзлась передо мной, оскалив страшную пасть, и захлопнулась. Сплющилась, исчезла. Все вернулось на круги своя. Но вряд ли теперь можно было что-то исправить. Через неделю мама снова заговорила со мной. Однако, сказанное в ясном сознании, а не в пылу эмоций простить труднее. Если вообще возможно. Но я и не ждала прощения. И  в этом заключалась моя бесчеловечная правда, приоткрытая той на кухне сказанной фразой. Я никого не любила и не ждала любви к себе. Что-то во мне умерло – когда, я так и не успела засечь этот момент. А после него все стало не таким важным, каким было до этого. И все ценное перестало быть таковым. 
Это был не порыв, не провокационный жест, нет – всего лишь холодная констатация факта отсутствия любви и чувства долга.
Но с любовью ничего не поделаешь, а вот с долгом… Долг – это то, что исполняешь если не по собственной воле, то вопреки ей. Но все равно исполняешь. А я не понимала, в чем заключается мой долг. К своей собственной жизни я не испытывала никакой теплой привязанности. Я просто жила. Жила, потому что не могла найти в себе силы прекратить свою жизнь. Вот и все. Я не любила жизнь и охотно проспала бы ее. В тот момент я дошла уже до того отношения к ней, что охотно согласилась бы на предложение лечь спать без сновидений и не проснуться. Быстро, тихо, безболезненно перешагнуть в небытие.
Да, говорила я себе, я живу этом доме. Потому что мне больше негде жить. Но разве я в этом виновата – виновата, что живу здесь? Разве я виновата, что живу вообще?
Никто меня не понимал. Я не искала понимания. Я просто хотела, чтобы меня не трогали. И решила хоть изредка делать вид, что думаю иначе. Притворяться.
Поэтому когда так вышло, что я получила возможность отселиться от семьи, я восприняла ее как высшее возможное на тот момент благо. Теперь, в темноте своей норы, в ее не нарушаемой ничем тишине, я могла спокойно оставаться собой. Не играя вынужденно. Я могла беспрепятственно выказывать то, чем являюсь – выказывать свое бесчувствие ко всему, всем. И к себе.
Первое время я каждый день звонила семье. Потом перестала. Семья сама звонила мне, когда хотела услышать мой голос. Сначала я постоянно брала трубку. Потом стала делать это изредка.
Иногда ко мне приезжали родственники. Если я была не против или оказывалась застанной врасплох из-за случайной оговорки, что никуда не собираюсь, и ко мне наведывались тотчас гости, приходилось открывать дверь. Мать все надеялась увидеть у меня бардак, чтобы было куда ткнуть пальцем. Но откуда у меня мог быть бардак, если я жила одна, носила одно и то же и почти не ела дома? Бывало она словно бы зло шутя говорила: «Ты почаще бери трубку, а то мы подумаем еще, что ты тут окочурилась». Я не знала, что ей ответить на это. И просто согласно мычала: «Угу». Когда я никого не предупреждала о своих планах просидеть все выходные запертой в квартире, и в дверь звонили, я приближалась на цыпочках и глядела в глазок. И уходила. А позже вообще перестала подходить к двери. А потом врала по телефону, что была в кино. И рассказывала о фильме то, что успела вычитать в Интернете. Либо же предлагала в качестве второго блюда версию о том, что ездила по магазинам. Все равно никто не станет проверять, появилась ли у меня в гардеробе новая шмотка. 
Я не хотела никого видеть и не хотела ни с кем общаться. И по большому счету мне было все равно, что происходит за пределами моей квартиры. А впрочем, то, что происходило в ней самой, меня тоже мало интересовало.
Так или иначе, но слово «семья», как и многие другие слова, раньше звучавшие весомо, потеряли для меня свой вес. Я разжала кулак, и эти слова вырвались вверх и исчезли в бездонном пространстве других слов. Все слова в конечном итоге умрут. Только после нас. Или вместе с нами.
 
Так я оказалась еще и без семьи. Вдобавок к отсутствию друзей. И мужа.
Бывало, я размышляла над этим. Но в последние дни сидя в кресле с бутылкой вина, я перестала тревожить и эти факты. Все они потеряли смысл для меня.